Текст книги "Хроникёр"

Вслед за облегчением, я почувствовал, что жизнь моя оголилась. Я мысленно посмотрел назад и вперед, и ничего не увидел, кроме голизны. Неутомимо освобождался от лишнего и мешающего и в конце концов освободился от всего. Это было даже смешно. Освободился от газеты, которая делала мое существование осмысленным. Освободился от девушки, которая позволила. мне почувствовать, что я еще живой и что впереди у меня еще что-то может быть. Освободился от друга, который хоть и шел рядом, но был все равно как за стеной.

Теперь я понимал, что из этой голизны не так-то просто выскочить. Что вопрос вовсе не стоит так: стоит ли мне принять предложение Берестова и стать секретарем парткома? Вопрос стоит следующим образом: могу ли я быть секретарем парткома? И вот на эту истинную постановку вопроса подспудно созрел ответ: нет! Не смогу, оказывается. Потому что вижу только то, что видят мои глаза, и не вижу, не могу предположить даже, на что способен тот же Слава Грошев, если его поставить в определенные условия. Сейчас ясно, что назначение Грошева – великолепное, точнейшее назначение. А ведь я был бы против. Я постарался бы помешать этому назначению, будь у меня хоть какая-то власть. Ради блага Курулина, затона и самого Грошева стал бы мешать. Хроникерство, преклонение перед фактом, смакование факта, подмена диалектики жизни диалектикой факта... Я понял вдруг очень ясно, почему, как метко заметила Ольга, мои хроники еще помнят, тогда как меня самого не помнит никто. Нет ничего обманчивее и лживее, чем факт, думал я. Конечно, это была крайность. Но мне сейчас была нужна эта крайность. Я вспомнил описанные мною экстремальные ситуации и как там держались люди, и подумал отчетливо о том, что уже не раз мне приходило в голову: человек в этих кризисных ситуациях, конечно, виден, но это «не тот» человек. То есть очень и очень не весь. Я и так знаю, что и Курулин-сын, и Курулин-отец, и Стрельцов, и Андрей Янович, и Слава Грошев – все они мужественные люди. Но что из этого? Другого смысла требует время. О другом, более протяженном во времени, не экстремальном, более сложном и менее броском мужестве идет – прислушайся только к жизни! – речь.

Невольно я подумал о тех двух хрониках, что должны были стать основой киносценария и повести, и понял, что на железнодорожном вокзале в городе принял неправильное решение, что и повесть и сценарий именно то, чем мне нужно заняться. Я понял, почему мне предложена эта работа, зачем мне выданы авансы и чего от меня ждут. От меня вовсе не требовалось то, что я уже начал делать, – растаскивать хронику на большую площадь, набивать ее психологией и увеличивать в объеме. От меня требовалось осмыслить ее в ряду предшествующих и последующих событий. Не аварийная ситуация во время проходки тоннеля и даже не героические действия людей в глубине заснеженного сибирского хребта, а ответ на вопрос: почему это произошло. Ведь о возможном прорыве подземной реки говорили буквально все. Прогнозировали даже число.

Уже в последние перед прорывом дни в забой посылали только добровольцев. То есть катастрофа, можно сказать, была запланирована. Я почувствовал, как у меня раздуваются ноздри – в таком неожиданном, с большой широтой захвата, с постановкой государственного значения проблемы, ракурсе предстал передо мной уже исписанный, уже отброшенный и, оказалось, так все-таки и не тронутый материал. Озаренно я увидел и сценарий и повесть, какими они будут, и я понял, что я их уже, можно сказать, написал. Уже готовые, с началом и концом и с внутренним напряжением, они существовали в моем сознании.

Я вспомнил, как часто мелькали в моих хрониках слова «внезапно, неожиданно, вдруг». Но ничего не происходит вдруг. Всему есть, может быть, невыявленная пока причина. И даже уход мой из газеты, я понял, не глупость, не «вдруг», а начало настоящего и очень трудного пути, на котором требуется не культивируемое мною столько лет мужество личного участия в какой-нибудь кошмарной ситуации, а мужество самое чреватое и самое нужное для нашего времени – мужество гражданское. Я понял, наконец, что и мое открытое письмо другу – не есть случайный отход от своего жанра. А есть начало, может быть, еще недостаточно твердое, недостаточно умелое, но все же начало моего нового пути. Я хвалил Курулина в книге за то же самое, за что ругал в статье. Мучительно было то, что и то и другое казалось мне правдой. Правда была и в книге и в статье. Но теперь я разрешил это мучительство, поняв, что ступил на более высокую, на более ответственную и на более опасную ступень правды. А раз ступил – надо идти!

Пригнувшись и отворачиваясь от ветра, мы шли с Курулиным краем обрыва, по причесанному и полегшему бурьяну. Ветер был до того плотный, что на Волгу трудно было смотреть. Из предзимней летящей мглы молча лезли растрепанные валы. Они били лбами в пузо обрыва, и рядом с нами взлетали белые водяные кусты. Ветер хватал их и как белыми бичами хлестал ими, бурьян.

– Женишок! – едко ухмыльнулся Курулин.

– Неловко говорить об этом, – прокричал я сквозь ветер. – Но поверь!., я ни словом, ни помыслом!..

– Да верю я! – ощерившись, хлопнул меня по спине Курулин. – Намучается с тобой Ольга! – развеселился он. – Правильный человек! – сказал он едко. – Ты хоть изредка-то позволяй себе ошибки! А то ведь сам себе наскучишь и от скуки помрешь!

«Посмейся, посмейся!» – подумал я.

Клуб-теплоход был пришвартован к открытому берегу. Его со скрежетом раскачивало. Ходили и грубо скрипели сходни. Квадратные окна, запрокидываясь, мертво сверкали предзимней белизной.

Сидели в куртках и полушубках; зал был уже полон. На сцене, за накрытым кумачом столом неподвижно сидел Егоров. Капитанская фуражка лежала рядом с ним на столе.

– Сегодня мы собрались, чтобы обсудить книгу «Земля ожиданий», автор которой... – поднявшись, бесстрастно начал свое вступительное слово Егоров. Сказав все, что требовалось, Егоров взял со стола фуражку, спустился со сцены и сел рядом со мной в первом ряду. Помолчали. Тихо примостившаяся за маленьким столиком в углу сцены секретарша Курулина Клава с пунцовым лицом слепо смотрела в зал. Я догадался, что Самсонов посадил ее за стенографистку. Сам он, недовольно сопя, набычившись, золотясь шевронами, сидел в конце первого ряда, неподалеку от меня,

– Может, лучше кино посмотрим? – спросил я, обернувшись к залу и рукой показывая на белый экран.

На мне скрестились серьезные и неодобрительные взгляды; я увидел жалостливое лицо матери; и скрипучий голос старика Курулина из середины зала сказал;

– Ты, Лешка, давай не дури! Люди с работы прямо пришли его послушать, а он тут...

– А чего обсуждать ее? – сказал я, выходя на сцену. Книжка лежала на столе, и я, как некое доказательство, показал ее залу. – Дело прошлое. Я думаю, вас больше интересуют дела нынешние. – Я вынул из кармана газету и поднял ее над головой.

– Вот именно! – сочно сказал бывший начальник ОРСа Филимонов. За кряжистой фигурой Андрея Яновича я разглядел его налитое здоровьем лицо.

– А по делам нынешним что я могу сказать? – Я увидел умоляющие глаза Клавы, которая, естественно, не умела стенографировать, и кивнул ей, одобряя ее и давая ей знак, что последующее следует записать. – Я, журналист Алексей Бочуга, – сказал я медленно и внятно, держа в поднятой руке газету, – директора вашего завода Василия Павловича Курулина оклеветал!

Я спустился со сцены среди кладбищенской тишины. Потом здоровущий голос заржал:

– Не зря нас сюда зазывал парторг!

Закричали по-затонски, все разом, в полное горло: «Вот те и москвичи-журналисты!» – «Да что он сказал-то? Я ничего не понял!» – «Да что я, Лешку не знаю?! Бузит он просто, бузит!» – «Ну, наклеветал – хорошо, ладно! Но че наклеветал-то, тоже пусть скажет!»

Баламуть просек голос вскочившего Филимонова:

– Это что же такое, граждане?! Ведь он правду истинную написал?.. А теперь что же?.. И его, выходит, прижали!

– Кричат, что ли? – зычно осведомился у матери Андрей Янович. – Чего это им Лешка сказал? – И оглядев осатаневший зал, весело грянул: – Хе-хе!

– Да издевается он над нами! – сказал грубый и резкий голос.

И как бы вскинутый этим голосом, над массой орущих людей выпрыгнул незнакомый, плюгавый, пронзительный, похожий на облезшего кузнечика, старикашка:

– А в старом-то затоне кто были – что директор наш, что писатель?.. Отъявленное хулиганье!

– Кончай базлать! – поднялся парторг электросварочного цеха Хренов. Медный бас его прошел, как каток. – Извините, – убавив голос, сказал он в свалившейся тишине. – Алексей Владимирович, будьте добры подняться на сцену и объясниться.

Я уже был на сцене. Чувствуя, как свело лицо, я дождался, когда тишина сгустилась на мне, поднял газету и во всю силу легких крикнул:

– Так это я вас спрашиваю: «Я Курулина оклеветал?»

Зал, опешив от моего вопля, помедлил и ответил мне воплем:

– Нет!

– Нет! – развел я руками в сторону золотых шевронов. – Так что я могу поделать, если мне в уши кричат «нет»?!

– Вы что орете? – угрожающе поднялся и шагнул в мою сторону Самсонов. Он грузно взошел по трем ступеням на сцену. – Вы что оре...

– А это его пресс-конференция! – забыв, что конференция все-таки «читательская», ясным голосом сказал Егоров. – Почему бы ему и не поорать?!

Самсонов всей своей габардиновой массой поворотился к Егорову и с недоумением посмотрел на него сверху.

– Позвольте! Как же мне не орать, если из нашего с вами замысла ничего не выходит? – гаркнул я так, чтобы отчетливо слышали все. – Вы предложили мне заявить публично, что я Курулина оклеветал. А за это обещали не устраивать над ним «показательную расправу». Но народ не дает мне как следует выполнить условие сделки. Я ему кричу: «Оклеветал!» Он мне кричит: «Нет!» Я в затруднении: как же нам с вами быть?

– Все?.. Накричались?.. – Загривок Самсонова вздулся тугой, розовой, гладкой подушкой. Сцену и весь наш корабль качало, но он стоял, как влитой. – Гастролер!.. Решил он, видишь ли, нам дать представление!.. Вы что же думали – таким способом возьмете меня за горло?

– Это писать? – пунцовая, как мак, пискнула в спину Самсонова Клава.

Он развернулся на нее всей своей массой.

– Что вы тут пишете?!. Что вы тут... – Он сдержал себя. – Идите в зал! – Он повернулся и убедился, что я все еще здесь. – А вы садитесь!

Я уселся за кумачовый стол, а он встал рядом, спокойный и твердый, неторопливо оглядывая сидящих внизу людей.

– Сделка, в которой уличил меня журналист, имела место, – сказал Самсонов. – Я считаю статью Алексея Бочуги незрелой, лишенной четких и принципиальных выводов. И если бы он, Бочуга, нашел в себе мужество признаться в этом, его признание в известной мере развязало бы нам руки, позволило бы принять меры, отвечающие наибольшей пользе Воскресенского затона. Но поскольку товарищ Бочуга в себе этого мужества не нашел, мы вынуждены по фактам, вскрытым газетой, принять реальные меры. И будьте уверены, мы эти меры примем!

Самсонов окинул взглядом притихший зал, спустился со сцены и сел в первом ряду. Во мне все противно дребезжало, и я никак не мог согнать мучительную улыбку с лица.

– Итак, – сказал я, приподнимаясь спиной и опираясь ладонями на кумач, – продолжим нашу читательскую конференцию... Первый читатель у нас уже выступил... – Лицо болело от привязавшейся ко мне хамской улыбочки, и с этой улыбочкой я глазами показал на Самсонова. – Так что теперь... я думаю... – Я почувствовал, что утратил с залом контакт. Перестав бормотать, сел, и дребезжание во мне достигло той силы, что, казалось, я сейчас распадусь.

Потянулась мучительная, как бы уличающая меня пауза. И невзлюбивший за что-то меня старичок, покрутив головой, вскочил и торжествующе поднял перст:

– Вот как оно все и подтвердилось!

От старичка дохнуло застарелой холодной жутью...

Из середины ряда выбрался ладный, крепенький, как хороший гриб, парень в распахнутом бушлате – младший сын Славы Грошева Виталий.

– Что подтвердилось? – пошел он выпуклой грудью на старикашку, заставив его вскинуться петушком и сесть. – Я вообще не понимаю, что происходит! – крепко сказал он, стоя в центральном проходе и оглядывая сидящих вокруг людей. – Если мы пришли обсудить книгу, то давайте обсудим. Я, например, прочитал ее с удовольствием. В ней о детстве наших отцов. Не терялись, между прочим, увлекательно жили! А теперь, пожалуйста: директора заводов, писатели, доктора наук... Даже собственный мой отец в конце концов в люди вышел: замдиректора по флоту... А что? Горжусь!

– Ты спроси его, как он в замы попал! – отвернувшись от Виталия, подал реплику в никуда Филимонов.

– Как ты в замы попал? глазами найдя среди массы сидящих отца, спросил Виталий.

– А как попал?.. Поставили! – разозлился Грошев.

– Поставили его. Понял!! Вопросы есть?

Бывший начальник ОРСа отдулся и завел глаза к потолку.

– И эта... —вскипел Грошев, вскочил и вытянул жилистую шею. – Я не напрашивался!.. Мне дали задачку – отремонтировать флот. И ремонт, будьте любезны, идет ходом! А если Вячеслав Иванович Грошев после этого станет не нужен, то вот эти руки... – Замдиректора по флоту и судоремонту поднял и показал свои темные рабочие руки, – умеют все! – Слава судорожно осмотрелся, сел и замер, окаменев лицом.

– И могу добавить! – заложив руки в карманы флотских клешей, отчего грудь его выкатилась еще круче, повернулся Виталий к отставному начальнику ОРСа. – Мне претит, что главными людьми стали чувствовать себя всякие колбасники! Не те, кто колбасу делает, а те, кто ее раздает! – Вынув руки из карманов, он вышел к сцене и встал к залу лицом. Я сверху видел, какой он вихрастый, открытолицый, бестрепетный, и позавидовал Славе Грошеву, его отцу. – Или же мы собрались здесь, чтобы обсудить статью Алексея Владимировича? – Он качнул затылком в мою сторону. – Тоже годится, давайте обсудим!.. Человек высказал свое мнение о наших делах. Отлично!.. А я выскажу свое. И мое мнение вот какое. Я собирался из затона уезжать! Потому что тянуть волынку мне ни к чему. Хочу работать по-человечески и жить по-человечески – как лучшие люди в нашей стране живут. Однако я не уехал. Потому, что приехал Курулин! И если вам интересно, я могу сказать, что меня, бригадира судосборщиков, Виталия Грошева, соблазнило остаться. Меня соблазнило остаться то, что вместе с Курулиным в моей жизни появился азарт!

– Так ведь, Виталий, – поднявшись, отеческим тоном сказал Филимонов, – в статье речь-то шла не об азарте. А о том, что директор нашего завода нарушает законы. А тот, кто нарушает законы, – преступник. Ты вот о чем давай-ка скажи! – Филимонов поправил мохеровый шарф, подоткнул под себя полу новенького черного полушубка, сел и выглянул из-за большой головы Андрея Яновича.

Долго терпевший зал, наконец, не выдержал и взорвался. Я видел черные ямы гневно раскрытых ртов, вскакивающих и кричащих друг на друга людей. Происходящее пьяно валяла качка. Обжатые белыми гардинами окна то взмывали вверх, то падали вниз; в их черноту впрыгивали: справа – мигалки бакенов, слева – береговые огни. Каждую минуту одна кричащая сторона зала, кренясь, поднималась над другой стороной.

«А на черта мне корова, если я молока не пью?!» – вскочив, гневно кричал вчера снятый председатель поссовета Драч вчера избранному председателю поссовета Камалову. «Детишки молоко пьют, а ты водку пьешь, потому тебе ничего и не надо!» – обнажив желтые зубы, резал его Камалов. «Водку?.. Какую водку?! Где она?» – «Кто ему дал право? Нет в стране сухого закона! – надсаживался начальник механического цеха Артамонов, тряся сползающими к подбородку щеками. – У меня племянник из армии пришел, так встретить нечем! Все теперь выдает прямо со склада Мальвин. По личному распоряжению Курулина. За мои же деньги премируют меня двумя бутылками водки!» – «Какой же это сухой закон? – умненько улыбался плоский, как одетая в плащ доска, начальник планово-экономической службы Поймалов. – Это еще один рычаг власти, которую захватил в свои руки Курулин. Теперь вы окончательно, как собачки, у него на поводке. Из его рук и едите, и пьете. И гавкаете...» – «Лично мне ваша водка и даром не нужна, – вздымаясь на качке вместе с левой стороной зала, сосредоточенно говорил кому-то Мальвин. Тщедушный, внимательно-сдержанный, одетый в старенькое клетчатое пальтецо, он ничем не походил на всевластного начальника ОРСа. – Питаюсь преимущественно манной кашей, дома у меня скромнее, чем у любого и каждого, а сберкнижки у меня просто нет». – «Да мне плевать, есть у тебя сберкнижка или нет! Я спрашиваю, почему вы распределяете, а не продаете? Я работаю на пилораме, так чем я хуже Виталия Грошева, который работает на «Мираже»? Для него особый распределитель, ему все, а мне кукиш с маслом. Где у нас народный контроль? Куда смотрит завком?» – «Запланирована проверка ОРСа, запланирована!» – надрываясь и кашляя, кричала, махая рукою, мать. «Ах, Елена Дмитриевна! – вскочив, в сердцах сказал ей тот, что работал на пилораме. – Неужели надо было ждать, когда ваш сын из Москвы приедет и ткнет нас носом в то, что у всех у нас на глазах?!» – «Леша, они меня не слушают! – обернувшись, крикнула в мою сторону мать. – Зав-тра на-чи-на-ем про-верку ОРСа!» – сложив руки рупором, крикнула она старческим дробным, рвущимся голосом, махнула рукой и села, неподвижно глядя перед собой. «Вот и спросите себя: „А люди ли мы?“» – высоким голосом взывал старик Курулин, поднявшись над головами своей костлявой худобой. Ему через весь клокочущий зал, с одного борта на другой, отвечал сменивший его на посту председателя завкома Константин Петрович Стрельцов, существовавший для меня некогда в образе молодого вежливого «лысенького», а сейчас пожилой слонообразной внешности человек с крупным выпирающим лбом, обрюзгшим лицом и легким пухом бесцветных волос. «И я могу сказать, почему у вас не получилось, – давил его слоновьей тяжестью слов Стрельцов. – Потому что не делом были озабочены, а лишь тем – насколько вас уважают. А вашей обязанностью было защищать интересы рабочего класса. И не от директора, который и так работает по восемнадцать часов в сутки, а от тех представителей этого же самого класса, которые свой класс разлагают! Которые привыкли к разгильдяйству! К безнаказанности! К преступной вседозволенности!.. А вы так людей распустили, что теперь нам рабочий класс приходится спасать от него самого!.. Только и знали, что расстраивались и стыдили... А какой толк от ваших переживаний, если вы не умели бороться?! Если не могли заставить уважать порядок?! Если не догадались пресечь воровство, открыв лесоторговый склад, где те же самые доски и краски, и стекло, и шифер, которые до сих пор тащили с завода, можно купить?! И что было толку от ваших задушевных бесед с пьяницами, если все-таки не вы, а мы, и одним махом, уничтожили зло?! И хотя теперь полно недовольных, но пьянства в Воскресенском затоне нет! Так что судите сами, люди мы или не люди... Я вам оставляю этот вопрос!» Андрей Янович, всегда молодевший, когда попадал в свару, где резали правду друг другу в глаза, всем телом как-то, мускульно, ожил. Привстав и оглядывая митингующий зал, он зычно сообщил матери: «Хе-хе!.. Проснулись! Надо, чтобы Лешка чаще к нам приезжал!»