Текст книги "Хроникёр"

– Ну, здравствуйте! – Неслышно войдя в мою комнату, Ольга прислонилась к косяку и сплела на груди руки.

– Ну, здравствуйте, – сказал я с койки.

– Болеете? Или симулируете? – спросила она с «курулинской» смутной улыбкой.

Общение с Ольгой всегда требовало каких-то лишних, чрезвычайных внутренних усилий. Она раздражала и даже пугала отсутствием снисходительности. Она оценивала человека не в соотношении с рядом ходящими, несовершенными и взаимно снисходительными людьми, а в соотношении с каким-то высоким, известным ей одной идеалом. Во мне поднималась тяжелая злоба, когда я слышал ее легкий пренебрежительный смех.

– Как же вы так, а? – с улыбкой, замедленно говорила она. – Неосторожно!.. Всем ничего. Разве что в пыли перепачкались. А вы в шрамах! На койке! Знаменитый доктор к вам, говорят, из Ташкента летит... Врут? – Она смотрела на меня пристально, с дрожащими от смеха губами. – Нелепый вы все-таки человек.

Единственный из летящих в самолете, я забыл привязаться ремнем и, когда машина на посадке попала колесом в замытую лессовой пылью яму, врезался в противоположный борт фюзеляжа. Из этого фактика она и пыталась теперь вывести некий лежащий в моей основе закон.

– Вы обнаружили во мне один, но такой большой недостаток, который перечеркивает все мои достоинства? – изобразила она беспокойство.

– Возможно.

– И какой же?

– Отсутствие милосердия.

Она закусила губу. Опустив голову, она с тем видом, с каким уходят рыдать, порывисто вышла. И тут же со звонким смехом вкатила никелированную тележку, на которой центральное место занимала белая отварная курица. А вокруг нее аппетитно были разложены на тарелочках баклажанная икра, нарезанный сыр, твердокопченая колбаса, еще что-то непонятное и разваленный на красные ломти арбуз.

С озабоченным видом Ольга села ко мне на койку, взяла в руки миску какой-то желтоватой простокваши и приготовилась меня с ложки кормить.

Только что озлобленный, я постыдно и жарко растрогался. Я отобрал миску, сел на койке и, пересиливая себя, стал есть.

– Постарел-то как! – сидя на койке, сказала она сама себе. – Господи, а ведь как я в вас была влюблена! – Она покачала головой и задумалась.

– Ну теперь-то это, слава богу, прошло?

– Да, – сказала она. – Прошло. – Она усмехнулась. – Я, главное, – за вас беспокоюсь!

«За меня тоже нечего беспокоиться», – подумал я. Она была «чужая», – вот каким был для меня ее главный признак. Она была мне более чужая, чем просто любой чужой человек.

– Вы же знаете, как я вас люблю, Ольга!

– Зачем издеваться?! – Она заплакала, но тут же вытерла слезы, улыбнулась. – Вы думаете, просто было поймать тут для вас курицу?! – сказала она капризно. Вздохнула. – Пойду работать!

В окно я увидел, как она идет к конторе экспедиции, – вскинув голову, оскорбленно.

Запаниковал Солтан Улжанович, вызвал меня по связи. Я кое-как перешел улицу, стал шутить, примостившись к рации, сказал, что для журналиста происшествие – хлеб, высмеял его предложение вывезти меня вертолетом, сказал: все! привет! еду на буровые! И тут меня снова стало тошнить. Вышел из конторы экспедиции и упал на заборчик грудью. Сотрясение мозга, что ли?

Как во сне, дотащился, лег.

– Зачем лежишь? – Распахнув дверь, в проеме стоял местный охотник Имангельды. В коротких красных телячьих сапожках, с наборным ремешком на узкой талии, стройный, широкий в плечах, Имангельды производил впечатление царственной своей осанкой. Врожденное благородство было в чертах его резкого, как бы вставленного в узкий кант бородки, лица. – Помирать будешь?

– Нет! – вырванный из бредового забытья, дико отперся я.

– Тогда вставай! Хочу тебя лечить.

Выставив ногу, сложив высоко на груди руки, Имангельды бесстрастно понаблюдал за тем, как я обуваюсь, и, ничего не сказав, вышел. Хватаясь за стену, я вышел за ним. За стандартным, ничего не ограждающим палисадником стоял его мотоцикл.

Поселок Пионерский представлял собой, собственно, одну улицу. Мы проехали между двумя порядками типовых двухквартирных коттеджей, мимо используемой как радиоантенна буровой вышки, мимо схваченного расчалками «моего» самолета, в лицо ударил горячий ветер, под колеса бросилась покрытая разводьями кустарниковой травы пустыня, я ухватился за скобу коляски – и тут мы приехали.

– «Черный юрта» название, – сказал Имангельды, направляя мотоцикл по идущей вниз корявой рытвине.

Мы съехали на галечное дно неглубокого ущелья. Вздымающиеся со всех сторон глинистые отвесные обрывы оставили нам лишь огромный лоскут неба и затканное слепыми иглами солнце. Ущелье было с плоским дном, примерно двухкилометровой длины и формой походило на галошу. С носка галоши сполз язык песка, погребший под собой пятнадцатиметровые обрывы. Мы с Имангельды стояли как раз в том месте, где он остановился. Имангельды сказал, что перед нами оазис.

– Где оазис? – спросил я, щурясь от сухого галечного блеска.

Имангельды содрал сапогом длинную верхушку песчаного бугорка и обнажил белый ствол бывшего дерева.

– А вот!

Я снова глянул вдоль ущелья и теперь заметил сотни таких бугорков. Еще я заметил на галечном дне галоши гряды, свидетельствующие о том, что здесь некогда струилась вода.

– Мой отец делал оазис, – сказал Имангельды. – А я теперь костер из его труд делаю, шашлык хочу кушать... – выпрямившись, вскинув голову, Имангельды посмотрел на убегающие вдаль песчаные бугорки. – Дрова отца хорошо горят.

Он сказал это безо всякой интонации. Я сам должен был наполнить горечью его слова.

– В 1957 году оползень сошел, долина умер. Отец на это посмотрел – не захотел дальше жить.

Он показал мне осыпавшийся глинобитный дом на уступе ущелья.

– Дом моего отца, – сказал Имангельды.

От жары я совсем расклеился, мозг ломило, и в глазах сыпалась какая-то слюда. Потом я ощутил словно бы прикосновение прохладной материнской ладони, в глазах протаяло, я услышал шелест листвы, журчанье воды, и мне показалось, что прохладное ласковое Подмосковье приняло мое скорбящее тело... Я очнулся и увидел, что не в Подмосковье – здесь, в кремнистой, сухо посверкивающей, шуршащей песком пустыне, шумят листья и журчит, растекаясь, голубая вода. За отрогом, на котором стояли останки дома отца Имангельды, открывалось длинное голубое озеро, убегающее вдоль глинистого сухого обрыва. И, в свою очередь, прижимаясь к нему, уходил в даль каньона молодой сильный оазис: яблони, грушевые, персиковые, гранатовые, сливовые деревья, урюк, акация и тутовник лениво шелестели, словно пересчитывали свои листья. Под деревьями чугунным узором лежала тяжелая черная тень.

У меня было одно желание – лечь в эту тень и закрыть глаза. Но Имангельды бессердечно потащил меня вверх по языку песка, по пути отвечая на мои механические вопросы. Оказалось, вовсе не он продолжил, возродив, дело своего отца («Глупый был. Совсем не ходил сюда. Думал, зачем? Не мог! – Имангельды подумал и жестоко поправил себя: – Не хотел!»), а главный бухгалтер экспедиции Краснощеков, бывший боец Железной дивизии, старик, инвалид. Будучи уже в преклонном возрасте, с протезом вместо одной ноги, он в одиночку начал возрождать оазис. Выпросил в экспедиции экскаватор «Беларусь», на вахтовом самолете привез саженцы, навозил тачкой – и это на протезе! при застойном сорокаградусном зное! – плодородный пухляк, ту самую, похожую на цемент, лессовую пыль, в которую ухнул наш самолет. Вся его зарплата, а затем пенсия, силы, остаток жизни ушли в этот крепко поднявшийся сад.

Мы взошли на песчаный оползень и пошли по ложбинке, с которой неприметно начиналось ущелье. Вокруг были косматые заросли верблюжьей колючки, сухой и желтой. Местами эти идущие грядами заросли были буйно зелены.

– Зелень – значит, есть вода, – сказал Имангельды. – Сель закрыл глаза родников. Но он не умер, а живет глубоко земля. Ждет, когда ему откроют глаза.

Прорытые экскаватором поисковые траншеи просекали заросли верблюжьей колючки. Мы подошли к роднику и остановились. Хрустальный пульсирующий пузырь сильно выбивающейся воды смотрел на нас с Имангельды, как огромный глаз. Время от времени он становился пристальным и темнел. В его корневом серебряном токе восходили, вспыхивали и опускались к краям искры. Сама вечность своим выпученным темным глазом смотрела, уставившись, на тебя.

Семнадцать обустроенных «хаузами» родников были собраны по трубам в «котаж», который голубел внизу изогнутым саблей озером. Мы с Имангельды вновь спустились к нему. От тошноты и слабости мне казалось, что я плыву.

– Устал немножко?.. Вот и хорошо. Отдыхай! – сказал Имангельды, подводя меня к «сури» – поднятому над землей и застланному стеганым красным одеялом помосту, на который я, взобравшись, не мешкая лег, с облегчением закрыл глаза и услышал, как умиротворяюще журчит приходящая из родников вода. По лицу ходила тень раскинувшегося над помостом ореха. Охотник и профессиональный сборщик лекарственных растений, Имангельды ходил своим неслышным шагом от сарайчика, где сушились собранные им травы, к жаровне, рассказывая мне и себе о том, как к нему во сне стал приходить отец. Отец молчал и не приходил, и когда Имангельды вырос и стал охотником, и когда Краснощеков начал возрождать оазис, и когда Краснощекова не стало и оазис снова стал погибать. Он во сне явился Имангельды, когда тот затосковал, видя погибающий оазис, и понял, что пришел его черед. Он ничего не говорил, а только, сказал Имангельды, кивал ему головой.

Имангельды дал мне выпить какой-то коричневый горчайший настой, намазал стянутый скобками шрам на лице и набухший кровоподтек на бедре черной, с красным отливом, смолою, сообщив, что наскреб это зелье в расщелинах скал, в горах.

– Спи! – сказал Имангельды, и я уснул, хотя все так же слышал плеск воды, шелест листвы и голос возящегося у жаровни и беседующего с самим собой Имангельды. Я увидел приближающееся лицо кивающего мне отца и увидел, что это мой отец. Мы шли с ним по набережной, на которую празднично выхлестывало море. Вероятно, это была Одесса, где мы отдыхали летом 1941 года и где я видел отца в последний раз. В первые же часы войны он уехал в Таллин, где стоял его эсминец. И я увидел во сне, как он удаляется, кивая мне головой. Потянуло гарью, клубы копоти скатывались под насыпь. Я увидел, как горит наш эшелон, вспомнил, что мы победили, заплакал и проснулся в слезах.

Страшно хотелось есть. Я сел на помосте. Солнце ушло из ущелья. Перед жаровней сидел задумавшись и трогал угли палкой Имангельды.