Текст книги "Хроникёр"
Автор книги: Герман Балуев
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)
– Послали на поиски Федора Алексеевича.
– Пропал?
– О, вы мне улыбаетесь? Это что-то новое.
Мы вошли в комнату, где, оцепенев всеми своими мускулами, нас ожидал Федор.
– Голубушка! – Федя медведем вылез из-за стола, ласково вобрал в свои лапы ее гибкую, тонкую, почти прозрачную кисть. – Я очень, очень, очень...
– Господи, что это?! – со смехом и беспокойством обернулась ко мне Ольга. – Он меня не съест?
– Нет, – сказал я. – Вы Федору Алексеевичу очень понравились.
– Да? – удивилась она, быстро оглядывая его фигуру и усмехаясь. – Извините, – сказала она Федору. – Я не хотела вас обидеть. – Она вопросительно посмотрела на меня: дескать, ну и что теперь со всем этим будем делать? – Видите, – сказала она, – какой на меня спрос.
Федя пригладил свой чубчик. И таким одиночеством повеяло от его позы, что и мне стало одиноко.
– Мне хотелось бы представить вам Федора Алексеевича Красильщикова, – внезапно рассердившись, сказал я Ольге внушительно. И внушительно же перечислил звания, общественные и научные заслуги Федора.
– Ой, до чего же вы смешные! – всплеснула руками Ольга. – Ну разве ж я виновата, – смеясь, она сложила руки молитвенно, – что Федор Алексеевич великий, а я пока никто? – Она внезапно погладила Федю по голове.
Федя покраснел и вопросительно взглянул на меня.
Вошел Курулин.
– Говорит, что у меня царит атмосфера беззакония, – кивнув в мою сторону, сказал он Феде. Видать, его здорово разбередили мои слова, и теперь в его голову приходили все более убийственные мне возражения. – А революция – как ты считаешь? – сметала отжившее, руководствуясь какими законами? – Он довольно крепко вдавил в мою грудь палец. – Уж не Российской ли империи, которую она ломала? – Он помолчал и поднял глаза. – У революции законы свои. У революции законы революции. Независимо от того, в масштабе страны это происходит или в масштабе поселка. Если переходишь на новый метод хозяйствования, то старый – что же делать? – надо сломать! Треск стоит, пыль. А ты хочешь, чтобы я сделал и не запачкался. Но так же не бывает, а? И что бы ты ни говорил, у тебя один вопрос, Леша: «А кто позволил?» Никто, мой милый, никто! И не нужно тут никакого позволения, – вот что я тебе, милый, скажу. Человек не должен поднимать руку, как школьник, чтобы спросить: «А можно мне что-нибудь сделать для своего народа и для своей страны?» Можно. Делай! Чем же еще тебе заниматься?! И если я чем-то отличен, так это тем, что не тяну руку, потому что сам знаю – что должно, что я обязан. И под это «обязан» забираю права.
– «Забираешь»...
– Да!
– Ну так и я о том же: «Закон – это я!»
В гулкой пустой комнате, при свете мятущейся свечи все происходящее выглядело довольно дико. Угольные тени старили всех. Федор, навалившись локтями на стол, склонив голову, сидел, как глыба тьмы, и гладил чубчик. Ольга стояла, привалясь к косяку.
Чтобы отвязаться от назойливого курулинского пальца, я отошел к окну, сел на подоконник и закурил. Курулин сел на мой диван и закинул ногу на ногу.
– Извини, Алексей Владимирович, но что-то я тебя никак не пойму. Если бы я просто сидел тихо, паразитировал на директорском месте, это бы тебя больше устраивало?
– Нет.
– Так какого же черта?! – Курулин встал и с грохотом отшвырнул стул. – Или ты ищешь золотую середину?.. Так нет золотой середины, нет! Или ты сидишь мокрицей и ноешь, как все вокруг плохо. Или встаешь и перекраиваешь, не заботясь о своей голове. Судя по твоим же, всем известным хроникам, вторая – это твоя позиция. Так вот изо всей заварухи затонской мне только одно неясно: что такое, Леша, с тобой? – Он обошел вокруг стола, остановился передо мной и потянул к моей груди палец. – А я знаю, что с тобой. Ты перешел в категорию сытых! – сказал он с едкой силой. – Есть такие, которым и так хорошо и которые держат, как в паутине, других. Ты стал благополучным, мой милый! И у тебя вызывает удивление, раздражение, опаску, когда ту же самую жизнь другие считают неблагополучной, полагая ее перекроить!
О моем благополучии – это, действительно, было смешно. Я не выдержал и засмеялся.
– Все? Отсмеялся?.. Тогда я отвечу на твой последний вопрос! О том, что люди мной недовольны. А почему они должны быть довольны? Это вы, скорбящие идеологи, внушили людям, что каждый из них хозяин, забыв пояснить, что бывает хозяин-работник, а бывает хозяин-барин. Выйдет такой «хозяин» из дому, увидит, что с мостков доска оторвалась, хлопает его по лбу, так, вместо того, чтобы вынести гвоздь да прибить, разводит руками: «Ничего не делается!» Ему уже не приходит в голову, что делать-то должен он сам. Так почему ему не приходит в голову? Да потому что он ведет себя как брюзжащий барин и, одновременно с этим, как батрак. Заставишь – сделает, не заставишь – жалобу о непорядках напишет. А я тебе сейчас говорю: человек – это прежде всего работник! И когда он почувствует, что он прежде всего работник, все встанет на свои места! Вот тогда постепенно он почувствует, что он и хозяин. Который несет ответственность, а не только пребывает в состоянии недовольства. А пока естественно, что ему очень и очень не по нутру. Еще бы! Из вольного критика я его превратил в человека, который шкурой отвечает за свое дело. А не то – котлован.
А не поможет это – так вон! Я верю: поначалу это ой как может ему не понравиться. Но, мой милый, этот путь необходимо пройти!
– А ты атаман! – не поднимая головы, негромко сказал Федя.
И во мне как будто что-то защелкнулось. Хаос замкнулся пойманным, все разрешающим словом: атаман! Я словно бы получил, наконец, возможность дышать. Курулин для меня определился. Противоречия улеглись рядом и уже не мешали друг другу. Я понял, что первая часть работы мною завершена. Я почувствовал на спине озноб, когда прикинул – что дальше?
В ватнике и малахае, с зажженным фонариком в руке в дверях возникла моя встревоженная мать, уперлась лучом света в лицо Федора: «Ой, а кто это, я не знаю», плеснула светом в лицо Курулина: «Ой, а это Василий Павлович!» Внезапно вломился бестрепетный Андрей Янович. Он был в засаленной лыжной куртке и подштанниках. В одной руке у него была горящая свеча, а в другой – плотницкий, всадистый и легкий топор. «Свои, свои!» – испугавшись, крикнула ему в ухо мать. «Какой он мне свой? – показывая топором на Курулина и багровея от гнева, крикнул Солодов. – Чего пришел? Выпить захотелось? – округлив выцветшие бешеные глаза, яростно спросил он почти не пьющего и борющегося с поселковым пьянством Курулина. – Сейчас принесу. Пей!» В него намертво въелась революционная манера с ходу дискредитировать противника, оглушать резкостью и напором, класть без раздумий на обе лопатки. Курулин побледнел, но характер у него был не слаще солодовского. «Чего ж ты стоишь? Неси!» – сказал он едко. Андрей Янович на мгновение оторопел, но тут же взял себя в руки и бросился вон. В дверях он столкнулся с робко входящей царственно-полнотелой и яркой Катей. «Все сбежали, меня одну оставили!» – косясь на подштанники Андрея Яновича, затонским говорком медово пропела она. Андрей Янович, под ее взглядом обнаружив, как он одет, зычно крикнул: «Хе-хе!» – и как провалился.
Вечер перешел в какую-то дикую фантасмагорию. В память врезались нелепые, поражающие своей достоверностью, истинностью моменты, как будто вдруг обнаружилось, что нелепость и есть подлинная суть всех этих людей. Вот мать, машинально слепя глаза Курулина фонарем, с внезапной твердостью ему говорит: «Василий Павлович, а может, в план мероприятий народного контроля первым пунктом включить «молоко»? Одну бочку на поселок привозят – а кому попадает?.. Проверить надо. Пусть по справедливости: хоть по кружке, а всем!» Курулин, вначале опешивший, вдруг ухмыльнулся: «Насчет молока – это в самый раз! Насчет молока, Елена Дмитриевна, – это вы очень вовремя... Стул Елене Дмитриевне! И рюмку!»– «Ой, мне, наверно, нельзя? – испугалась мать. – Господи, да это же Федя! – узнала, наконец, Федора Алексеевича мать. – И совсем не старый!»
«Хе-хе! Вот. На, пей!» – грохнул на стол трехлитровую банку Андрей Янович. В нижней трети банки мокро проглядывали крупные, темно-красные вишни, а выше их плескалась крепкая влага. В темно-синем добротном костюме Андрей Янович обрел еще более воинственное достоинство и, заглушая все своими криками, напористо стал ухаживать за польщенной Катей, все пытаясь угостить ее своим рукотворным зельем и громогласно рассказывая о каком-то генерале времен первой мировой войны, который где-то в Галиции послал его, унтер-офицера, за вареньем, а Андрей Янович, возвращаясь в пролетке, выронил банку с вареньем на мостовую, тем самым лишив очаровательную генеральшу и генеральских детишек десерта. «Смотри мне в глаза! – приказал генерал. – Ну-с, вот теперь я вижу, что ты варенье разбил, а не съел!» Катя поощрительно улыбнулась. «Великолепно!» – смеясь, воскликнула Ольга. Андрей Янович молодцевато подтянулся и оглушительно крикнул: «Хе-хе!», дескать, с нами еще и не такое бывало! «Когда хочет, так он слышит! – уязвленно заметила мать. – Зачем же ты революцию делал, если теперь все время рассказываешь о старых генералах? Зачем ты их убивал?» – с ироническим выражением крикнула она Андрею Яновичу в ухо. «Чего болтает?! – рассердился Андрей Янович. – Я в семнадцатом году за него лично ручался! А потом он служил в РККА!»
Настойку Андрея Яновича пил один лишь непьющий Федор. Еще на заре туманной юности он сделал наблюдение, что даже одна рюмка вина на неделю парализует способность к абстрактному мышлению, а это для него было равносильно самоубийству. И вот теперь что-то срезалось в его благополучной судьбе. Он был в состоянии человека, которому уже неважно, пьет он или не пьет: голова больше не нужна для вычислений. А для решения остановившего твою жизнь вопроса даже лучше себя упростить. «В каждом серьезном ученом тайно сидит кавалер де Грие, – не обращая внимания на крики и шум, доверительно очаровывал Ольгу многоумный Федор Алексеевич, – льстя себя надеждой спустить отцовское наследство ради восхитительной ветреницы». – «Но я не Манон Леско!» – смеялась польщенная и обеспокоенная Ольга.
«Амнистия! – оглушительно грянул Андрей Янович и, залихватски махнув рукой, лично взялся за свою банку, но, поймав насмешливый взгляд Курулина, громыхнул банку на стол и, показывая в грудь Курулина крепким корявым пальцем, едко сказал: – А ведь я знал, что ты ко мне придешь. Обобрал, стыдно, а все равно приползешь!» – «Правильно я тебя выгнал! – помолчав, глухо сказал Курулин. – Тридцать лет свет в своем доме не может наладить!.. Хозяин!.. Еще говорит, что был когда-то начальником электростанции... Со свечкой ходит!.. Я тебе электрика завтра пришлю!» – «А я в твоих подачках не нуждаюсь! – побагровел и взвился Андрей Янович. – Электрика он мне пришлет... Благодетель!» Он побежал куда-то, я уж испугался, что за ружьем, но оказалось, что за обернутой белой тряпицей черепичиной. «Ты вот это зачем мне прислал?» – «Не понимаешь?» – едко спросил Курулин. «Я-то понимаю, – выпятив грудь, яростно сказал Андрей Янович, – только вот тебе! – Он показал Курулину фигу. – Ищи дураков в другом месте! А это на, забери!»
И завершилась эта внезапная стычка упоминанием про гроб, который строит старик Курулин, что Курулина-сына внезапно вывело окончательно из себя.
Разнообразно-оживленной толпой, вслед за Курулиным, мы все вышли на улицу, и Федя, которого я попросил присмотреться к деятельности Курулина, не откладывая дела в долгий ящик, тут же словоохотливо объяснил, что перед нами, так сказать, классический пример стремления человечества к неограниченной экспансии. Кажется, впервые в жизни Федор вышел из своей внутренней сосредоточенности и теперь упивался неизведанной им открытостью, веселой необдуманностью, лихой дурацкостью своего поведения. Он оживленно стал вписывать Курулина в свою схему – в схему неукротимой тяги человечества к распространению своего влияния, находящей свое выражение буквально во всем: в Великих географических открытиях, в каждодневной муравьиной работе людей по преобразованию и усовершенствованию мира, в неодолимом движении человеческой мысли за грань познанного и в стремлении Курулина по-хозяйски освоить клок попавшей в его руки земли.
– Я тоже хочу быть объясненной! – тоном капризной девочки воскликнула уже несколько притерпевшаяся к мускульному объему Федора Ольга и, подхватив нас под руки, подпрыгнула, прилаживаясь к нашим шагам.
Во главе со взбешенным Курулиным мы прошли двумя темными кочковатыми улицами и ввалились толпой во двор, а затем в огород его отца. Во тьме отчетливо белели обе створки проолифленного и поднятого на верстак для просушки гроба.
– Ты для чего паясничаешь? – затряс своими длинными руками перед лицом прибежавшего на шум старика Курулин. – Ты чего людей смешишь, мать твою перемать!
– Гробами стал промышлять... Хе-хе! – зычно оповестил всю улицу Солодов. – Вот алчность до чего довела! Значит, правильно тебя сын-то выгнал. Какой ты председатель завкома? Ты – гробовщик!
– Меня правильно? – ахнул старик и, худой, длинный, пошел, раздирая сапогами картофельную ботву, на низкого, как бочонок, вскинувшего бестрепетное лицо Солодова. – Это тебя правильно! – ткнул он пальцем в Солодова. – Кто такие? Чего надо? А ну, вон отсюда! – в бешенстве пошел он на нас. – Ходют тут, огород топчут – вон!
Курулин-младший тоже затрясся от ярости, сдернул с верстака крышку гроба, потащил и бросил ее в ботву, исчез в темноте, появился с канистрой бензина, стал лить внутрь. Затем приволок нижнюю часть гроба, тоже полил, отбросил канистру, кинул спичку. И в черное небо ударил огонь.
– Хе-хе! – крикнул зычно, как пароход, оживленный и помолодевший Солодов.
В окрестных домах послышались встревоженные голоса людей, стал зажигаться свет, кто-то лез к нам через свой огород.
– Че жгете-то? С ума, что ль, посходили?! – крикнула через забор старуха.
– Это ты, что ль, Клочкова? – осведомился на всю улицу Андрей Янович. – Гроб надо? Тебе ж помирать пора!
– Че болтаит? Че болтаит?! – запричитала старуха. – Ты ж старее меня на пятнадцать лет!
– А чего ж тебя ветром шатает? – гаркнул Солодов. – Ложись помирай!
– Ой, озорной! Ой, озорной! – отскочила поскорее от забора старуха. – А еще бывший революционер!
Все это было, разумеется, дикостью. Но мы с Егоровым и вместе, и поочередно бегали ублажать и уговаривать старика Курулина. И ничего у нас из этого не вышло. А Василий Курулин одним движением гнетущую ситуацию разрешил.
– А, Федя, – подошел и довольно спокойно поздоровался с Федором старик Курулин. – Какой же это директор? Это разбойник! – пожаловался он и показал на багрово освещенную пламенем фигуру своего сына и нашего с Федей старшего друга, который, свесив кудри, неподвижно смотрел на огонь.
Курулин молча пошел вон, и все мы излишне торопливо двинулись за ним. За нами на улицу выскочил старик Курулин.
– Будь ты проклят! – проводил он директора. – Я тебе не отец, но и ты мне не сын!
Курулин остановился.
– Все?
– Все! – отрубил старик.
– Собери мне завтра к семи утра человек пятнадцать стариков. Ждите меня у конторы. Вот теперь все!
2Во сне мучительно кричали коровы. Я проснулся и посмотрел в окно. По улице со стороны Волги действительно шли коровы. Я оделся и вышел на веранду. Старик Курулин хворостиной загонял к нам во двор молодую красношерстную озорную корову. Мать с ужасом смотрела на это вторжение. На крыльцо выскочил Андрей Янович.
– Давай дои! – ехидно крикнул ему старый Курулин, огрел корову хворостиной и пошел со двора. Во всем его облике было даже некоторое торжество. Как всякий затонский, он гордился тем, что может, вздув жилы на шее, в глаза обругать начальство. Но после исполнения этого грозного долга он, как и всякий коренной затонский, еще с большим рвением и злостью кидался выполнять приказ этого же начальника. Дескать: я тебе высказал, а теперь за то, что я делаю, несешь ответственность исключительно ты!
– Эй! – гаркнул Андрей Янович. – Ты это зачем привел?!
– На воспитание! – обернулся в воротах Курулин. Чувствовалось, что он наслаждается своей подневольной ролью загонщика неизвестно откуда взявшихся коров. – Беги к пристани комбикорм получать.
– Это ж наш директор по дворам коров раздает! – сообразив, ахнула мать.
– Бандит! – побагровел Андрей Янович. – Я ему покажу, как надо мной издеваться!.. Лешка, а ну открывай ворота! – Он бросился с крыльца, схватил лопату, и корова, покосившись на него, опасливо дернулась и полезла через георгины в огород. – Куда?! – Андрей Янович устремился за ней. И вдруг остановился, заинтересованно глядя через забор на соседнее подворье, куда вбежала точно такая же красная корова, вызвав удивление и протестующий крик. – Не хотят. Хе-хе! – трубно провозгласил Солодов. – Как молоко – так давай! А как потрудиться – так нет! – Он обернулся ко мне и обличающе поднял палец. – Вот, Алексей, какой у нас народ! Хе-хе! – крикнул он за забор. – Вот так с вами и надо! Молодец Курулин! Он вас заставит жить хорошо.
Мы согнали корову с грядок виктории и привязали к крыльцу.
– Покойница Марго вымя-то маслом, кажется, умащивала, – с испугом вспомнила мать, опасливо дотрагиваясь, а затем, осмелев, гладя корову. – Она ведь жизнь им в войну спасла, Буренка-то. И Даша, и Марго... – Мать заплакала, гладя корову и приговаривая: – Буренка, Буренка! – Как будто это та самая Буренка зашла в ворота из военных времен.
Андрей Янович, преодолев первое потрясение, деятельно возбудился, показал мне сваленные в палисаднике бревна, зычно похвалил себя за предусмотрительность, запасливость. Затем Андрей Янович, я и подошедший Федя стали сооружать коровник. Феде такая работа была в охотку. Он ворочал и пилил бревна с видимым наслаждением. Разгоряченный и молодо оживившийся Андрей Янович с выражением энергичного удивления на лице напористо хвастался хорошо разведенной пилой.
Убедившись, что я им только мешаю, я почистился и поехал в Красное Устье. Герань за окнами, зевающие кошки, пепельного цвета деревянные с каменным низом дома. Цепляясь за гору каменными подолами, они соступают вниз, к Волге, которая, как небо, лежит под горой. Когда-то Красное Устье было крупнейшим перевалочным портом, а теперь грузы идут без перевалок, и городок будто погружен в обморок. Лишь на центральной площади теплится жизнь: каток ездит, уминает асфадьт, который самосвалы везут из затона... Так вот куда идет затонский асфальт!.. Ай да Куруля!
Разговор наш с первым секретарем райкома партии Берестовым протекал так: я осторожно похвалил Курулина за предприимчивость, и Берестов осторожно со мной согласился, а потом осторожно добавил, что за предприимчивость у Курулина девять выговоров.
От того героя-летчика: унты, ордена, усики, стек, – что прогуливался каждый раз с новой дамой посредине подсыпанной шлаком Заводской, у Берестова остались щеголеватость, живость восприятия и привычка насмешливо шевелить бровями. За утекшее время он усох, истончился и как бы засеребрился. Металлом отливал новый коробящийся, алюминиевого цвета костюмчик. Серебристы были волосок к волоску разведенные на пробор волосы и аккуратные командирские небольшие усы.
– К выговорам он относится так, как будто они его еще раз убеждают, что он действует правильно, – сказал Берестов, посмотрел на меня прищурившись и пошевелил бровями.
– А может быть, это потому, что он асфальтирует площадь перед вашим райкомом?
Берестов перестал шевелить бровями, посмотрел на меня, а потом улыбнулся так, как, вероятно, улыбался, поймав в перекрестье прицела силуэт вражеского самолета.
– Но ходить по грязи в райком – это тоже, наверно, не дело?
Только что нащупавшие общность позиции, теперь мы неприязненно и напряженно помолчали, и Берестов, дружелюбно сидевший против меня за небольшим столом, пошел и сел за свой секретарский громадный стол. Вы, журналисты, привыкли наводить порядок чужими руками, – разглядывая меня издали, сказал Берестов.
– Это верно, – сказал я.
Мы помолчали.
– Что вы имеете в виду? – спросил Берестов.
– Хорошо бы спихнуть директора и сесть на его место. Вместо того, чтобы его критиковать.
– Так вы же критикуете не директора. Вы думаете, я не вижу, что, выпячивая передо мной действия Курулина, вы держите на прицеле меня и секретаря парткома Егорова? – Берестов стал еще дружелюбнее и, вглядываясь в меня, пошевелил бровями. – И если бы вы прямо сформулировали вопрос, я бы вам прямо и ответил: да, Егоров – мое упущение. Слишком мягок, совестлив и простодушен. Не для Курулина. Да он и сам просится на теплоход. Теперь на пост секретаря парткома нужно б найти такого человека, который не только умел бы поддерживать, но и мог бы Курулину противостоять. Нужен человек, с которым Курулин вынужден будет считаться. И такой человек у меня на примете есть. – Берестов постукал карандашом по столу, а затем, как бы испрашивая у меня совета, стал выкладывать данные этого человека: – Возраст отличный: сорок лет. Образование высшее, техническое. Холост. Несомненно порядочен. В проведении своей линии, мне кажется, тверд. Вырос в затоне. Плавал одну навигацию на буксире масленщиком. Был выгнан за хулиганскую выходку: во время стоянки в Сталинграде натаскал в каюту мин, гранат и прочей взрывчатки – там этого добра было в те годы полно. Вас не смущает этот момент?
– Нет.
– Меня тоже. Мальчишка! Кто в четырнадцать лет пройдет спокойно мимо сваленных в кучи гранат?! Затем что? Служил три года на флоте. Закончил институт, работал прорабом. Затем работа в Москве, в центральной печати... Несколько месяцев назад из газеты ушел, принят в Союз писателей... – Берестов задумался, а затем сказал так, словно я ему возражал: – Не знаю, но мне кажется, за плечами у него богатый опыт!
– Когда это вы успели так изучить мою биографию?
Берестов пошевелил бровями.
– Алексей Владимирович, мы же знаем друг друга около тридцати лет!
Мы напряженно помолчали.
– А мне нравится, что вы молчите, – сказал Берестов. – У меня тоже нет уверенности, что затонские коммунисты примут вас с распростертыми объятиями... Но ничего, ничего! – Он нахмурился и твердо постучал карандашом по столу.
– А варианта моего отказа вы не учли? Мне-то все это вроде бы ни к чему. – Я пожал плечами и вежливо улыбнулся, подавив сперва спесивую оскорбленность, а затем радостное предвкушение конкретной, осмысленной, острой работы, схватки с Курулей, – уй!
– Варианта вашего отказа я не учел, – улыбнулся Берестов. – Нет у вас права на отказ, Алексей Владимирович. Вашими «молитвами» заварилась затонская каша. Кому же расхлебывать как не вам? – Берестов вышел из-за стола и, забрав руки за спину, молча прошелся у стены, на которой висела большая карта с затененной клешней вытянувшегося вдоль Волги Красно-Устьинского района и синей кляксой заливчика, в котором отстаивались суда. – Когда мне приходится докладывать об успехах Красно-Устьинского района, то, увы, я говорю исключительно о Воскресенском затоне. Всего два года назад – место для отстоя судов, а теперь? На глазах меняется жизнь! Что ни день – новое: плазменная сварка, новые станки, закладка домов, эллинга, заводов местной промышленности, парка, теплиц, березовой гривы... И всего – пришел один человек, – а что происходит?! «Несунов», чуть было весь завод не растащивших, не стало, пьянство злостное уничтожено, самогонщики разгромлены, преступлений в затоне нет... И в то же время, – повысил интонацию Берестов, – милиционера из затона вытурил. Хотя и беспомощен оказался тот против «несунов», хотя и не устоял перед самогонщиками, но – все равно: выгнать – ни в какие ворота не лезет! И то, что, собрав дружину из комсомольцев, лично пошел и разгромил самогонщиков, – тоже не вписывается ни в какие рамки. И то, что он из пьяниц, «несунов», самогонщиков, нарушителей, лодырей сформировал какую-то штрафную строительную бригаду – тоже черт знает что! – Берестов раздраженно поджал губы. – Вот это противоречие, Алексей Владимирович, вам и надлежит разрешить.
«Да есть ли еще тут противоречие?» – подумал я.
– Через год у вас в руках будет острейший роман, – остановившись, подвигав бровями, с многозначительной улыбкой сказал Берестов. – Выведете там меня каким-нибудь квазимодо. Но, – развел он руками, – видите, и на это иду! – Он прошелся вдоль стены, не гася улыбку и глядя в пол. – Не нужно быть великим психологом, Алексей Владимирович, чтобы увидеть, что новое положение ваше пока шатко. Пребываете вы в растерянности, и важных дел у вас пока нет. Не ошибся?
Берестов так неожиданно и так точно ткнул в мою боль, что я на некоторое время оцепенел, чувствуя себя разоблаченным. Все принимали меня за того, кем я был недавно, и только Берестов попал в сердцевину, угадал истину положения. Аппетитный, спелый, крепкий орех внутри был пуст. Внешне уверенный, в меру доброжелательный, в меру насмешливый, в меру многозначительный, сам-то я чувствовал себя Шестаковым. Меня принимали за того, кем я уже не был. Уйдя из газеты, чтобы взойти на новую ступень жизни, я неожиданно для себя превратился в ничто. Я вылетел из седла. Я все время был занят, но ощущение зряшности существования, никчемности того, что я делаю, подсказывало мне, что время мое идет впустую. И предложение Берестова – это была протянутая мне рука провидения, это была, может быть, исключительная возможность снова привязать себя к жизни.
– А что касается Курулина, то он словно гордится своими бесконечными нарушениями, бравирует ими, в глаза тычет, – вот это, как вы думаете, зачем? Кому он и что хочет доказать?.. Я хочу, Алексей Владимирович, чтобы вы осознали: мне кажется, что просто наша обязанность – его уберечь! – Берестов сел за стол и постучал карандашом. – Да будем говорить прямо: спасти!
От осенней голизны Волги исходил сонный солнечный блеск. Восторженный и яркий день стоял над задумавшейся водой. Обирая с лица паутину, я вернулся на велосипеде в затон и нашел Федора, закинувшего удочки под Лобачом.
Сведя губы в яркую точку, округлив глаза, Федя напряженно сторожил поплавки. И на лице его было такое изумленное довольство собой, что казалось, только прервав в Москве свою высокоумную деятельность и сев на камушке под плешивой горой, он обрел свое естество.
– А я сделал предложение Ольге! – не оглядываясь, доложил он. А потом оглянулся – тут ли я?
Запах нагретого камня, гниющей тины, переливчатое сияние и плеск волнишек, – все стало слишком отчетливым.
– Ну и она? – спросил я, почему-то охрипнув.
– Не могла же она сразу согласиться?! – помолчав, воскликнул он неуверенно. – Это же все было для нее крайне неожиданно!
Беспричинно и внезапно озлобившись, я приказал себе любым способом устраниться из этой истории, пусть себе разбираются, пусть! Я рад за них, черт бы все на свете побрал! А я, пользуясь сумятицей, удаляюсь! У меня, граждане, свои делишки.
У меня, граждане, такое ощущение, что я сделал, кажется, колоссальную глупость: четыре месяца тому назад ушел из газеты, которая вскормила меня и вспоила и держала, так сказать, на плаву. Семь последних лет я работал разъездным корреспондентом при секретариате, или, как чаще говорят, специальным корреспондентом, стал обладателем собственного жанра – хроники, чувствовал себя, как рыба в воде, был удачлив, легок на подъем, не обойден вниманием читателей – да, черт возьми, просто-напросто был! Был до тех пор, пока не вышла книга «Земля ожиданий», которая представлялась мне концом журналистики и началом моей литературной судьбы. У меня было ощущение путника, который, преодолев колоссальное расстояние, все-таки дошел. Достиг! Сподобился!
А ведь я и тогда знал, что написать такую книжку, как «Земля ожиданий», то есть книжку о своей жизни, может каждый. И только за ней начинается то испытание, то одинокое убивание собственной жизни в прокуренной комнате, что называется литературной работой. А я к такому самоубиванию ни малейшей склонности, как выяснилось, не испытывал. Мне не для чего было себя убивать.
Порвав с газетой, я дома чисто прибрал письменный стол, сел – и понял, что мне не о чем писать. Все мои темы и мысли остались в газете. А работать на нее, предварительно лишив себя приличной зарплаты, – это было, по меньшей мере, смешно. Судорожно ухватился за отвергнутые прежде предложения: на основе одной из хроник (сибирской) сделать киносценарий, а другую (переход через океан на подводной лодке) превратить в повесть. О, я раньше и представить не мог, какое это унылое и бездарное мучительство разводить крепкие, как пушечное ядро, хроники в дряблую говорливую беллетристику, в жиденькую бодяжку... Уй!.. Я с облегчением прервал это занятие, когда возникла необходимость ехать в затон.
А между тем «Метеор», в салоне которого я сидел, затрясся, прибавил прыти, и видимый мне сквозь окна затон стал уходить в сиреневую яркую дымку, которой почему-то всегда была заволочена та прибрежная раковина, в которую набросали дома поселка... Тьфу, черт! Тут только мне вскочило в голову, что о своем отъезде я никого не предупредил. Не наработал такой привычки. От сторожащего поплавки Федора пошел к пристани, почти машинально сел на подваливший как раз «Метеор» и, не прерывая своих мыслей, стал удаляться от затона. И теперь, глядя на летящую вдоль борта молочную воду, я нащупал причину своей то и дело подступающей к сердцу тоски. Доискался без помощи Фрейда. Да и вообще, насколько я мог судить по своему журналистскому опыту, причины душевных катастроф и разных прочих неудовольствий у большинства людей таятся совсем не в потемках бессознательного, а рядом, хоть тронь рукой!
Все усиливающимся мучительством для меня было вспоминать картину своего увольнения из газеты. Как, прочитав мое заявление, сжался главный редактор и с какой веселой непринужденностью, с каким – черт бы все на свете побрал! – достоинством держался перед ним я. Ветеран, спецкор, белая кость, обласканный, выделенный, огражденный своим положением от всякой черной работенки, – конечно, главный редактор съежился: почему от него уходят такие люди?! Конечно, ему в голову не могло прийти, что причиной всему негромкая книжица, ибо у многих моих коллег да и у самого главного издавались книжки, что не мешало этим товарищам все так же усердно служить. Но одно дело они, а другое – я! Я чувствовал себя свободно, задорно, распахнуто, как птица, отправляющаяся из клетки в полет. И вот уже четыре месяца как лечу!..
Глядя на млеющую сонную белую воду, я понял, что не допишу ни повести, ни киносценария. Не допишу по той простой причине, что они никому, даже мне самому, не нужны. Таким образом, результатом моей четырехмесячной работы оказывались два проеденных аванса, которые теперь предстояло вернуть. Только с чего?.. Положение показалось мне до того забавным, что я даже засмеялся.
