Текст книги "Хроникёр"
Автор книги: Герман Балуев
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)
До ночи венец мы так и не успели связать.
– Работнички! – едко сказал Курулин.
Мы лежали на своих раскладушках; брезентовый вход палатки был широко раскрыт; во тьме виднелось озеро с плавающими в нем кристаллами звезд.
– У меня на стройке такой стекольщик был – Лева Лондон. Он в таких случаях говорил: «Ми работаем! А почему ми мало делаем, ми не знаем...»
Лежа в темноте, мы закурили.
– Сгорим когда-нибудь!
– Это точно! – смачно сказал Курулин.
Я сел на койке.
– Неужели ты, опытный человек, не понимаешь, что тебя заведомо приносят в жертву! Отдают на заклание!
Попыхивая сигаретой, Курулин невозмутимо переждал мой взрыв.
– А хотя бы и так? – сказал он негромко.
Я плюнул, повалился на койку, снова ощутив накопившуюся за день каменную усталость.
Должен сказать, что в Курулине, этом двужильном одре, уже и представить было невозможно того добродушно-властного повелителя, белого барина, каким он явился мне на плато Устюрт. С того гигантского выброса газа на буровой Кабанбай круто изменилась его судьба, и теперь в выпущенной поверх порток рваной рубахе, со свалявшимися волосами, со страшными своими запястьями и кустами вываливающихся синих вен на руках он весьма походил на героя Горького – портового вора Челкаша.
Теперь в его худобе и страхолюдности почти обнаженно чувствовалась его страшная физическая и внутренняя сила. Он сбросил все, что на него налипло, и осталось то, что в нем действительно есть.
После того, как взлетела в воздух вышка буровой Кабанбай, в пустыне развернулись лихорадочные события. Авиамост, взрывники, масса техники, мощная финансовая инъекция, начальство, ученые, спасатели во главе со знакомым мне Станиславом... Курулин оказался в центре экстремальных происшествий и мероприятий. Начавшийся демонтаж буровых был прекращен, бурение продолжено за пределами проектной отметки, и в двух местах ударила нефть. Началось оконтуривание месторождений. Заварился гигантский муравейник обустройства на голом месте и втягивания в дело новых сотен людей.
Впервые в жизни получив в свою власть столь взрывоопасное, грандиозное, государственно важное, предельно насыщенное средствами и ресурсами дело, Курулин проявил себя как блестящий организатор. Он пробудился. Ведь что там говорить: после затона он был «наученный». Он, как множество подобных ему энтузиастов, плюнул, рассмеялся над собой и заказал себе «высовываться». Он стал человеком, ценящим свое положение, свою вкусную жизнь, – стал понятным, и главное – стал «надежным». И у него не было к себе вопросов: он сообразовал свои возможности с действительностью, сделал выводы – и с завидной удачливостью устроил себе «окончательную», в свое удовольствие, жизнь.
И вот выброс – и он словно проснулся! Я думаю, в каждом русском сидит тоска по свободному, соразмерному его возможностям делу. И когда такое дело свалилось ему в руки, Курулин тотчас и стал самим собой. Он обнаружил главную свою черту – бесстрашие. А в тот момент и потребно было именно бесстрашие, то есть крайняя степень самостоятельности. Курулин мгновенно взял на себя все. Начальство советовало, ученые рекомендовали, но: «сказал Курулин!» – и это действовало магически, потому что после «сказал Курулин!» человеку оставалось одно: выполнять долг!
Фонтан расстреливали из пушек, а когда из этого ничего не вышло, решили давить подземным взрывом. Меня выдворили из зоны. Оказавшись снова в вагончике профилактория, где обосновались ребята из аварийно-спасательного отряда, я размышлял на досуге: как после эдакого глотка свободы Курулин впишется в прежний повседневный иллюзион?
Но обратного движения так и не произошло. Из управляющего трестом Курулин стал генеральным директором объединения, а затем, почти сразу, заместителем министра. В таком вот чине он и явился ко мне в Москве. И я бы не сказал, что он был счастлив. Скорее, он был растерян, подавлен. «Не мое это дело, Лешка, – сказал он с несвойственным ему щемящим недоумение ем. – И не только я, все это понимают. Чувствую себя как игрок в запасе». Ему поручили курировать нефтёносный регион Сибири, где добыча нефти уже несколько лет и все опаснее падала. И вот недавно его слова об игроке в запасе оправдались. После поездки в Сибирь руководителя государства и принятого вслед за этим крутого решения Курулин был назначен генеральным директором создаваемого в Сибири объединения, в которое территориально вошла обширнейшая, от Ледовитого океана до южных степей, территория с ее городами, речными и морскими портами, железными дорогами, зимниками, аэропортами, бездорожьем и бесчисленными организациями, каждая из которых кормилась собственным ведомством и выполняла или имитировала свой маневр. Из всего этого сонма не связанных между собой кровно экспедиций, промыслов, НИИ, заводов и организаций было решено создать один мощный жизнеспособный кулак, могущий решить главную задачу, а именно: остановить падение и начать прирост добычи нефти. Курулин оставался в статусе заместителя министра, чтобы иметь для решения этой задачи достаточно полномочий и прав. Перед вступлением в новую должность Курулина отправили в отпуск, чтобы он собрался с мыслями. Вот он и собирался с мыслями, махая рядом со мной топором.
Я выбросил окурок из палатки и сразу же закурил новую сигарету.
– Давай рассуждать спокойно, – сказал я, решив быть абсолютно хладнокровным.
– Ну, пробуй! – помедлив, сказал из темноты Курулин.
– Тебя выудили из Средней Азии, за несколько месяцев протащили через три должности, ни на одной из которых ты не успел осмотреться... К чему вся эта лихорадка?
– К чему? – спросил Курулин.
– Тебя явно готовили к этому подвигу. И формально ты к нему готов.
– Формально? – хмыкнул Курулин.
– Второе. А выполнимо ли вообще это решение правительства?
Курулин помолчал, потом закряхтел.
– В установленные сроки?.. Нет!
– Вот это самое, принося тебя в жертву, они правительству и хотят доказать!.. Дескать, вон, пожалуйста, какого подготовленного мужика на это дело поставили: и в Средней Азии себя героически проявил, и генеральным директором объединения был, и замминистра, а пришлось снять!.. Не справился!.. Не реальные все-таки, видимо, сроки!
– Одних министерств и ведомств задействовано столько, что их не то что сплотить, их запомнить нельзя! – глухо сказал со своей койки Курулин. – И каждый хочет знать только свое и отбрыкивается от общего! —Курулин с хрустом сел на своей раскладушке. – Это же феодализм новой формации! Сотня княжеств на обшей территории! Чем ты их проймешь? Уговорами?.. Да я для них – уважаемый ноль! Я для них – тьфу, если назначает и снимает их свое ведомство, если оно их оценивает, ругает и защищает, дает оклады, премии и выговора! Безнадега, Леша, полнейшая, вот что я скажу тебе по секрету.
– И вот тогда, – сказал я, переждав глухой, угрожающий монолог Курулина, – обломав тобой крутизну правительственного решения, сделав его невнятным, умягчив поправками, они и посадят своего – настоящего!
Курулин вылез из палатки, и я услышал, как он пьет из чайника воду.
– Тобой расчистят ему дорогу! – сказал я, когда он вернулся и сел на койку.
– А я думаю, что мне поручили это неподъемное дело затем, чтобы я его все-таки сделал, – примирительно сказал Курулин, лег и затих. Внезапно он рассмеялся. – Хитроумный ты больно, Лешка! Вот что тебя губит.
– Черт с тобой! – Обнаружив, что сижу, я лег и тоже затих.
Луна вскарабкалась выше хребта; озеро вышло из тьмы и улыбнулось мертвой улыбкой.
– Я не справлюсь, а кто справится? – резко спросил Курулин.
У меня не было охоты вести пустой разговор.
– Ты же знаешь в стране каждого человека лично!
Каждого человека в стране я не знал. А вот тех, с кем Курулину придется работать в Сибири, знал. Лично! Это были молодые, образованные, полные энергии волки... И того, за кого они брались, снять просто не успевали. Его уносили на носилках. С инфарктом! Или с чем-нибудь в этом роде.
– Ты думаешь, в затоне развоевался, так больно смелый? – Неожиданно для себя я сел на койке. – Так это считай, что ты воевал на своем огороде!
Светящееся озеро стояло в треугольном проеме палатки, и я увидел, как поднялся на локте Курулин.
– И ты, и я, собственно, говорим об одном. О том, что сделать порученное мне при существующих условиях невозможно. Значит, надо создать новые условия!
– Милый ты мой, наивный замминистра!
– Сейчас как: организациям дают или навязывают дело. А если наоборот: людей отбирать для решения конкретного дела? Пусть дело выберет – кто ему нужен. Формировать временные отборные группы, лишенные инстинкта самосохранения, поскольку век их будет равен времени свершения дела. А благополучие связано только с тем, как быстро они дадут результат.
– Так ведь это шабашники!
– Верно. Готовый механизм есть! Почему бы его не использовать? И почему эти самые шабашники дают семь-десять норм, из которых они одну едва выполняют, когда они не шабашники? Если ты ответишь на этот вопрос, ты ответишь на все вопросы, которые с такой страстью вы ставите нынче в печати.
– Нет. Стой! Ладно, – вскричал я. – Отберешь ты лучших. А остальные?
– Значит, ты признаешь, что шабашники!– это лучшие? – Курулин засмеялся. – А что остальные? Люди таковы, какими их вынуждают быть. Я думаю, что не будет никаких остальных!
– Ну, ты и наивный! – сказал я, сдерживаясь. – Матерые и весьма неробкие мужики сидят и кормятся при деле, которое они сами же и освоили. И вдруг является какой-то чин, призванный их скоординировать, и начинает превращать их в каких-то шабашников! Неужели ты хоть на мгновение можешь предположить, что они смирятся с этим?
– А как они могут не смириться, если в моих руках будут деньги?
– Каким это образом?
– Не знаю. Посадил экономистов, думают, изобретают новый финансовый механизм.
– Слушай! А ведь ты хочешь стать чем-то вроде наместника!
– Ага, – ухмыльнулся Курулин. – Был такой Николай Николаевич Муравьев. Граф! Так вот этого графа до сих пор помнят в Восточной Сибири. Он и графское достоинство получил, кстати, за свои деяния на пользу Отечеству. И приставку к фамилии – «Амурский»!
– И ты надеешься, что такое вот тебе разрешат?
– Не сомневаюсь.
– Оптимист!
– Государству нужна нефть... Куда ж тут денешься? – Он, глядя на меня узкими глазами, помедлил. – Я сделаю, но мне нужна реальная власть.
Я лег, а Курулин посмотрел на меня и засмеялся.
– Тебя-то чего это так корежит?
Я снова сел.
– Да просто хочу, чтобы ты еще пожил!
– Так я и живу, – врастяжку сказал Курулин. – Как живется! Ты же видишь, не я жизнь выбираю, а она меня.
– Почему-то только тебя!
Курулин усмехнулся.
– Да, почему? – Усы его встопорщились, он поднял венозную руку и ткнул пальцем мне в грудь. – Вот когда у нас какая-нибудь катастрофа или авария, вот тогда сразу соображают, что на месте нужны только те, которые могут! И вот тогда рядом с ними днем с огнем не сыщешь ни одного болвана. И только когда дело сделано, прибывает какой-нибудь бюрократ, чтобы похлопать по плечу и поздравить с выполнением задания. Вот тебе, пожалуйста, идеал! Почему бы так не всегда? —Лицо его свело от ярости. – Да это неизбежно хотя бы потому, что естественно! Такие рожденные для дела группы, или, как ты говоришь, «шабашка», быть может, уже обуздали бы термоядерный синтез, рак, сердечно-сосудистые заболевания. Я уж не говорю о таких простеньких проблемах, как жилищное строительство или создание изобилия продуктов в стране.
Как бы дойдя до предела, устав и опротивев друг другу, мы хмуро и молча растянулись на своих раскладушках, уставившись на играющий треугольник озера.
Я покосился на острый профиль Курулина, собрался с духом и сказал ему:
– А ведь тебе не сносить головы!
– А что голова? – помолчав, равнодушно отозвался Курулин.
3Поднимать стропила съехались лесники. Привезли почту. Я укрылся в палатке, вскрыл письма и перестал слышать доносящиеся сверху стуки и крики. Я посмотрел, много ли написала Ольга, отложил ее письмо, как лакомый кусочек, и взялся читать послание Славы Грошева.
Грошев писал:
«Здравствуй, Алексей Владимирович, дорогой ты мой Леша! Как видишь, ты уехал из затона всего ничего, а уже строчу тебе письмо. Плохо, конечно, с тобой обошлись: первый секретарь райкома тебя не принял, парторг наш Стрельцов не разрешил выступить на парткоме. Да и то ведь, Леша, не знаю, какая муха тебя укусила: вдруг приехал – давай против строительства нового завода и нового поселка протестовать! А как это мы будем ни с того ни с сего протестовать?.. У нас же привыкли, чтобы все было организовано. Кто-то звонит, что ты приедешь и выступишь, ты приезжаешь – тебе оказывают уважение, потому что все идет как надо, по форме... А ты примчался сам по себе! Не обижайся, ладно? Сами же нас такими и сделали. Чего уж теперь?
Но это все присказка. А сказка вот: назначен генеральный директор строящегося завода. Прибыл. Познакомились. Вижу: что-то новое. Молодой, физически сильный, приветливый и жизнерадостный. Впечатление: приятно смотреть. Фамилия: Новосельцев. Все толковое быстро поддерживает. Даже слов у него нет обычных – дохлых, директорских: «Вы понимаете... Не могу... Не в силах...» Уверенный, любознательный и расположенный к людям. Затонские онемели, а потом забазлали, захвастались: «Вот какого парня нам на затон прислали!» Этот будет в руках держать! Чувствуется. И пусть он, по сути, на мое место пришел, хоть не так обидно, верно? Даже радостно – дождались!
Это я все сам к себе подбираюсь. Ну так вот. Вызывает он меня и делает предложение: «Вячеслав Иванович, на новом заводе я был бы счастлив иметь такого заместителя по флоту, как вы». Вот какой оборот! Я, веришь, Леша, чуть не заплакал. О чем мечтал, то и вышло. Все-таки везет мне в жизни, хотя и были в ней мрачные годы, когда даже не знали, что делать со мной.
Ну, а теперь слушай, что дальше. Стрельцов Константин Петрович после того, как тебя выгнал из-за твоего разговора в парткоме, очень сильно задумался, а потом взял и собрал партком. Я присутствовал, кричали очень сильно. У Стрельцова был вид такой, как тогда, помнишь, когда бандит всадил пулю из твоей берданки ему в живот. Когда Стрельцов сказал, что ты обвинил его в трусости и беспринципности, стали кричать, сам-то он больно принципиальный – это о тебе. А потом перешли все-таки к делу и разделили твою точку зрения, Леша, что ни к черту проект, по которому уже вовсю строят. И Курулина вспомнили с особняками: вот-де директор был, так он думал о людях. А тут пятнадцать штук девятиэтажных точечных домов – будут торчать, как водонапорные башни, на таком-то ветру! И из-за этих башен сносить сады и живой поселок? И завод, опять же, встает не там. Короче, разозлились. Опять тебя вспомнили, как ты упрекал их через Стрельцова, что за шкуру боятся. У нас ведь какие люди – дословно помнят, цитируют, когда хотят. Ну вот, разъярили себя, сочинили бумагу, оформили, как решение парткома, и Стрельцов назавтра повез ее в обком партии. И смотрим, не возвращается.
А дальше вот что. Как гром среди ясного неба, команда: работы приостановить, а генеральному директору строящегося завода Новосельцеву прибыть в обком. Вот так вот, дорогой ты мой Алексей Владимирович! И что теперь будет – не знаю. Если выйдет по-твоему, то Новосельцева запросто могут снять, потому что напахали уже ой-ёй-ёй, а кто-то должен ответить, и моим сбывшимся надеждам тогда конец. А дело закрутилось всерьез. Вызваны проектировщики, прилетел замминистра Самсонов, все сидят в области, и я печенкой чувствую, что дело приняло крутой оборот.
Ну да ладно, верно? Где наша не пропадала, руки-то у нас есть!
А Веревкин мой скоро аспирантуру заканчивает, хочет двигать науку; производство ему опротивело, не рабочий он человек. Младший мой сын Виталий, который работал бригадиром на «Мираже», кончает институт и генеральный наш Новосельцев о чем-то уже с ним секретничал. Чует мое сердце, что Виталий мой далеко пойдет. Людям он потому что симпатичный, открытый, и руки у него мои.
Филимонова, помнишь, краснорожего, которого Курулин прогнал, я снова взял начальником снабжения. Хорошо работает и одеваться стал скромно. На всю жизнь Курулин его напугал.
Что еще? Да, был у твоих. С Андреем Яновичем беседовал, кричали так, что на судоремонте, должно быть, было слышно. Девяносто лет скоро, а он на велосипеде каждое утро ездит, в огороде копается. Вот долгожитель! Нам бы так. Да уж куда нам. Мы прежнего народа по всем статьям погнилее. Хотя и не так, чтобы очень. Верно?
Спросил я, чего надо помочь. Распорядился, чтобы дров и угля им завезли. Так что можешь, Леша, не беспокоиться. Я стариков жалею. Делаю, что могу. А и подумать, кому-то же надо старичье наше жалеть. Дети разъехались, и я теперь один на них на всех вместо взрослого сына. Да я сам-то, сказать по правде, смотреть на них без жалости не могу. Помню ведь, какие они когда-то были! А тут смотрю как-то, бежит по поселку Елена Дмитриевна, твоя мать. Старая, запинается, но движется сосредоточенно. И тут меня как хлестнуло: сады и деревья под бульдозер пускаем, а ее поставили во главе комиссии по озеленению – вот, думаю, лопухи! Тут и молодой за голову схватится. А она борется, переживает. Поверишь, Леша, даже заплакал.
Передай привет Курулину. Как вспомню его, так почему-то становится жутко. И куда его вверх заносит! Ведь костей потом не соберет.
Обнимаю тебя, дорогой мой Леша, помнишь, как ты на остров вернулся и меня спас, я теперь все чаще вспоминаю военное время, и как мы жили общей жизнью, которую не возвратить.
Слава Грошев, пока и. о. директора Воскресенского судоремонтного завода, а завтра не знаю кто».
Я лег на койку и положил руки с письмом на грудь.
Я почувствовал, что очень многое в моей жизни кончилось. Неожиданно и неправдоподобно кончилась хроника, которую я писал. Это была та самая хроника, сюжет которой мне язвительно подсказала Ольга и которая у вас сейчас перед глазами. «Хроника одного заблуждения», – как едко сформулировала она. «Только посмотрим, чьего!» – думал я, начиная писать и не подозревая, что постепенно буду обнаруживать, что жизнь – это вообще мир заблуждений и что обладание конечной истиной, возможно, будет невыносимо для нас. Соль в том, чьи заблуждения бесполезны, а чьи людям нужны. Чьи заблуждения – ступени на пути совершенствования жизни и приближения к истине, которая нас опалит, а чьи – одна маета. У меня уже не было сомнений, что мои относятся к числу последних. А в Курулине и Федоре я рассмотрел бесстрашных восходителей, перед каждым из которых реальная, со снеговым верхом, гора. И заблуждения этих двоих мне представлялись заблуждениями альпинистов, на кон ставящих свою жизнь. У меня тоже было ощущение натужного длительного подъема. Только, в отличие от этих двоих, куда я лезу – этого я не знал. Я лез как бы в темноте, ощупывая путь перед собой рукою. Но как бы то ни было, теперь я чувствовал, что долез. Письмом Славы Грошева завершилась не только моя хроника, но и первая половина жизни. Несколько смешно и даже неловко в сорок шесть лет говорить о второй половине жизни. Но что делать, если это чувствовалось именно так?
Конечно, дело не только в письме, которым просто-напросто исчерпывалась затонская эпопея. Дело в постепенной дискредитации целей, которые ставил перед собой. Все казалось, что занимаешься важным, а оглянулся – одна маета! И отчетливым это стало после моей женитьбы на Ольге. Не случайно, видать, я оттягивал, сколько мог, этот момент.
Кстати: ощущение было такое, будто она просто вернулась. Вот я маялся долго-долго один, боролся с пылью, варил пельмени, и наконец Ольга вернулась, все устроилось и пошло как прежде. Только в отличие от прежде – реальное блаженство и реальная оторопь!.. Как я ее все-таки угадал?! Было чего бояться! Ольга оказалась суровой, сдержанной, бесстрашно-деловой женщиной. Но опять-таки не в этом дело. Она была фанатичкой, которой нужно было на что-то обратить свой фанатизм. Она была человеком, рожденным для того, чтобы с улыбкой, в рубище идти на страдание. Ей только нужно было найти – ради чего страдать. Она была рождена Волконской, отправляющейся за своим мужем-декабристом в Сибирь. Ей необходим был князь Волконский, и не просто князь – декабрист!
Совершенно неожиданно разрешились мои отношения с моей дочкой Варей. Придя ко мне с каким-то злобным намерением, она столкнулась с Ольгой и через десять минут влюбилась в нее. Она нашла в жизни опору. Она обнаружила: вот каким должен быть человек! Как-то естественно она осталась у нас, и моя первая жена... как ее? Черт! Забыл! Ну не важно. И моя первая жена окатила нас волной новых мстительных заявлений, но Ольга хладнокровно и легко все претензии отклонила. У нее все, кстати, получалось легко.
Ей на удивление легко пошли навстречу, когда она решила издать мои хроники. Я бы сам на это никогда не решился. Во-первых, потому, что возвращаться к отжитому и чувствами заново входить во все это у меня просто не было сил. А во-вторых, мне невыносимо было даже себе представить, как я, мыча и краснея, пытаюсь кого-то убедить в необходимости снова издать опубликованные пять и десять лет назад материалы. Короче, я по самой природе был из тех, кто питается покупными пельменями.
Впервые в жизни я пребывал в атмосфере благополучия. В присланном письме Ольга сообщала, что первая книга подписана «в печать», вторая заряжена, а третью Ольга собрала и ждет выхода первой и реакции, чтобы в этот удобный момент принести в издательство. Деньги за первую, писала она, перечислены на мой счет. Письмо было написано твердым резким почерком знающего свое дело фанатика, лишены каких бы то ни было сантиментов, как будто, выйдя замуж, Ольга освободилась наконец от необходимости тратить силы на болтовню о любви. Я как будто протрезвел, прочитав ее письмо. Услышал, как на срубе ахают топорами, вгоняя скобы, но не соотнес эти звуки с собой. И сруб тоже оставался в отделившейся от меня половине жизни, в которой сейчас хозяйничала Ольга, освободив меня от всяких забот. Мне не за что стало цепляться. Журналистика несет, как река, и у человека, который этим делом занимается, всегда находится самооправдание. Но стоит ей вынести тебя на берег, и ты видишь, что ты гол. Нет за тобой ни построенных мостов, ни научных трудов – так, веселая и азартная рябь!
Благополучие меня обнаружило. Перестав прятаться в гуще экстремальных ситуаций, я почувствовал себя разоблаченным. Обстоятельства складывались так, будто я дожил до главного. Более того: на меня был обращен бессловесный фанатизм Ольги. Она от меня «ждала»! Чего?
Я снова обратился к ее письму и с вниманием прочитал о том, что съемки фильма по моему сценарию закончены, и режиссер звонил, что приступает к монтажу. Пришли гранки повести, сообщала Ольга, которую я написал во время пятилетнего сидения в Москве. Она их «почистила» и теперь спрашивала, можно ли их за меня подписать, поскольку ежедневно звонят. Еще она писала о том, что переслали новую порцию откликов на мой очерк об Имангельды – Сашко – умирании Аральского моря, которое перестала питать разобранная на полив Амударья. Экологические проблемы почему-то никого не тронули: видимо, я не сумел «обнажить нерв», но зато громадное число людей болезненно возбудилось историей Имангельды и моим замечанием, что «получает тот, кто наблюдает и одобряет работающего, как бы не замечая, что сам-то работающий не получает ничего». Вот уже полгода шел шквал писем о «наблюдающих» с убийственными примерами и острейшими замечаниями, сводящимися к тому, что именно «наблюдающие» и заиливают нашу жизнь. Я уже видел, как эти письма можно подать в газете, и какой это будет мощный и очистительный взрыв. Хроника об эксперименте в пустыне и о том, как давили фонтан, вызвала резонанс самый неожиданный. Читатели гневно обличали меня в том, что я не дорос до понимания такого человека, как Курулин, и все мои происки против него– результат непонимания мною жизни и того, какие люди этой жизни сегодня нужны. Группа демобилизующихся из Советской Армии воинов давала мне отповедь и от меня же требовала сообщить телеграммой точный адрес Курулина, под начало которого они все решили ехать работать. Это письмо Ольга всунула в свой конверт.
И все это тоже было в прошлом. Как будто льдина, на которой я дрейфовал, раскололась, и на большей ее части удалялось все, мною обжитое, а я оставался на голом осколке и знал, что на нем мне требуется не возобновлять прежнее, а осуществить совсем новую жизнь.
В чем эта новая жизнь, я одновременно знал и не знал. Потому что пока не знал – что делать. Знал только – как. Пока мы ставили сруб, я сам с собой обсудил себя и понял, что до сих пор задавал вопросы, на которые уже есть ответы. А, скажем, такие люди, как Курулин и Федор Красильщиков, задавали себе вопросы, на которые ответа нет. Которые надо добыть! И дороговатой, быть может, ценой. Та средняя позиция, на которой я каким-то образом оказался, делала меня порой интересным, но не делала нужным. Не делала необходимым. Приговор был в том, что все написанное я мог бы и не писать – ничего бы не изменилось.
Это открытие не только не придавило меня, а, напротив, как бы даже удовлетворило: ну вот, де, что? удостоверился?! Я чувствовал, что выхожу на новый, последний для меня уровень правды, на котором и говорится главное. И в этом главном, как в гене, заключено все! Я предвидел опасности, которые меня ожидают. И чувство личной независимости, спокойного достоинства освобождающе поднималось во мне. Все в моей жизни наконец-то становилось на свои места.
