Текст книги "Хроникёр"

Автор книги: Герман Балуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

– А зачем ты милицию из поселка вытурил?

Курулин постоял, засунув руки в карманы и отдыхая.

– Сформулируем так: к каким последствиям привело двухлетнее отсутствие в затоне милиции? – Он помолчал. – Два года в поселке нет преступлений. – Он подождал моих вопросов и, не дождавшись, сам рассказал, за что попал в котлован матрос с пристани, лохматый, как пудель, Костя Громов. В поисках экстренно понадобившейся закуски взломал чужой погреб, взял четыре соленых огурца и был на месте преступления пойман. – Не знаю, каким бы он стал после отсидки в тюрьме. Но после котлована, в котором его видит каждый и каждый понимает, почему он тут, в котловане, сидит, он не то что к чужому, он к своему погребу близко не подойдет. А-а? – хмыкнул Курулин и, ухмыляясь, пошел на меня. – Ух, Лешка ты, Лешка! – Но вспомнил, кто он, кто я, и сколько нам лет, ухмыльнулся и опустил руку.

– А я уж было подумал, что тебе своей власти показалось мало, присвоил еще и милицейскую.

Узлы морщин, как пулевые вмятины, впились ему под скулы. Но он тут же взял себя в руки, одним внутренним движением сбросил судорогу гнева, с язвительным выражением подергал меня за отворот ватника.

– Ух, Лешка ты, Лешка! Так и напрашиваешься, чтобы я тебе объяснил! – Он сдернул с лица скабрезность. – Это одна из моих идей, понимаешь?! И я, не претендуя на масштабы страны и даже района, поставил эксперимент в масштабе поселка. И эксперимент дал результат, который есть материалистическое отражение конкретного идеала, его мера. Вник? Это я демонстрирую тебе свой внутренний мир. – Он с ухмылкой подергал меня за ватник. – А то ты все изображаешь меня как-то поверхностно. Каким-то Кощеем бессмертным, а? Так вот, – сказал он въедливо. – Результат стопроцентный. В Америке безудержный рост преступности, в Воскресенском затоне ее снижение – до нуля, до абсолютного идеала. Какой должна быть твоя реакция? Полнокровной! Удивление, восхищение, вопрос: «Василий Павлович, как же вам так удалось?!» На что я тебе, внушительно подумав, отвечу: «Все меряется результатом. А результат, дорогой Алексей Владимирович, – это зрелая идея плюс бестрепетное ее воплощение. Поскольку результат пред вами, вы можете уже самостоятельно оценить его предпосылки, то есть способность директора завода Курулина решать тот или иной конкретный вопрос».

Он посмотрел вдоль табора, поскучнел лицом, взял лопату и начал вторую яму.

– Сидящие в котловане уважаемые люди – это ведь тоже результат?

Он разогнулся, взглянул на меня, прищурившись, и с силой воткнул лопату в отвал.

– Если они «уважаемые», почему они там сидят? Почему не вылезут?.. Значит, чувствуют, что не больно-то они уважаемые. A-а?.. И кстати, хоть один из этих «уважаемых» в мой адрес неодобрение высказал?

– Один высказал.

– Филимонов? Черт с ним! А почему? Почему никто из этих «уважаемых», как ты утверждаешь, людей не пожаловался? Не попросил тебя вмешаться?.. Вот тебе, Леша, задачка на сообразительность. Приучайся думать самостоятельно! – Он ухмыльнулся, взялся за лопату, но не выдержал и снова праздно вонзил ее в глину. – Ты же, Леша, поселковый парень! Почему тебя люди читают? Потому что у тебя мною воспитанное, крупное отношение к жизни! – Усы его вздернулись, а затем опустились. – Представь, дают тебе выговор. Ну что тебе выговор? Пощечина, которую тебе влепил кто-то, которому ты ответить не можешь. Увидел этот «кто-то», что «уважаемый» человек делает не так, подошел, огрел тебя и ушел. Оскорбительно? Да. Пользы? Ноль. А человек делает «не так», может быть, потому, что прикипел штанами к креслу, растворился в деле, не видит его со стороны, как наш уважаемый начальник планово-экономического отдела Поймалов, который своими цифрами не анализ беспощадный дает, а наоборот – замазывает картину, наводит лоск благополучия на наши тревожные дела. Вот он тебе «уважаемый»! Прежних директоров он устраивал, а меня от него тошнит, не хочу я, Леша, вранья. Так пусть теперь, когда я все ему в глаза объяснил, отсидит свое вранье в котловане, подышит кислородом, поглотает солнышко и осмыслит то, что я ему сказал!

– А кто за него в конторе работает?

– Он же сам и работает. Шесть часов в котловане, а затем – в контору. И вот тебе еще одна задачка для самостоятельного размышления, Леша. Почему не страдает дело? Почему ту же самую работу, на которую ему, якобы, дня не хватало, он теперь делает за два часа? Почему раньше он считал необходимым хоть пятнадцать минут, но пересидеть рабочее время и выйти зеленым и озабоченным? А теперь плюет на это и выходит вместе со всеми, и не считает нужным иметь зеленый вид.

– Да, Василий Павлович, с тобою, я вижу, жить не скучно.

Курулин скорбно засмеялся.

– Ах, Лешка ты, Лешка! – Он обнял меня за плечи одной рукой.

Отрядами, под барабан к нашим холмам двигались школьники. Их было тоже, наверное, человек пятьсот.

– А впрочем, я рад, что ты приехал! – со странным выражением обронил Курулин.

4

Секретарь парткома Егоров оказался лет сорока, тихим, вежливым, внимательным человеком. У него было приятное, круглое, мягкое лицо, задумчивые карие глаза и полные губы, обнесенные морщинками скорби. На нем было как бы даже написано, что он хороший человек.

– А вы меня не узнаете, – не выдержал он посреди разговора. И помолчал со смущенной улыбкой, давая мне себя разглядеть.

Я сокрушенно покачал головой.

– Вы мне жизнь спасли, – сказал он. – Я был маленький, тонул, а вы бросились и вытащили меня на берег... Неужели не помните? – Он смотрел на меня испытующе, как бы желая понять, по какой причине я не хочу признаваться. – А мне врезалось в память! Солнце, вода слепит... Вы меня выбросили на берег, как кутенка, сказали другу что-то вроде: «Ладно, на ходу обсохну!» – и пошли с ним дальше. Даже не оглянулись. Только от пережитого я не разглядел, с кем вы были. Может быть, с Василием Павловичем?

– Это кто?

– Курулин.

– А-а.

На румяном лице Егорова появилась некоторая растерянность. Видимо, он полагал, что и я, как он, храню в памяти этот потрясший его и случайный для меня эпизод. С некоторой заминкой, но чем дальше, тем свободнее, он стал отчитываться передо мной в своей жизни – как учился, женился, плавал на сухогрузе, стал капитаном. Тихо, скромно, подробно он давал мне полный отчет, как вернувшемуся после тридцатилетней отлучки отцу. Поведал, как случился инсульт и как он ушел на береговую работу, провидя покой, доживание среди подсолнухов и тишины. Он сказал, что, лежа с инсультом, испугался, что так и не увидит меня и не развернет передо мною картину жизни, которую, якобы, я ему подарил.

Мне было нестерпимо – словно перепутали меня с другим, с дорогим. А я молчу, соглашаюсь. Я и в самом деле вспомнил мазут у берега, полузатопленную лодку, по борту которой я пробежал, чтобы прыгнуть в воду уже за границей мазута, и уходящее в глубину лицо. Не просто выловить пацана, а продемонстрировать: вот как это делается! вот на чем в то время была замешена моя, с позволения сказать, жертвенность. Выбросить мальчишку на берег, принять из рук Курули оставленный ему на сохранение горящий чинарик и двинуться дальше, продолжая прерванный пустячным происшествием разговор, – так этот потрясший Егорова акт выглядел в действительности, и мне ни к чему было о нем вспоминать.

Мы прошли территорией завода и вышли к каравану. Запах мокрого железа, краски, дизельных выхлопов, осенней воды превратил меня в проснувшееся чувствилище, а потом я увидел трехкилометровый, похожий на толстую белую запятую, залив, среди зеркала которого стояли на якорях «Волго-Балты». Их белые туши вздымались и над причалами. Несколько судов, задрав винты, стояли на берегу.

Мы шли мимо высоких бортов. Корабли готовились к зимней навигации. Им предстояло идти в Средиземное море. Не бухали, как бывало, кувалды. Из машинных отделений доносились редкие стуки. Высоко над нами, навалившись грудью на борт, мирно покуривал одетый в меховую куртку и зимнюю шапку вахтенный. С борта «Волго-Балта» сносили по колеблющемуся длинному трапу мешки и коробки. У Егорова страдальчески обсеклись уголки губ. Я взглянул, что его так расстроило. Этикетки возвещали, что в коробках прибыли макароны, а в мешках – сахар.

– «Волго-Балтом» продукты завозим, – помолчав, сказал Егоров. – На телеге можно бы увезти, а мы гоняем такое судно. А почему? Рейдовый буксир в аренду отдали. С весны работает в Красноборском затоне.

– Натуральный обмен?

– Как в средневековье, – кивнул Егоров. – Материально-техническое обеспечение «Миража» ушло совсем на другой завод, к Быстрову. И только сейчас, когда «Мираж» готов, они собираются начать передачу материалов на его строительство. Так что, сделали из ничего, – сказал Егоров. – В обмен на аренду буксира красноборский директор дал нам необходимые лебедки. А Челны в обмен на десяток самых квалифицированных наших сварщиков прислали нам отделочный материал. А Звенига в обмен на кирпич дала нам, и то с возвратом, корпусную сталь. А Ленинград сделал нам манипулятор – я еще не могу понять, в обмен на что!.. Нам дали все. Только что после этого у нас осталось?

Мы подошли к «Миражу», ради которого затон себя обобрал. Судно стояло под травянистым берегом, уже на воде, и было похоже на жука, или скорее, может быть, на божью коровку. С двумя одинаково округлыми носами, с развернутой в обе стороны рубкой, с широкой лебедкой в одном конце, а в другом – с никелированной штангой торчащего в небо манипулятора, судно притягивало взгляд и заставляло разгадывать свою потаенную суть.

Внутри «Миража» что-то лязгало, слышались голоса. На берегу то и дело вздрагивал и начинал гудеть трансформатор, кабели которого уходили в утробу «Миража».

Да, это была реальность!

Мы дошли до эллинга и, задрав головы, посмотрели на эту железную пещеру, в которую, поднятый на косяковых тележках, войдет для ремонта корабль. Эллинг был только начат, краснели суриком его узлы и стыки.

– Ни одному затону такое не снилось! – сказал Егоров.

В том, как громадный, в полгоры, которая стояла за ним, эллинг, разинув железную пасть, смотрел на сразу ставшие жалкими домишки затона, был для поселка какой-то надвигающийся ужас. Лишь стоящий отдельно и отчетливо видимый отсюда особняк Курулина сохранял свою сытую независимость.

– Не могу представить даже, как ему удалось, –сказал Егоров, – но вот, пожалуйста: добился Василий Павлович включения в титул, вырвал два миллиона и, хочешь – верь, хочешь – не верь, а в Воскресенском затоне строится собственный эллинг. Глаза протрешь – нет, стоит!

– А сколько стоит весь эллинг?

– Миллионов двенадцать.

– А Курулин обосновал, что обойдется двумя?

Егоров понял, что я хочу сказать. Перед нами громоздилась искусно созданная «незавершенка». И теперь министерство, банк вынуждены были совать Курулину миллионы, чтобы на их шее, как гиря, не висел незавершенный объект.

– Представьте, что это вы под снегопадом, на ветру, на морозе меняете обшивку вот этого вот буксира, – Егоров показал на изъеденный временем буксир со снятой донной обшивкой. – Я думаю, что тогда вы без раздумий сказали бы, что эллинг – благо, и только благо! – Он помолчал, глядя на сбегающие в воду рельсы. – Ваша книга меня поддержала. Сказать откровенно, я был в панике от того, что у нас тут делается, и вдруг – по радио, на всю страну!.. И ведь действительно: «Земля ожиданий» – как вы точно о нас! Мне даже показалось: вы меня снова на берег вытащили, ткнули носом: вот как к этому относиться надо! И Берестов, первый секретарь райкома (да вы его еще по старому затону знаете!): «Видишь, как Москва широко смотрит?! Победа, она кровью дается! Мы на фронте ради победы не то что технику – себя молодыми в огонь кидали. А тут?.. Ну, буксир отдали в аренду... Человек идет на прорыв, Егоров! А ты как это видишь?» Я тогда ответил Берестову: «Вместе с ним иду на прорыв!»

– Вы что же, навязали себе позицию?

– Жизнь навязала! – сказал Егоров. – Из послевоенных лет, через тридцать лет застоя, мы шагнули прямо в современность. Даже дальше! Потому что в каком затоне есть такая школа, какую мы для себя построили?! И без денег, заметьте! На свои средства начали, а в конце года где-то на Чукотке их не сумели использовать, и эти деньги нам отдали. А эллинг? А особняки, которые мы затеваем? А «Мираж»?.. Ведь это же завтрашний день судостроения! И не только судостроения. Это завтра нашего отношения к природе, к своим богатствам, к самим себе! – Он шел, глядя себе под ноги, и убеждал себя. – Быть против этого? Вы меня извините! С Курулиным можно так: либо за, либо против. Против я не могу. Значит, «за»!

– А зачем вам читательская конференция?

– Обсудим вашу книгу.

– А вы отдаете себе отчет, во что эта конференция выльется?

– Обсудим вашу книгу, – сказал он упрямо.

Так. Ладно!

Мы молча дошли до «Миража».

– Евгений Михайлович! – закричал с палубы и стал взбираться бегом по травянистому берегу главный инженер завода Николай Вячеславович Грошев, а по затонскому прозвищу – Веревкин, двадцатишестилетний приемный сын Славки Грошева, худой, губастый, веснушчатый, похожий на аспиранта. К нему до того пристало прозвище Веревкин, что даже в официальных бумагах люди, забывшись, писали «Веревкин». Он спокойно отзывался на эту его вторую фамилию, хотя и был болезненно самолюбив. Там, где люди ругались или сцепляли от ярости зубы, Веревкин делал смеющееся лицо.

– Квартиру, Евгений Михайлович, давайте! – закричал он еще издали. – Хозяин мой совсем с ума съехал. Сколачивает для себя в огороде гроб. Не могу я с будущим покойником жить! – Веревкин остановился перед нами, вытянулся и сделал хохочущее лицо.

Егоров с беспокойством посмотрел на Веревкина, потом на меня, потом снова на Веревкина.

– Павел Васильевич?! '

– Он!

– Для себя гроб?

– Для себя! – Веревкин посмотрел на Егорова с мальчишеским наслаждением.

Мы быстро пошли к проходной.

Мы шли к старику Курулину, отцу директора, живущему одиноко в громадном доме, половину которого занял Веревкин. Выгнал вместе с братом за пьянство отца, а затем и сам ушел внезапно из дома, поселился на пустующей половине старого курулинского гнезда.

Дом Курулиных походил на крепость, которую никто не захотел брать. И стены почернели, а защитники разбрелись. На заросшем дворе валялись, где упали, лопаты и грабли. Мы зашли за дом и увидели верстак под навесом, а на нем нижнюю часть гроба, собранную на шурупах из любовно отстроганных сливочно-желтых досок. Свисая с краев этого страшного ящика, шуршали и мотались кудри свежей стружки.

– Чего явились? – заставил нас обернуться недружелюбный скрипучий голос.

От сарая с доской шел старик Курулин: в длинном замусоленном пиджаке и сапогах, со свалявшимися, обсыпанными стружкой кудрями, страшный, как старый цыган.

– Чего картошку-то не убрал, Павел Васильевич? – катящимся затонским говорком, бодрясь и показывая на полегшую, расползающуюся с грядок ботву, спросил Егоров.

– А кто ее будет есть?! – бросил старик, прошел мимо нас, снял гроб с верстака и зажал принесенную доску винтом.

Мы с Егоровым, томясь, стояли за его спиной.

– Ну, насмотрелись? – обернулся старик.

– Что за демонстрация, Павел Васильевич?! – решив, что пора рассердиться, и в самом деле рассердился Егоров. – Ну, обидно, я понимаю: твои же товарищи вдруг взяли тебя и сняли... Но в конце-то концов, Павел Васильевич! – почти закричал Егоров. – А если все мы так вот: гробы начнем делать?! Разве этим надо доказывать?!

– Ты пошто орешь?! – плюнул старик. – Я тебе – что? доказываю? Я тебя звал?! А ну, пошли отсюда! – Он извернулся в поисках дрына.

– Уважаемый человек! Ветеран! Гордость завода! – укоризненно покачал головой Егоров. – Мы к тебе в гости пришли, а ты нас что же, выходит, колом?!

– Это я тебе уважаемый? – взвился старик. – Чего ж ты допустил, что меня, как собаку, выгнали, уважаемого-то?! Потому что я гордость поселка? За это, что ли?.. Тьфу!

– Ты зачем гроб делаешь? – вышел из себя Егоров.

– А затем, что не хочу, чтобы вы мне его делали. Не хочу ничего от вас, даже гроба. Надоели вы мне. Все!

– Да ты живее в сто раз, чем я! – вне себя закричал Егоров.

– Боится, что себя порешу, а ему дадут выговор. Вот какой у нас народ пошел, Лешка! – обратился ко мне старик. – Если он за тебя боится, так все равно для себя! Да кому надо так жить?! – спросил он Егорова. – Тебе?.. Так живи! – Он отмахнул мохнато загудевшего над его кудрями шмеля и пошел в дом.

Мы с Егоровым, помедлив, пошли за ним.

– Ну-ка, зачти обо мне, Лешка! – старик бросил на стол номер журнала, в котором печаталась вторая часть «Земли ожиданий».

Я положил шляпу на лавку, полистал журнал и стал читать о приезде в затон Курулина-сына. До его появления на Воскресенском заводе быстро и тихо сменилось пять или шесть директоров. Трудно сказать, хорошие были они или плохие. Они просто пришли и ушли, не оставив заметных следов. В затоне их звали «гости». Правда, последний из «гостей» проявил себя, решив соорудить на въезде в завод торжественные ворота. С каким смаком затонские отгрохали из дефицитного металла триумфальный въезд, с каким гоготком оснастили его корабельными цепями и натуральными громадными якорями, с какими прибаутками расписал заводской маляр венчающую эти ворота арку, изобразив чаек, спасательные круги и зубчатку сине-белых волн. Отгрохали ворота и написали коллективное письмо в райком партии, прокурору и в пароходство. Самим было тошно, но сколько же можно жить бездарно, изо дня в день, спустя рукава, в бесплодном ожидании чего-то?! Сколько можно смотреть в пустые глаза и слушать пустые слова временщиков?! По сторонам жизнь давно унеслась вперед, а затон все вспоминал об Александре Александровиче Севостьянове, как будто после него началась пустыня, через которую они идут третий десяток лет. «Хоть дурака бы, да своего!» – мечтал затон о человеке, которому будет дело до их холмов, до их прошлого и до них самих.

Написали разоблачительные письма и пошли в чалок. «Вот до чего докатились – сами себе противны стали, – сказал старик Курулин. – Как придет настоящий директор, первое, что ему надо бы сделать: нас, сволочей, расстрелять. Ничего в нас не осталось, кроме злобы. Только картину портим».

Создателя ворот отозвали, и в затоне появился новый директор – куда уж как свой! – Курулин. Старик Курулин по поводу этого назначения почему-то рассвирепел: «Какой он к черту хозяин?! Он и своим-то хозяйством сроду не интересовался».

Осмотревшись в затоне, сын пришел к отцу, положил на стол пачку писем, придвинул:

– Ну-ка, прочти!

Старик надел очки, стал читать.

– Это что такое? – отложив письма, посмотрел он поверх очков на сына.

– Это ответы на мои письма тех молодых, грамотных и энергичных мужиков, что уехали когда-то из затона, – усмехнулся новый директор. – Видишь, как встрепенулись!.. Каждый третий на мой запрос откликнулся. А ведь кто?.. В самом соку, образованные люди – инженеры! Даже электронщиков двое... а? И готовы вернуться! Зов крови? Это же будет совсем другой затон!

– Ты их пошто обманываешь?! – ахнул старик. – Электронщики... Че они здесь делать-то будут? Где жить? Квартиры в городах бросят и углы тут, что ли, снимать приедут? Чего ради? Чтобы на судоремонте железяки ворочать?.. Ты давай вот что: напиши всем назад, чтобы сидели и не шевелились там, Васька!.. В затоне и радость-то одна, что дети у всех разъехались да выучились, да живут ныне по-человечески. А ты их удумал – собрать сюда?.. Умный!

– Чем займу – думаю, – сказал Курулин-младший. – А где поселю? Вот здесь. – Он раскатал принесенный ватман с генпланом нового поселка: особняки, свободно виляющие желтые дорожки, балконы и мансарды, купы дубов и кленов, набережная, парк, черепичные крыши. А по холмам – березовая грива.

– А ведь тебя за серьезного человека встретили, – чуть не заплакал старик.

– А я серьезный и есть, – сказал сын. – К Солодову ходил, – сообщил он буднично. – Он ведь в свое время строил кирпичные заводы... На колени бы встал: нам бы он построил кирпичный завод.

– Чего ж не встал?

– Встал.

– А он?

– Отказался.

– Ты что же делаешь, Вася? Не успел осмотреться, а уж всем себя дураком показал!

– Ну и что? Неважно.

– Это как так неважно! Какое ж к тебе уважение будет?

– Солодов-то в конце концов согласился.

– Да ну тебя!

– Точно. Он еще могучий мужик. Конечно, ему что-то хочется сделать. А если такое? – Курулин снова развернул ватман. – Заложить основу такого городка... На колени встал – не помогло, а генплан показал – согласился.

– Во удача-то! – опомнившись, закричал старик. – Солодов согласился!.. Да это все, что ли, потребное, чтобы ты мог отгрохать кирпичный завод?!

Курулин-младший бережно и с наслаждением вынул из черной папочки казенного начертания бумагу.

– Вот официальное уведомление о включении объекта «Кирпичный завод» в титул и об открытии финансирования на этот объект. – Он подождал, когда отец ознакомится с этой бумагой и протянул следующую. – Вот подтверждение отправки в наш адрес установки для приготовления холодного асфальта. Вот уведомление о включении в план изыскательских работ оценки залежей песка, камня и извести на месте бывших карьеров за Красным Устьем. Там построим печи обжига извести и дробильно-сортировочный узел для получения строительного гравия. За кирпичным заводом развернем полигон, а затем и завод железобетонных изделий. Два модуля этого завода – вот подтверждение! – нам уже в этой пятилетке дают! А вот выписка из постановления обкома партии. Решено поддержать мою просьбу о создании на заводе сельскохозяйственного цеха... Вот перечень техники, подписанный нам на следующий год: башенный кран, автокраны – два, самосвалы – семь, бортовые машины – три, асфальтоукладчик – один, каток – один, грейдер – один, бульдозеры – три...

– Да кого ж ты на бульдозер этот посадишь?! –ополоумел старик.^ Меня, что ли?.. Мы мостки вдоль домов починить не можем – некому! А ты?.. Навыпрашивал всякого! Гноить будешь? Вот смеху-то... Ну, Васька! – испугался отец.

Новый директор безучастно взглянул на отщелкивающие время ходики.

– Пустой ты, я смотрю, человек.

Курулин-старший от таких неожиданных слов потерял дар речи.

– Не нравится вам теперешняя затонская жизнь, злобствуете, жалобы пишете – так давайте создадим новую. Вас достойную!.. Или для дела вы уже не годны?

– Ты чего от меня хочешь? – вышел из себя старик.

– Вы чего прежних директоров шпыняли? Вы чего ждали?.. Своего? За вашу общую жизнь болеющего? Который бы пришел и сделал?.. Так я пришел. Ты меня не узнал? А это я, я! И говорю вам: вставайте и сделаем! Все равно кроме вас и меня делать некому. Освободите мне молодежь, становитесь к станкам: вас же, таких, как ты, больше половины населения поселка! Мастера какие, а?.. И к тебе я пришел, главному здешнему злопыхателю, потому что – ты пойдешь, и все твои за тобою пойдут. Вы же в самом, можно сказать, расцвете, а загнали себя в огороды...

– Мы загнали?.. Нас загнали!—крикнул старик.

– Вот какой я подвиг предлагаю тебе, отец. Ничего другого для тебя не предвидится. Можешь, конечно, сидеть здесь, слушать, как ходики стригут твое пустое время, а можешь под конец жизни сделать больше, чем в войну сделал, – основать новый Воскресенский затон.

Старик Курулин вырвал у меня журнал и хлопнул им по столу.

– Я душу ему, поганцу, продал! Людей за ним потащил. А он меня, как собаку, выгнал... Сын родной!.. Какое право имею я жить?.. Не хочу! Не могу! – Он движением руки как бы смахнул нас с Егоровым. – Все! Уходите!

– Так ты же сам, Павел Васильевич, ни в чем не соглашался с директором! – краснея и оглядываясь на меня, закричал Егоров. – Что же с тобой было делать, если ты, председатель завкома, всему, как бревно, лежал поперек?! И ведь не директор, а твои, твои все и проголосовали, как один, за вывод тебя из членов завкома!.. Члены же завкома его из завкома и вывели! – весь красный, развел руками и обернулся ко мне Егоров.

– А ведь ты неплохой капитан был, Егоров, – с порога сказал старик. Без раздражения, но с каким-то, я бы сказал, раздумчивым удивлением он посмотрел на мою лежащую посреди стола шляпу, окинул взглядом меня самого и вышел.

И сразу тесно стало в чужом доме и тошно.

Он меня видел все тем же Лешкой, которому, оторвав от своих детей, дал весной 1942 года белый спасительный кус зайчатины, жидкого мыла, которого учил калить и отбивать крючки, катать в сковороде дробь, подшивать валенки, распаривать и гнуть лыжи, плести из тальника морды, выживать во всех случаях жизни и быть тем более самостоятельным и твердым, чем опаснее положение, или, как теперь мы говорим, ситуация. И вот удивился, вдруг прозрев и увидев незнакомого ему человека, от которого еще неизвестно чего ожидать.

– «На ловкачестве хорошую жизнь не построишь!» – только и твердил все время. Председатель завкома! – морщась, сказал Егоров. – Не хочет видеть, что не ловкачи мы, а из каждого тупика ищем и находим выход. А он, ну как пень, уперся, и что бы, какое бы решение директора ни утверждали, он против! – Егоров нервно походил по крашеным половицам, сел и посидел молча, опустив в ладони лицо. – Вот чем я занимаюсь! – сказал он, подняв голову. – Я штатный толкователь действий нашего директора, который не может мне их предварительно объяснить! Потому что он импровизатор. Он импровизирует, действуя. А я импровизирую, объясняя его действия!.. В пять утра просыпаюсь от гнета. Зачем я сошел на берег?... Нет, – сказал Егоров, вставая, – надо возвращаться на пароход!

Мы вышли на крыльцо. После сумрака дома особенно праздничным, благостным, радостным глянулся тихий солнечный сентябрьский день.

Я обернулся к Егорову и успел его подхватить. Лицо его было неживым, с синевою. Губы серыми. Глаза куда-то ушли.

– Где валидол? – закричал я. – Или что вы там принимаете!..

Рука его еле-еле ползла по плащу. Я бесцеремонно полез по его карманам, нашел прозрачную трубочку, выбил таблетку и сунул ему в рот.

– Хорошо! – глубоко вздохнув, сказал он минут через пять.