Текст книги "Хроникёр"

Автор книги: Герман Балуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Виталий Грошев, засунув руки в карманы клешей и выкатив грудь, стоял перед залом. Он поднял руку.

– Тихо! – помог ему из задних рядов Степан Хренов, и будто каток умял голоса.

– Вы же банда обывателей! – зло сказал Виталий.

Пребывающий в каменной неподвижности Самсонов не выдержал и поднялся.

– Вы ведете собрание или вы там отдыхаете? – грубым голосом спросил он меня. – А вы сядьте! – брезгливо сказал он Виталию. И развернулся туловищем к сидящему в первом ряду Егорову. – Вы, по-моему, секретарь парткома. Что же вы сидите, как кумушка на базаре? Уж будьте добры, поднимитесь на сцену, возьмите в свои руки этот... – Он гневно поискал слово, не нашел, сомкнул губы и развернулся на Виталия Грошева, который, разведя руками, сказал:

– Это же для меня просто удивительно: какие начальники у нас боязливые. Люди откровенно заговорили – безобразие, прекратить! Газета о наших делах рассказала – журналист должен облить себя грязью: только тогда, дескать, начальство может правильное решение принять. Я, конечно, извиняюсь, но такое поведение одобрить я не могу!

Зал, затаив дыхание, смотрел на Виталия: серьезность и бесстрашие были в его мальчишеском, открытом и дерзком облике. А затем внимание всех перешло на грузную фигуру его оппонента.

– Ну, вы скажите: он мое поведение одобрить не может... – задохнувшись, уперся в бригадира своим прозрачным взглядом Самсонов. – А ну-ка сядьте!

– А вы мне глотку не затыкайте! – округлил глаза и выпятил нижнюю губу Виталий. – Я простой рабочий. Могу что-нибудь и не так сказать. Так что из этого?.. Перетерпишь!... Я же премий не лишаю, выговоров не даю. Скажу правду в глаза и сяду. Имею право? Или нет?

– Владимир Николаевич, – вежливо сказал я сверху Самсонову, – вы мне мешаете вести читательскую конференцию. Присядьте, пожалуйста. Будьте добры!

Самсонов повернулся ко мне, и у него вздулась и заалела шея. Помедлив, он неожиданно сел, вынул платок, громко высморкался и, раздраженно глядя перед собой, отвалив полу габардинового плаща, откинувшись в кресле, стал засовывать платок обратно в карман.

– Вы банда обывателей! – повернувшись к залу, сказал Виталий. – Потому что каждый заглядывает в свой горшок: гуще там стала каша или жиже!.. А нам, молодежи, наплевать, какая там, в ваших горшках, каша! – поднял он голос. – Мы до Курулина жили здесь, как на кладбище. А что мы, – пасынки судьбы?.. Молодец Курулин! – крикнул он, резко махнув рукой. – Так и надо: и с жульем, и с пьяницами! Хватит нам этой гнилью дышать! А если он что-то там нарушает – так значит, иначе не получается. Пускай нарушает, мы даем ему право! Я вообще верю человеку, который не гребет под себя. А Курулину я верю безоговорочно!.. Эллинг, «Мираж», судостроение, – вот что нам надо было, чтобы жизнь пошла веселее, чтобы мы видели свое будущее. Вам по возрасту безразлично это будущее? А нам оно не безразлично! Потому что жить в нем предстоит нам! – Виталий, опустив голову, секунду подумал, держась руками за отвороты распахнутого бушлата. – Мы сами себе делаем жизнь! Это же здорово! – негромко сказал он в зал. – Неужели вот это вам непонятно?

– Молодец, Виталий! – сказал из стоящей за последним рядом толпы чемпион по самбо Иван. Специалист по дизелям, он при Курулине пошел в гору, получил под начало асфальто-бетонную установку, затем – полигон железо-бетонных изделий, а затем – строящийся из сборных модулей, рядом с полигоном, завод. Курулин вытаскивал из толщи народной созданных самой природой, естественных лидеров. Может, потому у него дело и шло. – Это же сдохнуть можно, – сказал Иван, – всем недовольны! Не делалось ничего – были недовольны. И сейчас опять недовольны! А ну-ка, мы спросим сейчас плавсостав! Эй, пахари моря, чего молчите?

– Сказать можно! – поднялся паренек из плавсостава. – Дома нам строит Курулин. Спасибо ему. Вот!

– Ну, сказал! – рассердился какой-то взвинченный. —Это ж не просто четыре дома! У нас же семьи! По одному, по двое детей!.. Ура Курулину!

Надрывая глотки, задние ряды закричали «ура».

Помедлив, словно победитель на ринге, Виталий двинулся на свое место.

Свирепо посмеиваясь, вскочил азартный, несмотря на свои восемьдесят лет, Андрей Янович.

– А может, действительно дать этим сукиным сынам волю? – как на митинге крикнул он, багровея и сильным жестом показывая в конец зала, где под амбразурой кинобудки одиноко стоял Курулин. – Пусть встрепенется Россия! – Андрей Янович гневно оглядел зал. Он сел, вскочил и, выбравшись из ряда, с белым свертком в руках побежал к сцене. Задрав колено, он вылез прямо перед моим столом, отряхнул брюки и, напрягши лицо, крикнул: – Почему только «Мираж»?.. У нас будет и еще чем похвастаться! – Он развернул тряпку и поднял над головой в каждой руке по крупной выгнутой черепице. Одна была блекло-красной. А другая – темней. – Вот эту мне Курулин прислал. – Андрей Янович потряс блеклой черепицей. – А эту я на нашем кирпичном заводе сделал. – Присев на карачки, он размахнулся и ударил об угол сцены блеклую черепичину. Положил ее на пол и ударил об угол темной. Обе черепицы были целы. Народ поднялся со своих мест, пытаясь разглядеть, что это он там делает. – Не сломалась! – поднявшись, объявил Андрей Янович и потряс черепицей собственного изготовления. Со свирепым выражением лица он бросил обе черепицы мне на стол, митингово выбросил руку в направлении стоящего в конце зала Курулина и объявил оглушительно: – Сделаю я тебе черепичный завод!

Зал зашумел, завыкрикивал, засмеялся. Андрей Янович, опустившись на карачки, слез со сцены. Мать, добравшись до его уха, прокричала ему, что он ничего не понял: Курулина не хвалят за «Мираж», а, наоборот, ругают.

– Его не ругать надо, а бить! – рассвирепел Андрей Янович и, поднявшись со своего места, побагровев, оглядывая из-под свирепых бровей зал, крикнул, потрясая рукой: – Еще оглянется на поселочек наш Россия!

Все, что угодно, пусть даже сделанную им черепицу, Андрей Янович рассматривал если уж не в международном масштабе, то, как минимум, в масштабе страны.

– До России, слава богу, еще не дошло, а пароходство уже на вас оглянулось, – поднявшись на сцену, сказал Самсонов. – Сплошь одни нарушения. Деньги с легкостью совершенно бездумной перебрасываются из одной статьи в другую. Натуральный обмен принял чудовищные формы. Присвоение милицейской власти и этот ваш котлован – да это же просто беспрецедентное нарушение законности. И не о Курулине я сейчас говорю. С ним разговор особый. Меня поражает олимпийское спокойствие секретаря парткома товарища Егорова и ваша невозмутимость, многоуважаемая Елена Дмитриевна, дорогой вы наш народный контроль! На ваших глазах заслуженного человека, ветерана революции лишают пенсии, оставляют без хлеба, а вы принимаете это как должное. Секретарь парткома скромно сидит, очевидно, полагая себя просто зрителем...

– А почему люди должны говорить то, что вам или мне угодно? – спросил Егоров. Он поднялся, аккуратный, ладный, с приятным, несколько бледным лицом. – Пусть скажут то, что им хочется. – Он взошел по трем ступенькам и встал на краю сцены. – Все, что Курулин сделал хорошего, – во всем этом есть крупинка и моего участия. А что касается нарушений, то это, я считаю, полностью моя вина. Очевидно, я был плохой парторг.

– Вот именно! – сказал Самсонов, провожая взглядом сходящего на свое место Егорова. Он оглядел зал, пережидая возмущенный шум.

– А если всерьез, – сказал с другого конца зала Курулин, – то рабочая ставка для Андрея Яновича на кирпичном заводе оставлена. И ему не раз об этом говорено. Пускай приступает к своим обязанностям и получает себе на здоровье.

– Должность директора, ставка рабочая... – оглядывая зал, процедил Самсонов.

– Законных путей для восстановления справедливости у меня, к сожалению, нет!

– Вот она, ваша гнилая философия! – напрягаясь шеей, сказал Самсонов. – И вот теперь я вижу, так сказать, идеологический росток ваших злоупотреблений.

– Злоупотребляет тот, кто для народа ничего не делает, – неожиданно сказала мать. – А к Курулину какие со всех сторон претензии?.. За то, что сделал... Не хотят, чтобы делал. Посадили, и пусть себе тихо сидит!

Самсонов поморщился, отдулся, посмотрел в темное, то поднимающееся, то опускающееся окно.

По уходящему из-под ног проходу длинным зигзагом шел с пачкой писем в руке к сцене Курулин.

– Это жалобы на меня, – сказал он, встав рядом со мной. – И я их задержал. Почитаем? – подняв письма, спросил он зал.

Зал молчал.

– В прокуратуру, – дальнозорко рассматривая адреса на конвертах, сказал Курулин и бросил на стол письмо. – В обком партии. – Бросил он второе. – В пароходство.

– А вот это уже преступление! – сказал Самсонов.

– Дали бы мне работать, если бы я эти письма не задержал? – спросил Курулин.

– Куды там! —закричали из зала. – Съели бы тебя комиссии.

– А ведь это вы писали, земляки мои дорогие! – сказал Курулин. Был он тих, сосредоточен и от происходящего уже слишком далек. Я чувствовал: все кончено – Курулин ступил за последнюю грань.

– А вот это уже преступление! – глядя себе под ноги и забыв о том, что он на сцене, повторил, наливаясь гневом, Самсонов.

– Читай! – закричали из задних рядов.

– Не имею права, – сказал Курулин. – Может, те, кто писал, сами...

– Мое хоть в газете публикуйте – пожалуйста! – выглянув из-за головы Андрея Яновича, крикнул бывший начальник ОРСа Филимонов.

– «Уважаемые товарищи из прокуратуры! – вскрыв конверт, прочитал Курулин. – Сообщаю вам, что в директора Воскресенского судоремонтного завода пробрался закоренелый преступник...»

Зал захохотал, а Курулин повернулся к массивно стоящему у красного стола Самсонову.

– Разделяет вашу точку зрения. – Он заглянул в конец письма. – Требует прислать следователя.

Курулин поднял второе письмо.

– Это я о молоке!... Теперь-то чего уж: молока – залейся! – крикнул женский голос.

Курулин бросил письмо на стол и поднял большой синий конверт.

– Сейчас выйду, – сказал, поднявшись в середине зала, плоский, как доска, Поймалов.

– Все, что я брал у затона, я вернул, – суховато сказал Курулин, невольно следя за тем, с каким затруднением, хватаясь за спинки кресел, идет по качающемуся проходу Поймалов. Он выбросил Поймалова из поля зрения. – И кирпич уже только вам идет, и большак опять асфальтируется... Ну, – Курулин помедлил, задумавшись, – я не знаю такого, что бы я взял и вам не отдал. Во всяком случае, я вам прибавил, а не убавил, – сказал он негромко. – И что бы тут обо мне ни говорили (а я, кстати, со всем этим согласен), будущее затона в какой-то мере заложено. Из прутиков, которые нами посажены, должна вырасти березовая грива. Ферма достраивается, коровы здесь, и никуда уже вам от молока не деться. Кирпич и железобетон выпускаются, строительный участок создан – значит, строительство, независимо от чьего-то желания или нежелания, будет продолжаться. Эллинг не достроить не позволят тоже. Что «Мираж» даст, сказать трудно. Но его создали все же вы! – Он посмотрел на Поймалова, который, взобравшись на сцену, стоял с краю, как забытый в прихожей гость. – Кто за то, чтобы оценить мою деятельность положительно?

Зал опешил.

– А хоть я! – поднялся в своем распахнутом бушлате и вскинул сжатую в кулак руку Виталий Грошев.

Задние ряды с криком поднялись. Сидящие поближе суетно переглянулись.

– Стойте! – грубо сказал Самсонов. Он встал справа от меня. А слева стоял Курулин. Так что справа меня обдавало запахом хорошей материи и одеколона, а слева – запахом завода и табака. – Не ставьте себя в глупое положение. Что вы можете этим голосованием решить?.. Одни лишь эти задержанные Курулиным жалобы... – Самсонов показал на лежащие перед Курулиным письма, – уже жесточайший криминал. Подрыв самих основ нашей демократии! У-го-лов-щи-на!

– А вот это неправильно! – сильным голосом сказала мать.

Дальняя часть зала неистово засвистела.

Самсонов повел головой, словно его душил воротник.

– Молодо-зелено! – кивнув в сторону задних рядов, улыбнулся ему Поймалов.

– Вы, Елена Дмитриевна, – всей глыбой тела повернувшись в сторону матери и опершись мясистыми руками в кумач стола, внушительно произнес Самсонов, – внимательно прочитайте статью своего сына. И тогда вы поймете, что к чему в вашем затоне. А я, со своей стороны, – сказал он, посмотрев в конец зала, – хочу признаться, что в споре с Алексеем Бочугой был не прав. Могу признаться, что было у меня намерение как-нибудь спустить все это ваше безобразие на тормозах, дать возможность Курулину докончить им начатое. Но сейчас я отчетливо вижу, прав Бочуга: зло порождает зло. И главное, что происходит в затоне, – это привыкание к злу. – Самсонов медленно оглядел зал. – Привыкание к беззаконию! – сказал он так, что все оцепенели. – И никакими «Миражами» и прочими достижениями беззаконие не обелить!.. В атмосфере беззакония что-то построить можно. Только жить нельзя. Да и незачем! – грубо сказал Самсонов. – Себе дороже! – Он положил свою тяжелую руку мне на плечо и чуть надавил. – Алексей Владимирович в своей статье призывает вас к братству и единению. Да только на базе зла какое же может быть братство?! На базе зла может быть только банда! Не сподвижники, а соучастники! Не единение, а круговая порука! – Он убрал руку с моего плеча и сказал спокойно: – Курулин хулиганским выходом на «Мираже», вероятно, думал меня потрясти. Но потрясло меня другое. Я полагал, что Алексея Бочугу за его статью вы разнесете в клочья. Но ничего такого не произошло. Крича за Курулина, вы, вместе с тем, кричите и за эту статью. Как же так? Вы что же, сразу и «за» и «против»? Психология не моя специальность, но я думаю так: глаза ваши одобряют то, что у вас возводит Курулин, но с унижением человеческого достоинства душа ваша не мирится и смириться не сможет. – Самсонов пошел со сцены, но вернулся и, опершись руками в стол, склонился к матери. – А вам, многоуважаемая Елена Дмитриевна, я посоветую только одно: очнуться!

– И как можно скорее! – улыбнулся стоящий в углу сцены Поймалов. Громадная улыбка до неузнаваемости меняла его длинное умное лицо. Он двинул свою плоскую фигуру к столу и взял из-под рук бесчувственно стоящего Курулина синий конверт. – Алексей Владимирович Бочуга, – доверительно сказал Поймалов, – спровоцировал группу работников (я в их числе) к активному выступлению против Курулина.

Поймалов умело помолчал, зал замер, а я почувствовал, что проваливаюсь и все никак не могу провалиться.

– Ну, знаете ли! – громоздко поднялся и обратил к сцене свое одутловатое, нездоровое, большое лицо Стрельцов. – Его, видишь ли, спровоцировали... Мальчик!.. Да и вы, Владимир Николаевич, – обратился он к Самсонову, – представили Курулина каким-то главарем, что ли, шайки. А мы тогда что, бандиты?.. Нет! – погрозил он пухлым пальцем. – От таких разговорчиков дела у нас не будет. Задержал жалобы... Так довели человека! Как все то, что в затоне делается, далось самому Курулину? Вот этим почему-то никто не поинтересовался. Все озабочены самочувствием наказанных нами бездельников. Один вон даже на трибуну вылез. Свою жалобу хочет нам зачитать. А вы взгляните-ка проще: может ли кто из побывавших в затоне директоров пойти хоть в какое-то сравнение с Курулиным?.. Снимут его – а ну-ка, прикиньте, какого пришлют?.. Ну, вот! – сказал Стрельцов. – И весь ваш вопрос закрыт.

– Хоть Константин Петрович и причислил меня почему-то к бездельникам, – сказал Поймалов, – я с ним согласен. Курулин сто очков даст любому из директоров. И жалобу эту на него я порву. – Поймалов надвое перервал синий конверт, засунул в карман и улыбнулся своей пещерной улыбкой, которая сразу же разрушила его учительский облик, раздав вширь зубастую нижнюю половину лица. – Да, – сказал он. – Курулин сто очков даст вперед любому директору. Особняки у нас строит... А жилищной проблемы в Воскресенском затоне, между прочим, нет. У каждого дом. Живи! А чем для нас обернется особняк... в рассрочку... стоимостью более 20 тысяч?.. Новым крепостным правом?.. Говорят: «Мираж», будущий судоремонтный завод... Ну, скажем, будет такой завод. А вот где тогда окажемся мы с нашими заочными техникумами да краткосрочными курсами?.. – Поймалов улыбнулся. – Вот! Тоже проблемка... Тут Владимир Николаевич обосновал все, так сказать, философски. А мы давайте-ка взглянем практически. Сейчас затон держится на одном человеке – Курулине. Умрет... (он посмотрел на неподвижно стоящего Курулина, вежливо извинился) или – он человек горячий – плюнет да уедет, все у нас развалится, как карточный домик. Коровы.. .Смешно даже думать, что мы для них достанем корма. Зима, дорог нет – кто нам будет эти корма возить?.. Я думаю, что Курулин с его изобретательностью и напором достал бы. А мы – нет. Падеж скота, неприятности – вот что у нас впереди. На холмах, на сорном поле, что до Красного Устья, Курулин собирался кормовые травы сажать. Он посадил бы. А другой – нет. Какой директор будет с этими кормами возиться? Зачем это ему? Приключений искать?.. Вот ведь как получилось, что Курулин заварил кашу, которую мы расхлебывать не можем. Склонив голову с длинным лицом и большими серыми ушами, Поймалов как бы прислушался к напряженной тишине. – Вот Мальвин… – да, честный, ест одну кашку. Но достать-то не может. Достает ему Курулин. И не будет Курулина – так ведь нам станет, граждане, плохо. Доставать надо, а он не умеет... Так пусть уж лучше будет у нас не совсем честный Филимонов. (Извините!– сказал он в сторону побагровевшего Филимонова). – С ним нам спокойней, чем с честным Мальвиным, который только и знает, что боится, как бы ему не попасть в тюрьму... Или Слава Грошев, ставший ныне для нас Вячеславом Ивановичем... Что уж тут стесняться, скажем прямо, снимут его – образование неважненькое, да и манеры не те. Секретаря парткома, считайте, у нас уже нет. Особняки... Ну что ж, может, идея была у Василия Павловича и неплохая – два поколения за особнячок расплачиваются, но зато уж живи здесь вечно: вот тебе родовое гнездо. Только опять же: что будет с этими особняками, когда исчезнет Курулин? Один есть, фундаменты под пять следующих заложены – кто рискнет с таким делом связываться? Никто!.. – Поймалов строго оглядел зал. – Давайте-ка смотреть правде в глаза! Василий Павлович навязал затону то, что ему не нужно. И расхлебывать нам теперь его мечтательность – годы. Надо жить в ногу с жизнью, а не впереди нее. Из этого, как видите, одно только и получается, что конфуз. Да и на Курулина я смотрю: черный, страшный, не сегодня, так завтра инфаркт...

Вдруг бешено закричали возмущенные елейным тоном Поймалова дальние ряды. «Не трогай Курулина!», «Развел слякоть!» – кричали молодые. «Во-от! Все и выявилось!», «А действительно, на черта нам все это беспокойство?», «Живешь и не знаешь, что завтра он над тобой сотворит», «Хватит безобразий!» – кричали из передних рядов. Побледневший, как мел, Мальвин прижимал к животу ладони. Вероятно, у него был приступ. Слава Грошев, вскочив, кому-то что-то яростно кричал и жестикулировал своими неповоротливыми кистями рук. «Не согласен!» – грохотал медный голос Хренова, не соглашающегося неизвестно с чем. В проход вышел Анатолий Грошев и крикнул мне:

– Под той жалобой, – он показал на Поймалова, – и моя подпись. Так я ее снимаю.

– И я снимаю! – вскочил избранный вчера председателем поссовета Камалов. – Потому что...

– Давай, Лешка, просыпайся! – гаркнул кто-то совершенно мне не знакомый.

Я повернулся к Курулину: не скажет ли что? Курулин покачал головой: нет. Я поднялся и поднял обе руки, чтобы утихомирить разбушевавшийся, вскакивающий и орущий зал.

– Дорогие земляки! – прокричал я. – Я считаю, что читательская конференция по моей книге прошла успешно. Очень вам благодарен. Не зря я сюда приезжал!

И в тот момент, когда я выкрикивал это, я понял очевидное, я понял то, что должен был сразу понять: не Егоров вызвал меня сюда, в затон, а Курулин. И не Егоров так долго ждал и назначил читательскую конференцию в самый скандальный момент, а Курулин. Все это было его рук дело. И то, что я, приехав, стал разбираться и ахнул по нему статьей, – это тоже было, в конечном-то счете, его рук дело. В своем перешагивании через всяческие моральные и правовые ограничения и запреты он зашел, видимо, настолько далеко, что самому стало трудно, а может быть, и невозможно дышать. Обретая свободу действий, он терял свою внутреннюю свободу, ту свободу, которую дает человеку уверенность в своих поступках, спокойствие за них. Все, на чем он в последнее время держался, был один сплошной отчаянный надрыв. Он загнал себя в тупик. Ему нужно было увидеть себя чужими, моими глазами – глазами человека, который не будет вилять. Для меня осмыслялся и приезд Федора. Да, убеждался и убеждался! Ему уж и дышать, наверное, было нечем, а он, Курулин, все еще не был уверен, что этот узел надо рубить.

Впрочем, все это были одни лишь мои догадки.

Я взглянул на Курулина. Меня поразила его отдельность. Он стоял выпрямившись, бледный, на лице его было выражение холодного и брезгливого пренебрежения тем, что происходило перед его глазами на этом, добытом им, Курулиным, скрипящем и раскачивающемся корабле.