Текст книги "Хроникёр"

Автор книги: Герман Балуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

2

– А вы кто такой? – вдруг повернувшись, бесцеремонно спросил меня Самсонов. Это был плотный, грубовато-уверенный, начальственного вида мужчина с ореховой лысиной и с жирными золотыми шевронами на рукавах кителя.

– Тот самый журналист, – лаконично сказал за меня Курулин. – Из Москвы. Алексей Владимирович Бочуга.

– И что вы здесь делаете?.. Тот самый журналист. Из Москвы.

– Как видите, стою, – сказал я.

Мы стояли на травянистом берегу против «Миража»: вот этот самый прибывший из пароходства уже на второй день после опубликования моей статьи Самсонов, Курулин, Веревкин, а также представители прибывшей на приемку «Миража» комиссии: добродушный могучий дядя из министерства лесного хозяйства и молодой, молчаливый, заросший, как Черномор, бородою инженер с судостроительного завода в Звениге, ну и вдруг обративший на себя внимание я. Человек двадцать рабочих и приехавших толпились на понтоне, к которому был пришвартован «Мираж».

– Зачем же вам стоять здесь? – окинув меня с ног до головы взглядом, сказал Самсонов. – Идите за территорию завода и стойте там. – Он выбросил меня из поля зрения и снова повернулся к Курулину. – До нас доносились слухи о ваших художествах. Но то, что я увидел, превзошло все ожидания. Вы что же, возомнили себя удельным князьком? Что хочу, то и делаю? Отстроил, видишь ли, себе особняк! Милицию разогнал! Сам вершит суд и расправу! Вы на что надеялись, я что-то никак не могу понять! На то, что мы ваше самоуправство встретим аплодисментами?.. Обязательства по досрочному завершению судоремонта и то, понимаешь ли, не удосужился взять!

– А зачем его делать досрочно? Достаточно – в срок! К навигации! – щурясь и глядя в сторону, бросил Курулин. Худой, костлявый, он, сгорбив широкие плечи, возвышался над Самсоновым. Лицо его было хмуро, бесчувственно и как бы замкнуто на замок.

– Вот как?! – грубо удивился Самсонов. – Чего ж вы не сказали это, когда вас ставили директором?.. Обнаружили бы себя сразу! Проще бы было! Умник, понимаешь ли, тут нашелся! – Самсонов побагровел, разжигаясь гневом от собственных слов. – Вот потому и занимались черт знает чем, но только не тем, чем вам заниматься положено! Что от вас ожидают! На что вы поставлены!.. Безобразная чехарда с кадрами! Одного снимает, другого ставит, этого тоже вдруг снимает – это что же такое?! Вы, быть может, больны? Неврастеник?.. Так вы бы поставили нас в известность! «Не могу! Извините». Мы бы вас отпустили с миром... Главного инженера снять! – вышел он из себя окончательно. – Да это же не ваша номенклатура! Вы, что же, и этого не знали?

– Главного инженера никто не снимал. Его временно освободили от прочих забот, чтобы он занялся тем, чем ему и следует заниматься: новой техникой. И не вообще новой техникой, а конкретно: новейшим на нашем флоте опытным судном, – глядя в сторону, сухо сказал Курулин.

– Освободили временно? – раздув ноздри, Самсонов с негодованием окинул взглядом сутулую длинную фигуру Курулина. – А кто вам дал право его освобождать?.. И что это за новая техника? – Люди расступились, и Самсонов показал вниз, на «Мираж». – Что это за кораблик, я спрашиваю! Зачем вы его строите? Кто вас просил?

Хотя обступившие Самсонова и Курулина люди и так молчали, но тут их молчание стало каким-то мертвым, еще отчетливее выявилась страшноватая обособленность ото всех Курулина, и внезапно стало слышно, как ревет на Волге солнечный желтый шторм. Еще более истаявший, нервный, бледный Веревкин, по-детски приоткрыв рот, с язвительно-веселым, готовым к бешеному смеху лицом, жадно и быстро переводил взгляд с Самсонова на Курулина. Уязвленное самолюбие теперь не отпускало его с «Миража». Видимо, он решил, в пику Курулину, вырвать достройку не за предоставленные ему жесткие две недели, а даже раньше, и теперь круглые сутки на «Мираже» пылила искрами электросварка и ночью били в судно с берега прожектора. В замазанном ржавчиной и окалиной ватнике, в грубых великоватых рабочих брюках Веревкин походил на интеллигентного отличника и умницу аспиранта, которого посадили на пятнадцать суток. Веревкин на миг онемел, когда Самсонов гневно показал на достраивающийся усилиями его, Веревкина, кораблик, а затем вскинул искаженное бешеным смехом лицо.

Самсонов мельком взглянул на него, на «Мираж», за которым рябила холодная утренняя вода залива, передернул толстыми прямыми плечами, обернулся и вопросительно посмотрел на отобранный им у Курулина директорский газик. Отдаленно стоящий в мучительной нерешительности Грошев бросился к машине, выхватил из нее форменный плащ и командную, жирно облепленную золотом по козырьку фуражку, подлетел к Самсонову, который, тут же переключив свое внимание на Курулина, выставил толстые короткие руки назад, чтобы Грошеву удобнее было его одеть.

– Кто, я вас спрашиваю, вас про... – Движением толстых плеч поправляя вздернутый на него Грошевым плащ, надевая фуражку, он опять увидел меня и, неприятно поразившись, выбросил в мою сторону ухоженную тяжелую мясистую лапу. – Ваш документ!

– Ваш мандат на право проверки документов! – не вынимая рук из карманов пальто, в свою очередь потребовал я.

Самсонов на миг опешил, а затем его собранная в одну крупную складку шея от негодования еще больше вздулась и начала багроветь.

– Чувствуется, что из Москвы, – сказал он, почти не разжимая губ. – Там таких... – Он насильственно оборвал себя, повернулся к Курулину, но не стерпел и вновь окинул меня взглядом от шляпы до модных австрийских узконосых штиблет. – Вы только посмотрите, как уверенно держится. Дескать, захочу, так настрочу и про тебя в газетку...

– О таких, как вы, не пишу.

– Это почему же? – медленно спросил он, глядя мне в переносицу.

– Потому что это было бы с моей стороны несерьезно.

– Вот как даже? – Он словно припаялся к моей переносице взглядом. – А чего ж это так?

– А что о таком скажешь?.. Только то, что оно в лампасах.

– Кто «оно»? – спросил он очень медленно.

Его крупное, волевое, грубое лицо стало таким, что я за него испугался. Всей своей коренастой, черной, облепленной золотом массой он двинулся на меня, крепко взял меня за пуговицу и чуть потянул на себя.

Стоящие вокруг нас оцепенели. Веревкин вытянулся, как цапля. Но тут Курулин вышел из своей свинцовой задумчивости.

– Обязательство почему не взяли, а кораблик почему сделали?! – ухмыльнулся он и тряхнул кудрями. – Такой артист!

Оставив в покое мою пуговицу, Самсонов круто повернулся к Курулину, недобро посмотрел на него, ухмыляющегося и как-то косо глядящего в землю, и вновь обратился ко мне – низкорослый, массивный, будто налитый чугунной сокрушительной силой:

– Что вы сказали?

Я увидел почти вплотную его полное, свежее, крепкое лицо с очень светлыми, немигающими глазами.

– «Кто вас просил?!» – все более и как-то нехорошо веселея, повторил слова Самсонова и покрутил головой Курулин. И внезапно крикнул тем, кто стоял на понтоне:– Ну, так кто вас просил?

Забыв обо мне, Самсонов чугунно двинулся к потерявшему над собой контроль директору.

– Может, вам, Василий Павлович, попить водички? – спросил он тихо и резко, немигающе глядя ему прямо в глаза.

– Вот это верно! – ухмыляясь, сказал врастяжку Курулин. Вдруг выбросил в сторону «Миража» широкую, как лопата, ладонь. – Прошу на корабль! – И пошел по травяному откосу вниз.

Самсонов, недобро помедлив, двинулся за ним. А мы толпой пошли за Самсоновым. Вячеслав Иванович Грошев, после доставки плаща влившийся в нашу группу, глянул на меня с новым уважением. «Вот это начальник! – суетливо-нервно шепнул он, глазами показывая на монолитную спину Самсонова. – Он нас всех – в ощип!» Я неимоверно вырос в его глазах, потому что на равных говорил с таким, как Самсонов.

Толпа на понтоне раздалась, и мы прошли сквозь нее, и по трапу спустились на палубу «Миража». Курулин не давал никаких пояснений, а Самсонов у него ничего не спрашивал. Они молча обошли вокруг рубки, глядящей лобовыми стеклами вперед и назад, посмотрели на никелированное колено сложенного, как бы утопленного в самом себе, манипулятора, на четырехбарабанную, во всю ширину судна лебедку. Больше, собственно, и осматривать было нечего. Самсонов, задрав голову и откинувшись корпусом, посмотрел направо и налево, на громоздящиеся айсбергами «Волго-Балты», потом снова опустил взгляд на покачивающийся под ногами «Мираж» и с недоумением поглядел на Курулина.

– Ив этом вы видите свое оправдание? – Он глазами показал, что имеет в виду «Мираж».

– Несомненно!.. Если, конечно, кому-нибудь в голову придет, что мне нужно оправдываться.

– Вот как! – сказал Самсонов. – Значит, сказанное мною вы не приняли во внимание?

– Не принял.

– Почему же?

– Потому что все, что вы мне тут наговорили, – несущественно.

– А вы знаете, мне впервые встречается такой директор. Это даже любопытно. – Самсонов черной глыбой стоял перед Курулиным и смотрел, не мигая, ему в лицо. – Разложил вполне благополучный завод, поселок и говорит, что это несущественно. А что же тогда существенно?

– Разложил? – медленно поднял темный язвительный профиль Курулин. – Я вывел затон из мертвого застоя – это у них называется «разложил»! Стоит ногами на новом судне новой серии, смотрит на эллинг, на только что заселенные дома и спрашивает, а что же тогда существенно. Да вот это, уважаемый, и существенно! Что же еще?.. Я уничтожил пьянство, а они с меня ежеквартально требуют, какие меры я принимаю по усилению борьбы с пьянством. Я навел порядок и абсолютно исключил нарушения трудовой дисциплины, а они с меня ежеквартально требуют анализа причин нарушений трудовой дисциплины и перечня новых решительных мер, которые я буду испытывать в борьбе с нарушителями, – сумрачно усмехаясь и как-то сбоку, с прищуром глядя в прозрачные глаза Самсонова, неспешно бросал Курулин. – Чтобы вам не тратить время на пустую демагогию, я вам скажу, в чем я виноват. В самостоятельности. Я вел себя как строгий и радеющий о деле хозяин. А вам бы хотелось видеть во мне холопа. Сам холоп, вы в любом инициативном подчиненном видите всего лишь взбунтовавшегося холопа. Вам надо, чтобы ничего не случалось. А я занял пост директора для того, чтобы случалось. На пользу Родине. Заводу. Поселку. И я счастлив тем, что случилось. И вот этого, – Курулин показал себе под ноги, в палубу судна, – вам ни у меня, ни у него, – он с прищуром глянул на Веревкина, – ни у них, – показал он глазами на стоящих на понтоне рабочих, – уже не отнять!

– А ведь мы вас отдадим под суд, – стоя все так же неподвижно, спокойно сказал Самсонов. Толстая складка на его шее была багровой. – Сколько всего вы пустили на сторону, это следствие подсчитает. А меня интересует, зачем вы это сделали? Вы же не просто дарили кирпич, рабочих, буксир и прочее. Вы же и взамен получали... Что? – Он открыто и прямо смотрел в глаза Курулину, отчетливо свирепея. – «Мираж»?.. Кто вам его заказывал? – спросил он. – Где в плане значится это судно?.. Или вы построили его лично для себя? Для прогулок?.. Отвечайте. Я жду.

– Это судно построено по заказу министерства. И вы это знаете, – процедил сквозь зубы Курулин.

– Нет никакого заказа министерства, – очень внятно сказал Самсонов. – Вы вколотили огромные государственные средства в мыльный пузырь, в ничто... Вот уж правильно он назван – в мираж! Вас – на скамью подсудимых. А ваше детище куда?.. В утиль?!

– А вот это, слава богу, не вам решать!

– А кому же? – с расстановкой спросил Самсонов.

– Другим!

– Конкретнее!

– Ну, скажем, заместителю министра!.. Прибудет, спросим, что такое мираж и кого пора в утиль!

– Еще конкретнее!.. Какому заместителю министра?

– Еще конкретнее?.. Севостьянову!

– Нет такого заместителя министра, – глядя на Курулина глазами, которые стали совершенно прозрачными, все так же отчетливо сказал Самсонов. Он помолчал, наблюдая, как проступает бледность на смуглом лице Курулина. – Александр Александрович Севостьянов в качестве нашего дипломатического представителя отбыл к месту новой работы – за рубеж.

– Когда? – бессмысленно спросил Курулин.

– Вчера.

Мне страшно стало на Курулина смотреть, до того резко и внезапно он состарился, не очень уверенно сел на рифленую ступеньку ведущего в рубку трапика, свесил жилистые руки и кудри. В своей шкиперской куртке с разъехавшимися по железу твердыми полами, с шевелящимися на холодноватом ветру седоватыми волосами, он походил на упавшую с неба большую растрепанную птицу.

– Ваш покровитель Александр Александрович Севостьянов, – вбивая слова, словно гвозди, сказал Самсонов, – оформил ваш «Мираж» как внеплановый эксперимент, говоря попросту, – как свою личную блажь! Но поскольку Севостьянова теперь нет, будем считать исчерпанными и его чудачества.

Курулин посидел некоторое время с опущенной головой, затем покосился на своих помощников, которые отстаивались от греха подальше, за рубкой, а теперь появились снова, и на замершую на понтоне толпу, увидел меня и подмигнул.

– А хороший корабль получился, – усмехнувшись, сказал он заложившему толстые короткие руки за спину и презрительно наблюдающему за ним Самсонову. – Значит, вы будете его принимать.

– И я его принимать не буду, – сказал Самсонов.

– Нет. Ну как же? – сумрачно усмехнулся Курулин. – Надо принять.

Он опять опустил голову и посидел, облокотясь на колени. Потом встал и пошел к борту. Навстречу ему с туго набитым большим портфелем шел через понтон Федор Красильщиков.

– Уезжаю. Зашел проститься, – сказал Федя.

– Ну, прощай, – безучастно сказал Курулин. – Иди отдай носовой. – Он показал рукой, куда Феде надо идти. А затем нашел меня глазами и так же буднично и лениво велел идти отдать кормовой. Кругом стояло полно рабочих, и было кому отдать кормовой, а он пристегивал к своему новому фортелю нас с Федором... Ладно!

Я едва успел сдернуть с кнехта чалку, как палуба под ногами содрогнулась, взревели в утробе судна дизеля. «Мираж» дернулся. Бегущий с понтона в нутро нашего судна кабель натянулся, со звоном вылетел, идущий параллельно ему воздуховод оборвался. Я уловил, как стоящие посредине судна шарахнулись. По палубе прокатилась сбитая хлестнувшим воздуховодом богатая фуражка Самсонова. Кто-то из стоящих у борта судорожно выпрыгнул на понтон, а инженер с бородой Черномора прыгнул, наоборот, на «Мираж», который, слишком резко рванувшись, чуть не врезался в «Волго-Балт». Буквально в последнее мгновение замер, ударил под округлую белую корму «Волго-Балта» мощной водометной струей, развернулся на месте и пошел на середину залива. Я зашел в рубку. У штурвала стоял Курулин. Опуская глаза, он трогал поочередно переключатели, привыкая к управлению. За его плечом торчал похожий на Черномора инженер из Звениги и вполголоса давал ему наставления. Посреди рубки, прочно расставив ноги, стоял взбешенный Самсонов, держа в руке фуражку с запачканным белым чехлом. Он еще раз с откровенной досадой осмотрел ее и гневным движением нахлобучил на голову.

– Хулиган! – Засунув руки в карманы габардинового плаща, молча кипя от гнева, Самсонов обошел рубку, машинально осматривая пульты управления судном и манипулятором, остановился рядом с Черномором за плечом Курулина. – Что все это значит?

– Надо же подвести итог... ради чего все было, – чуть повернув голову, добродушно сказал Курулин. – Убедиться надо: мираж это было все? Или все-таки нет!

Только что, минуту назад, морщинистый и опустошенный, Курулин под рокот дизелей явственно наполнялся теперь торжеством. Может быть, это было торжество побежденного?

На палубе стояли, вытянув шеи, смотрели – кто на удаляющуюся оцепенелую толпу на понтоне, кто на приближающуюся дымящуюся штормом Волгу: Грошев, Веревкин, бледнолицый ленинградец – наладчик манипулятора, добродушный увесистый дядя из министерства лесного хозяйства и ничего не понимающий, но совершенно спокойный Федор Алексеевич с портфелем в руках.

Впарывая в воду позади себя толстую водометную струю, «Мираж» вышел на глиссирование, в мгновение ока мы проскочили горло залива, и Курулин сбросил скорость. Закрывая горизонт, под холодным солнцем катили и дымили по ветру желтые взлохмаченные валы. Стекла рубки забило водяной пылью. «Мираж» вскинуло, уронило, погребло по рубку под толщей живой торопливой воды. Из склона лезущей в небо, растрепанной водяной горы колено манипулятора торчало, как перископ. Заклинившись между какой-то укрытой чехлом колонкой и стеной рубки, я глянул сквозь стекло назад, не смыло ли тех, что остались на палубе. Как раз в этот момент «Мираж» выжал себя из толщи, и я увидел фантастическую картину. Наш взброшенный на гребень вала кораблик был накрыт холмом прозрачной оцепенелой воды. В ту же секунду вырванная из родной стихии вода бешено бросилась за борт, задраенная дверь в пристройку машинного отделения распахнулась, в клубе черного дыма оттуда вывалился задыхающийся Веревкин, и судорожно кашляя, повис на двери. Потом он скрылся от очередного потопа, а потом снова вылез в тугом коме сразу же срезанного ветром дыма.

Цепляясь за поручни, я проскочил к нему и в задымленной глуби машинного отделения увидел Славу Грошева и Федора Алексеевича. Они, присев под нижний слой едкого сизого выхлопного дыма, быстро разбалчивали фланец, под которым, очевидно, пробило прокладку, и весь выхлоп теперь выбивало внутрь корабля. Перед ними с асбестовой прокладкой в руках сидел на корточках бледнолицый ленинградец. А Веревкин проветривал помещение, держась на верху трапа, в самом дыму.

– Во, работнички! – оскалившись, радостно заблажил Слава, когда я кое-как сполз вниз по уходящему из-под ног трапу. – Прокладки ставят картонные! Вентиляцию сделать забыли!

– Есть вентиляция! – крикнул сквозь кашель и грохот дизелей Веревкин, задыхаясь наверху и показывая куда-то рукой. Пригнувшись, я прошел под слоем дыма, разглядел красную кнопку и врубил систему. Слои дыма задрались и поползли вверх.

Наглотавшись гари, я вылез наверх. Оплетенные жилами пены, со всех сторон вздымались янтарные горы. Водяной пылью тут же залепило лицо. Словно желтые совы, над палубой проносились ошметья пены. Держа шляпу в руке, на неверных ногах я добрался до жилого помещения и спустился вниз. Кубрик был треугольной конфигурации с четырьмя расположенными в два яруса койками по обоим бортам и красивой газовой югославской плитой в камбузной нише. Верхние койки были подняты, а на одной из нижних сидел Самсонов, упираясь мясистыми ладонями в колени и опустив голову.

– Тут сахару где-нибудь нет? – подняв ставшее одутловато-бледным лицо, с затруднением спросил он. Вот те раз! А я-то думал, его мутит от качки. А какой с виду чугунный мужик!.. Я бросился к камбузному шкафчику, чуть не врезался в трап, добрался и заглянул в неряшливо распоротые пачки и с несколькими кусками рафинада кинулся к Самсонову. Задержав стон, он срывающейся рукой брызнул из маленького пузырька на сахар что-то резко и травянисто пахучее, положил сдобренный кусок под язык. Я сидел рядом, бдительно глядя ему в глаза. Он стал медленно выплывать из своей запредельности: мертвенность сползла с лица, глаза осмыслились, и он узнал меня.

– Чего вы, собственно, добиваетесь?

Ого! Такие люди мне нравились. Безо всяких вступлений и еще не освободившись от боли, брать, так сказать, быка за рога... Я пересел на койку против него. В кубрике периодически меркло. Солнце в иллюминаторах то и дело затенялось толщей желтой воды. По обретающему живые краски и обычную твердость лицу Самсонова пробегали пятна солнечной ряби. Судно муторно и резко бросало, и мы с Самсоновым проваливались и взлетали то один по отношению к другому, то оба вместе.

– Я добиваюсь счастья для человечества, – сказал я, взлетев высоко над ним.

Лицо его медленно напряглось от гнева.

– Шутник!.. Написюкал себе в газетку, и будьте любезны: заместитель начальника пароходства летит, как на пожар, принимать драконовские меры, директор завода идет практически на служебное самоубийство, – вот зримый результат вашей писюльки! Этого вы добивались? Могу доложить: исполнено! Довольны? Или для полного вашего удовлетворения пяток человек еще надо отдать под суд?

– А вы знаете, первые два года жизни я беспрерывно кричал. В конце концов врачи докопались: несовместимость с окружающей средой. Оказывается, я кричал от ужаса. Очевидно, предчувствуя, что буду жить среди таких, как вы.

Снова взлетев, я вцепился в койку и увидел сверху стеариновое лицо Самсонова.

– Это что же такое?! – сказал он так, что мне стало не по себе, сиротливо. – Приезжает какой-то... – От гнева у него перехватило горло, и, взлетая вместе с койкой, он истреблял меня одними светлыми бешеными глазами.

– Несерьезный вы человек, – сказал я, испытывая кратковременную тошнотворную слабость, так как твердь из-под меня опять внезапно ушла. – «Написюкали»... «Газетка»... «Писюлька»... Коли вы искажаете в себе представление о реальности, что от вас можно ждать, ну, хотя бы осмысленного?.. Раз я «написюкал», послали бы в газету опровержение, выдворили бы, в конце концов, меня из затона! А вы же, по сути дела, идете у меня на поводу. Я высказал свое несогласие с некоторыми действиями Курулина, а вы примчались и изо всей силы принялись его бить. Вот тебе и «написюкал»! Вы же приняли мои слова как приказ – к немедленному исполнению. Но мне такие исполнители внушают крайнее опасение. Предпочитаю иметь дело с людьми, у которых есть своя голова на плечах.

Я испугался, что его хватит удар. Померкло, а затем обдало рябью, я снова увидел его волевое, искаженное внутренней судорогой лицо.

– Именно так и сделаем! – отбил он замедленно и с чугунной твердостью. – И не боюсь я ваших писю... ваших статей. Я вас позорно! с милицией! из затона выставлю. И пишите себе, сделайте одолжение, хотя бы даже и обо мне. Мы себя защитить сумеем!

– Можете действовать совершенно спокойно. Я писать на эту тему больше не буду.

Самсонов, глядя мимо меня, неприязненно помолчал.

– Черт вас разберет, что вы за человек! – разжав твердые губы, сказал он, наконец, грубовато.

– Собственная мать во мне усомнилась, спросила: «А не подлец ли ты?»

– Вот даже как... Она здесь?

– Председатель поселкового народного контроля.

– И мать задели? – Самсонов неожиданно и откровенно расстроился. Лицо его стало обмякшим, даже обрюзгшим, глаза устало прикрылись, а губы сморщились. – Как же вы так?

Мне пришлось сделать некоторое усилие, чтобы через это его соучастие перешагнуть.

– Не задевать, конечно, легче...

Я увидел, как отвердевает снова его лицо.

– Сколько всяких... сидят, штаны протирают, – холодно вскипев, отрезал Самсонов. – Так вы их будто не видите!.. А стоило над этой массой подняться человеку яркому, самобытному, смелому, вы тут как тут. Заметили! Развели турусы на колесах: что-де за безобразие и почему этого безобразия никто не видит!... Видят! – с ледяным гневом сказал Самсонов. – Только в отличие от вас не считают, что если нашелся человек, который хочет и может, так – давай, руби ему голову!... Моралист! – сказал он яростно. – Лезет в сложнейший социальный организм вооруженный какими-то дремучими проповедями! – Его твердые губы резко дернулись. – Вот и болтаемся здесь, на этом скандальном кораблике, – это же ваша работа! Это же прямое следствие отсутствия лично у вас твердых, реальных, сегодняшних принципов! Какой-то, понимаете ли, толстовец!.. Так толстовцы и при Толстом выглядели довольно противно. А Дон-Кихот, тот и вовсе был сумасшедшим. Но он хоть воевал с ветряными мельницами. А вы-то поднимаете ржавый меч на людей! Да к тому же – на лучших!.. Радетель морали!... Так воевал бы с жуликами! По крайней мере, они отчетливо перешагивают через мораль. Так в чем дело? Вот тебе поле деятельности! Шуми, громи – ошибки не будет! А то выбрал честнейшего человека... Да нет, это же просто кощунство какое-то! Или собака зарыта в том, что он ваш друг?

Судя по всему, Курулин обрел, наконец, растерянные им навыки рулевого. Бортовая качка прекратилась. «Мираж» переваливался, как утка, и иллюминаторы заливало одновременно с обоих бортов.

– Вы барахтаетесь, как в паутине, в созданной вами же самим реальности. Я сочувствую вашей беспомощности. Но барахтаться вместе с вами я не хочу.

– Так! – угрожающе сказал Самсонов. – Сперва заявил, что у меня головы нет на плечах. Теперь уже – я барахтаюсь в реальности... Ну-с, дальше!

– То вы под суд собирались Курулина отдавать, то называете его честнейшим человеком... Что это, если не беспринципность, если не лавирование в тенетах реальности?.. Я вам скажу, чем вы особенно раздражены. Тем, что я вас упредил. Заставил открытыми глазами посмотреть на то, на что вы пока что смотреть не хотели. Вот потом, когда ситуация стала бы катастрофической и очевидной, и когда Курулин выжал бы себя до конца, тогда вы подняли бы глаза и зычно удивились: «А это что еще за безобразие? Как мы терпим такое?!» И вот тогда, пожалуй, уже было бы, за что Курулина снимать, исключать и даже отдавать, быть может, под суд. А сейчас, я с вами согласен, ни то ни се! Ситуация, слава богу, не дозрела. Ни до снятия, ни до исключения, ни, естественно, до суда. Нарушения налицо, но критической массы они пока не достигли. Так что, действительно, чтобы сохранить Курулина и правильно расставить акценты, нужна мудрость...

– В наличии которой у меня вы сильно сомневаетесь? – досказал Самсонов. Он брезгливо поморщил губы и подался ко мне. – Вы что же думаете, я вас не понял?.. Спохватился! – понизив голос, сказал он с едким сарказмом. – Только не поздновато ли?.. Я вам тут приехал не мальчик! Коли уж вопросы поставлены, я их закрою так, чтобы и другим неповадно было! Да и вы, любезнейший, ведь не на ушко мне нашептали, а ахнули, будьте нате, на всю страну! Так как же теперь вы мне говорите, что ничего, мол, такого и не было?! Выступление-то ваше было? Газета по нашему пароходству шарахнула?.. Так неужели вы думаете, что достаточно приватного разговорчика, чтобы все это смазать, сгладить, наплевать и забыть?.. Вы же явно на пятом десятке! Так неужели вы думали, что я приеду, потреплю слегка Курулина за ухо, а потом мы втроем сядем, за бутылкой коньячка посмеемся и наутро с хорошим настроением разойдемся и разлетимся по своим делам?.. Так не бывает.

– А как бывает?

– Бывает, что автор статьи ошибается, – подумав, внятно сказал Самсонов. – Вот это бывает! – Он неподвижно и прямо смотрел на меня прозрачными, как вода, глазами. – И если он человек честный, если он готов признаться в своей ошибке, то мы такому человеку пойдем навстречу. – Внутренне уже отчужденный, Самсонов без выражения смотрел на мое изменившееся и замершее лицо. Он походил на врача, формулирующего пациенту последний для того приговор. – Тем более, – сказал он, – что речь идет не о наших с вами амбициях, а о судьбе незаурядного человека и к тому же вашего друга. Хотите вы его спасти? Тогда спасайте. Я вам дам эту возможность. Судя по афише, сегодня у вас читательская конференция. Подниметесь на трибуну и скажете правду. А эта правда в том, что вы смысла происходящего не поняли. Смысл не в том, что Курулин нарушает, а в том, почему он вынужден нарушать! Почему всякий нетривиальный, творчески мыслящий руководитель выглядит у нас как преступник? Вот тема государственного звучания! Тема, достойная того, чтобы быть обсужденной даже на съезде партии. Тема, которая в значительной мере даст ответ на вопрос, что стране мешает идти вперед. А вы сосредоточились на личных особенностях Курулина. Да разве в этих особенностях дело? Поехали бы, посмотрели на другого такого же деятельного руководителя. Увидели бы совершенно другое. Но если всмотрелись бы, то поняли, что суть – та же! Чтобы действовать, людям нужна самостоятельность, и коли ее не дают, то люди ее берут сами. Вот главный смысл преступления, которое они совершают! И вот вопрос громадной важности, который вам надлежало поднять. А вы, вот уж истинно, как толстовец, невинно разведя руками, публично вопрошаете у того же самого Курулина: «Как же так, милый?», грозите пальчиком землякам: «А вы почему не помогаете своему директору?» Да нет в современной социальной структуре такого понятия – «земляки»! Есть люди работящие, честные, страдающие от нехватки порядка, организованности, экономической осмысленности их работы, и есть те, кто в мутной воде безалаберщины паразитирует или ловит личную выгоду. Вот они истинные «свои» и «не свои»! И как, опираясь на первых, Курулин и вторых, пусть насильственно, превращает тоже в «своих», – вот в этом вам и надлежало как следует разобраться. Не с точки зрения морали земляческой, а сточки зрения морали деловой, государственной оценить и проанализировать курулинский феноменальный успех! А теперь речь может идти только об одном – как его спасти. Выйдите на трибуну и скажите: «Я, журналист Алексей Бочуга, директора вашего завода Василия Павловича Курулина в газете публично оклеветал...» – Не глядя на меня, со сжатым, как кулак, лицом Самсонов вынул платок и вытер губы. – Протокол конференции мы пошлем в вашу газету, – бросил Самсонов и напряженно замолчал, глядя мимо меня.

– Договорились, – сказал я.

Не взглянув на меня, Самсонов встал и полез по трапу. Я смотрел, как уходит вверх его толстая, черная, равномерно широкая спина.

«Мираж» пересек сорокакилометровую штормящую Волгу и шел теперь по засоренному островками и косами мелководью, как раз над бывшим левобережьем Волги, над теми местами, где журчали когда-то всякие Бездны, Камочки, Середыши, Воложки, шумели колки, дубровы, ложились под ветром роскошные заливные луга. Серое ленивое мелководье то и дело оканчивалось и снова вскрывалось за каждой новой, обойденной нашим судном косой. Косы были длинные, двух-трехкилометровые, черные, намытые затопленным черноземом, с кудрями черствого кустарника на горбах. В проранах между косами сквозь воду был виден золотистый песок.

Обогнув множество кос и пройдя с десяток плесов, «Мираж» по ряби пошел к глинистому, обломанному водой горбу, под которым стоял плашкоут. Горб сверху, как пастилой, был облит красным. Слава Грошев сказал, что красное – это размазанный штормами механический цех старого нашего Воскресенского завода. Его не взорвали, и с десяток лет он еще торчал среди мелководья. А потом растекся кирпичной пастилой по земле.

Я стоял на палубе, соображая, где была заводская контора, скверик, склад, из горящего пекла которого мы выкатывали бочки с карбидом, дом, в котором я жил, и так называемый «большой дом», где обитали почти все из нашего пацаньего братства. Серая вода лениво морщилась. На месте моего дома торчала из воды коряга. Прибитый течением пласт наноса изогнулся, упершись в нее. Двумя белыми усами нанос обтекала идущая на низа вода.