Текст книги "Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945"

Автор книги: Герд Кёнен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 46 страниц)

IV. Катастрофа и новое начало

1. От союза к борьбе за жизненное пространство

В сентябре 1919 г. Адольф Гитлер, безвестный обитатель мужских общежитий, казематов и казарм, – подобно непроизвольному «сновидцу», из которого внезапно начинает выговариваться «бессознательное», – обнаружил в себе талант демагога и «решил стать политиком». Этот служивший на фронтах мировой войны ефрейтор и вспомогательный офицер-воспитатель был «синтетическим продуктом всех страхов, пессимистических настроений, прощальных эмоций и защитных реакций» (Иоахим Фест), которые владели его согражданами и современниками.

Его «мировоззрение» состояло сплошь из элементов, усвоенных им самоучкой, бесцельно и целеустремленно, в годы учения в Вене и Мюнхене, – это относится прежде всего к псевдонаучным понятиям «борьба за существование» и «право сильного», общим местам социал-дарвинизма, которыми пестрела обширная литература до и после рубежа веков и которые повторялись в полемической расовой риторике Гитлера в более примитивном и радикальном виде. Во всем этом, как пишет тот же Фест, «проявляется более глубокое родство между ним и буржуазной эпохой, чьим незаконным сыном и разрушителем он был»^{1059}.

В такой оценке Гитлера как медиума или рупора единодушно сходится большинство его биографов, вплоть до того, что ему отказывают во всяком «личном существовании или истории за пределами политических событий» (по мнению Яна Кершо^{1060}). Перед лицом такой деперсонализации, которая сосредоточивает внимание почти целиком на обществе, а не на личности, можно признать законным призыв Эрнста Нольте не делать из Гитлера «несуществовавшей персоны» (Unperson) и воплощения «абсолютного зла», но ухватывать, по крайней мере, «основную эмоцию?», которая и придавала ему черты человека, распираемого своим опытом и пониманием пережитого, и толкнула его на путь его уникальной карьеры.

Однако Нольте, в свою очередь, хотел бы видеть эту «основную эмоцию» Гитлера в стороне от всякого живого образа его личности, его эпохи и его жизненного мира, причем только на стыке со своими собственными историко-идеологическими реконструкциями, и особенно в «каузальной взаимосвязи» большевизма и национал-социализма. О том, что он хотел обозначить с помощью этого «раздражающего словосочетания», употребленного им в «споре историков», снова напомнило 11 сентября 2001 г., «как ни одно событие за последние десятилетия». Нольте полагал, что, подобно нью-йоркскому теракту, тогдашнее «классовое убийство», осуществлявшееся большевиками, было воспринято «как нечто беспрецедентное, невыразимо ужасное»^{1061}. И такой же ужас, по его словам, послужил «центральным, если не единственным импульсом Адольфа Гитлера и его партии». А поскольку они верили, что ответственность за массовые убийства в Советской России лежит на «евреях», то было бы неверно называть «“антисемитский” импульс просто бредом», хотя бы потому, что многие большевики на руководящих постах действительно были евреями. В конечном счете Гитлер в ответ на продолженное Сталиным большевистское «классовое убийство» имитировал его в форме «расового убийства» как акта «контруничтожения», однако лишь после того, как международное еврейство с началом Второй мировой войны позиционировало себя также как реальный враждебный народ и, в свою очередь, объявило войну «Третьему рейху»^{1062}.

Вот так звучит последняя, сведенная к самой примитивной форме, версия «каузальной взаимосвязи» Эрнста Нольте, которая сильно напоминает бинарную систему: здесь энтузиазм, там ужас; здесь большевизм, там фашизм; здесь уничтожение, там контруничтожение. В прямом смысле формула «каузальной взаимосвязи» гласит: из-за Ленина Гитлер; или: без Ленина не было бы Гитлера.

Правда, в биографии Гитлера и в истории национал-социалистического движения почти ничто не говорит в пользу этой взаимосвязи, обнаруженной с помощью абстрактного «исторического мышления». Страх перед российским большевизмом и распространением его в Германии и Центральной Европе едва ли выходил за пределы ипохондрических припадков у основной массы немецкой буржуазии, что вполне убедительно подтверждается якобы ключевыми цитатами из Томаса Манна времен Баварской советской республики. И «антибольшевистская» литература того периода, и корреспонденции времен российской революции или Гражданской войны были не столь ужасными и по своим тенденциям и выводам куда менее однозначными, чем, как правило, принимали на веру.

Даже Дитрих Эккарт, первый наставник Гитлера, в августе 1919 г. еще пропагандировал (подобно Штадтлеру и его людям) «немецкий большевизм», первым шагом которого должна стать отмена «процентного рабства» (а его увековечение, напротив, есть главная задача ложного «еврейского большевизма», коим Германию якобы заразили западные державы-победительницы)^{1063}. В принципе это был стандартный аргумент немецких антисемитов того времени. Вожди российского большевизма аттестовались в худшем случае как церберы международного финансового капитала, «золотого интернационала», к которому вели все нити управления.

Что касается самого Гитлера, то в период берлинского восстания «спартаковцев» и Баварской советской республики он занимал нейтральную позицию. Если бы он действительно настолько твердо стоял на стороне контрреволюции, как впоследствии утверждалось, он без всякого риска мог бы примкнуть к «белым» фрайкорам. Вместо этого он предпочел надеть красную нарукавную повязку и не выходить из своей казармы. Лишь после подавления режима советов он предложил свои услуги мюнхенскому военному командованию в качестве осведомителя и пропагандиста. Его решение «стать политиком» однозначно датируется временем после подписания Версальского мирного диктата. В сентябре 1919 г. Гитлер посетил собрание мелкой «Немецкой рабочей партии» (НРП). Обсуждалась тема «Как и какими средствами можно уничтожить капитализм?». Доклад о «процентном рабстве» сделал Готфрид Федер.

Фантазии об уничтожении как психологические проекции

«Основную эмоцию» Гитлера – если уж воспользоваться этим понятием – можно расшифровать, причем иначе, чем сделал это Эрнст Нольте. Для демобилизованного солдата речь шла, очевидно, об экстернализации[186]186
  Т. е. приписывании причины происходящего внешним факторам. – Прим. пер.


[Закрыть] стыда за поражение, который уже не только не смягчался утешительной формулой Фридриха Эберта, согласно которой немецкая армия осталась «непобедимой на поле боя», но и усугублялся. Позднейшее стилизованное жизнеописание Гитлера в «Моей борьбе» нигде не отличается такой подлинностью и литературной выразительностью, как в изображении «военных переживаний». В его идеологизированной интерпретации несчастье разразилось не благодаря революции J918 г., а в результате гражданского мира 1914-го, когда немецкие рабочие, будучи верными гражданами, спешили под знамена рейха, «марксизм, последней целью которого остается уничтожение всех нееврейских национальных государств», «надел личину лжи и нагло стал делать вид, будто сочувствует национальному подъему». Такое предательство национальное правительство не имело права терпеть (в отличие от окруженного евреями правительства Бетмана и Вильгельма II): «…правительство, правильно понимающее свои задачи, обязано было беспощадно истребить тех, кто натравливает рабочих против нации. Если на фронтах мы могли жертвовать лучшими своими сынами, то совсем уж не грех было в тылу покончить с этими насекомыми»^{1064}.

Данные пассажи более чем ясно свидетельствуют, что «исконная» уничтожающая ненависть Гитлера, когда она относилась к «марксизму», была нацелена вовсе не на организаторов какого-либо «классового убийства», а на предателей отечества и растлителей морали стойкости во время мировой войны, на «ноябрьских преступников», основавших демократическую республику в момент бесславного поражения – без всякого «классового убийства», что никак не ослабляло импульс уничтожения, направленный против этих «насекомых». Напротив, никому не известный ефрейтор Первой мировой продемонстрировал готовность к любому массовому убийству, если бы только это могло смыть позор. А метафора «насекомых» указывала не на большевистские казни, а на совершенно иное «пугало»: это образ инфекции, отравления и заразы, последствия которых значительно опаснее любого удара кинжалом или убийства. «В ударе кинжалом – есть что-то мужское. Зараза – женского рода, ее распространение ползучее»^{1065}.

Если известия о Гражданской войне в России или «убийства заложников» в мюнхенской гимназии им. Луитпольда и определяли основные эмоции Гитлера, то разве что в результате разблокирования его собственных, давно присутствовавших агрессивных эмоций. То, что в модели Нольте имеет вид прямодушного представления о «контруничтожении» из справедливого чувства возмущения, охватывающего каждого добропорядочного бюргера, могло в точности соответствовать тому, что в психологии называется «проекцией»: переносу собственных деструктивных желаний на внешнего врага.

«Большой страх» той эпохи, который Гитлер (в 1919 г. уже немолодой человек) испытывал вместе со многими и описал по-своему, относился в принципе к перевороту в мире во всех его проявлениях. Но виновника его в момент своего политического пробуждения он обнаружил в лице «еврея», – для которого все, «что заставляет людей стремиться к высшему, будь то религия, социализм, демократия… является лишь средством для достижения цели, для удовлетворения жажды денег и власти». В этом самом раннем политическом кредо Гитлера (сентябрь 1919 г.) ни слова не сказано о большевизме. Речь идет исключительно о еврействе как «расовом туберкулезе народов», который необходимо полностью «устранить»^{1066}.

Британия как «второе еврейское царство»

В этом плане уже не удивительно, что именно гитлеровский образ западных держав-победительниц поначалу определялся проективными фантазиями уничтожения. «Король Англии заявил: немцам крышка; а Клемансо говаривал: в Германии живет на 20 миллионов людей больше, чем нужно», – сказал Гитлер в своей ранней речи на тему «Брест-Литовск и Версаль»^{1067}. Кульминацией этой стандартной речи, произнесенной в ноябре 1919 г. и повторяемой все с новыми вариациями, стала попытка доказать, что Брестский мирный диктат дышит просто-таки «любовью, примирением и взаимопониманием» по сравнению с «уничтожающим миром» Версаля^{1068}. Если Франция преследует свою извечную цель – раздробить Германию на отдельные государства и ампутировать некоторые территории, то Англия голодом и репарациями стремится уничтожить своего экономического конкурента, выхолостить и истребить его народную (фёлькишскую) субстанцию.

В одной программной речи Гитлера на тему антисемитизма, отработанной в виде письменного текста и произнесенной в августе 1920 г., на примере Индии раскрывается секрет британской политики «расового понижения». Только смешение «высокоразвитых арийских пришельцев и темнокожего местного населения [превратило] индийцев в рабский народ, подвластный расе, которая во многих отношениях может показаться нам почти что вторым еврейством»^{1069}. Иными словами, британцы, зарекомендовавшие себя как своего рода «второе еврейство», выстроили свою всемирную империю благодаря планомерной стратегии «расового понижения» посредством смешения рас, чтобы производить рабов для колониальной эксплуатации, – и уготовили эту участь теперь и побежденной Германии, погибающей от голода и деградации.

Гитлер в своих ранних речах и статьях (крайне редко) ссылался на «Протоколы сионских мудрецов», но если и упоминал их, то всегда в связи с «инфляцией» и «голодом»^{1070}. Вот, например, речь, произнесенная в апреле 1923 г.: «В книгах сионских мудрецов написано: голод должен обескровить широкие массы народов и пригнать их, лишенные воли, в наши руки». В своем отчаянии (это было время галопирующей инфляции и французской оккупации Рура) изголодавшиеся массы обратились к двум полярным альтернативам: «советская звезда или свастика». Но большевизм, в свою очередь, есть только инструмент евреев, чтобы захватить «господство от Владивостока (sic!) до Западной Европы». Серп есть «символ жестокости, молот – символ масонства». Вот почему советская власть в Германии, как и в России, станет «раем только евреев, а для всех прочих – колонией рабов»^{1071}.

Словно в сказке о том, как заяц и ежик бежали наперегонки, евреи «уже тут как тут» и дергают за свои нити – то под видом «масона» и буржуазного демократа, то в облике ложного «вождя рабочих» и революционера. Поэтому ликвидация парламентаризма и «еврейской прессы», а также подавление «красного террора» и «выкорчевывание марксистского мировоззрения» были в целом стихийными актами национального самоутверждения, в чем немцы просто опередили все белые арийские народы в целом^{1072}.

В известном смысле национал-социалистический антибольшевизм зеркально соответствовал коминтерновским теориям фашизма, согласно которым фашистские движения изображались как авангард и передовой отряд империалистической реакции и одновременно как средство идеологической нейтрализации пролетаризированных, находившихся в состоянии брожения масс мелких буржуа^{1073}. В этом параллелизме аргументов содержалась амбивалентность, последствия которой оставались открытыми. Как фашисты, так и коммунисты хотя и были вынуждены драться как соперники в борьбе за господство на улице, но своих подлинных врагов («золотой интернационал» финансового капитала) всегда видели «за спиной» своих непосредственных противников, служивших им всего лишь бессознательными инструментами.

От союза к борьбе за жизненное пространство

В отношении национальной России, которая после своего освобождения от еврейского господства вступит в «естественный» союз с Германией, разумеется, не могли предъявляться какие-либо претензии на «жизненное пространство». Да и само это словосочетание вряд ли появлялось в ранней нацистской публицистике. В партийной программе 1922 г. говорится: «Мы требуем земли и почвы (колоний) для прокормления нашего народа и расселения избытка нашего населения». Хотя речь идет о «просторном восточном расселении (Ostsiedlung)», но оно, утверждал Розенберг в своих пояснениях, будет сосредоточиваться сначала на «обеспечении пространства на сегодняшнем польско-чешском востоке»^{1074}.

Гитлер начал пересматривать свои прежние стратагемы лишь после подавления мюнхенского путча в ноябре 1923 г., в те месяцы, когда против него и его соратников шел судебный процесс о государственной измене. В одной почти не привлекшей внимания журнальной заметке в апреле 1924 г. он вернулся к имперским возможностям вильгельмовской мировой политики, между которыми рейх в нерешительности колебался, хотя они представляли собой альтернативы друг другу: «Либо, отказавшись от торгового мореплавания и колоний, от сверхиндустриализации и т. п., надо решиться на расширение крестьянских земель; тогда германские правительства должны будут понять, что этого возможно достичь только в союзе с Англией против России; либо желать быть морской державой и вести мировую торговлю, но тогда речь может идти только о союзе с Россией против Англии, даже ценой беспощадного отказа от совершенно невозможной империи Габсбургов»^{1075}.

Изданного контекста следует, что Гитлер – иначе, чем прежде, – склонялся теперь к первой возможности. Эта идейная renversement des alliances[187]187
  Перемена союзов (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть] на первых порах была связана с изменениями международной ситуации. В Италии утвердился «фашизм» под руководством Муссолини как новая авторитарно-корпоративная модель государства и как фактор ревизионистской международной политики, с этим государством Германия в принципе могла бы вступить в союз. В рурском кризисе 1923 г. Великобритания отчетливей, чем до тех пор, дистанцировалась от Франции и выказала заинтересованность в нормализации отношений с Германским рейхом. А смерть Ленина и борьба преимущественно нерусских, главным образом еврейских, диадохов за наследство могли быть истолкованы как «перст судьбы», указующий на то, что лишенное своей национальной элиты, с трудом сколоченное государственное образование СССР «созрело для развала». После этого речь уже скорее могла пойти не о восстановлении прежней великой Российской империи, а (как в мировой войне) о ее «разложении» и разделе, в особенности потому, что «национальная Россия» белых эмигрантов как влиятельный фактор власти за это время в значительной мере исчезла с политической арены.

Стратегический поворот от «колониальной и торговой политики довоенного времени» к «территориальной политике будущего» был обоснован не только актуально и прагматично, но также принципиально и идеологически. Гитлер через Рудольфа Гесса, своего близкого товарища по заключению и ученика Карла Хаусхофера, изобретателя «геополитики», получил и буквально проглотил «Политическую географию» Фридриха Ратцеля и первый номер нового «Журнала геополитики»[188]188
  То, что Гитлер совершенно неверно понимал и Хаусхофера и Ратцеля, это уже другая тема. Гораздо точнее и адекватнее в тот же период поняли «Геополитику» Хаусхофера ведущие советские интеллектуалы и политики – от Карла Радека до Александра Радо, при этом они поддерживали с ним и его журналом тесные коллегиальные контакты. См.: Schlogel К. Berlin, Ostbahnhof Europas. Russen und Deutsche in ihrem Jahrhundert. Berlin, 1998. S. 252–272.


[Закрыть].^{1076} Затем он возвестил как аксиому: «Для того чтобы народ мог обеспечить себе подлинную свободу существования, ему нужна достаточно большая территория»^{1077}. Но поскольку здравая «политика приобретения новых земель должна быть осуществлена не где-нибудь в Камеруне», «новые земли приходится теперь искать почти исключительно в Европе». «Приняв решение раздобыть новые земли в Европе, мы могли получить их в общем и целом только за счет России. Для такой политики мы могли найти в Европе только одного союзника: Англию… Никакие жертвы не должны были показаться нам слишком большими, чтобы добиться благосклонности Англии. Мы должны были отказаться от колоний и от позиций морской державы…»^{1078}

И без того «болтовня о “мирном экономическом” завоевании мира… величайшая чушь, которая когда-либо возводилась в руководящий принцип государственной политики»^{1079}. Из-за этой болтовни немецкий народ забыл, что «основное ядро Германии – Пруссия – возникло благодаря чудесному героизму ее сынов, а вовсе не благодаря финансовым операциям или торговым сделкам». Англия, которая, с точки зрения вильгельмовского рейха, считалась главным соперником и образцом опиравшейся на морскую мощь «колониальной и торговой политики» и в войне проявила себя как страна «торгашей, а не героев» (в самом деле, «второе еврейство»), представлена Гитлером, сделавшим неожиданный кульбит, как образец чистого в расовом отношении народа господ – «ведь именно Англия была той страной, которая всех своих экономических достижений добилась с наибольшей жестокостью»^{1080}.

Но «как же могло случиться, что именно немецкий народ допустил до такого заболевания свой политический инстинкт самосохранения»? Разгадка этой загадки – как раз в «марксизме», с которым кайзер, окруженный еврейскими советниками и финансистами, заключил в 1914 г. гражданский мир, в то время как эти «коварные преступники» организовывали революцию^{1081}. Уже в 1916–1917 гг. «почти все производство» оказалось под контролем «финансового еврейства». Одновременно в военных фирмах без зазрения совести повышались оклады, подогревалась алчность и сеялись пораженческие настроения. И именно тогда, когда Россия под ударами германских войск окончательно потерпела крах и все силы были сосредоточены на западе для последнего решающего наступления, «в Германии разразилась всеобщая стачка» и «явления разложения нарастали все быстрее»^{1082} – пока, в конце концов, не была объявлена капитуляция.

Большевизм как «последняя революция»

На основе этого мифологизированного опыта мировой войны «марксизм» или «большевизм» все сильнее выдвигался у Гитлера в центр его апокалиптических представлений о мире. В его ранних речах на всех равным образом поставлено клеймо «ноябрьских преступников», способствовавших катастрофе и превращению рейха в демократическую республику: таковы либералы, демократы или «марксисты», за которых без разбора выдавались социал-демократы, независимые социал-демократы и спартаковцы. Теперь появилась исторически восходящая группа, в которой «марксизм» или «большевизм» являлся последним, решающим оружием еврейства в его борьбе за мировое господство.

Согласно книге «Моя борьба», этому программному и исповедальному сочинению, написанному в тюрьме в 1924–1925 гг., уже в средневековой Европе «еврей» из чистого паразита (как торговец, посредник, ростовщик) превратился в «государство в государстве». Он добивался привилегий от князей и завоевывал в качестве «придворного еврея» определенное влияние. По мере того как он обеспечивал себе права гражданина государства, он становился «народным евреем», который вставал во главе либеральных и демократических движений, чтобы, свергнув монархию, самому захватить власть. Одновременно он ставил своих людей и во главе бунтующего «четвертого сословия», которое сам же разорил и пролетаризировал. Короче говоря: «Вначале он использовал буржуазию как таран против феодального мира, а теперь рабочих против мира буржуазного». Он стравливал классы между собой, чтобы разрушать национальную экономику, «чтобы на ее кладбище могла восторжествовать международная биржа»^{1083}.

Но всего этого было еще недостаточно для того, чтобы разрушить арийские нации в их расовой субстанции и человеческую культуру в целом. «Франкмасонство берет на себя задачу систематического пацифистского расслабления инстинкта национального самосохранения в кругах интеллигенции. В кругах же широких народных масс, и прежде всего в кругах бюргерства, эту же задачу берет на себя пресса, все больше концентрирующаяся в руках евреев… Теперь штурмовая колонна марксизма должна закончить все дело и нанести обществу решающий удар». Ибо конечная цель еврея «состоит как в экономическом завоевании, так и в политическом порабощении всего мира»^{1084}.

Для этого он (еврей) должен прежде всего способствовать бастардизации ненавистной ему белой расы. Эта «великая, последняя революция» может удаться ему только в том случае, если он будет апеллировать к «самым низменным инстинктам» пролетаризированных масс, натравливать их на более деловых и более обеспеченных, поощрять распущенность и безнравственность, особенно «осквернение расы». «В политической же сфере евреи начинают заменять идею демократии идеей диктатуры пролетариата».

«Тогда евреи считают, что наступила пора сделать последнюю великую революцию. Захватив политическую власть, евреи думают, что теперь можно уже окончательно сбросить маску. Из “народного еврея” вылупляется кровавый еврей – еврей, ставший тираном народов. В течение короткого времени старается он совершенно искоренить интеллигенцию, носительницу национальной идеи. Лишив народ идейных руководителей, он хочет окончательно превратить его в рабов и закрепостить навеки».

«Самым страшным примером в этом отношении является Россия, где евреи в своей фанатической дикости погубили 30 миллионов человек, безжалостно перерезав одних и подвергнув бесчеловечным мукам голода других, – и все это только для того, чтобы обеспечить диктатуру над великим народом за небольшой кучкой еврейских литераторов и биржевых бандитов»^{1085}.