Текст книги "Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945"

Автор книги: Герд Кёнен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 46 страниц)

Разрыв на духовной карте XX века

Если нарисованный в этой книге образ взаимоотношений Германии и России получается более светлым и дружественным, чем другой, прочно укоренившийся образ, в котором доминируют мрачные элементы страха, ненависти и презрения, то это связано с историей возникновения книги в рамках основанного Львом Копелевым в 1983 г. монументального проекта «Западно-восточных отражений».

Действительно, первичной целью Копелева была реконструкция всей гущи и полноты обоюдных культурных отношений со всеми их продуктивными напряжениями и взаимными заимствованиями. Выросший в Киеве Копелев сохранял ощущение того исчезнувшего «вчерашнего мира» до 1914 г., где немецкий язык был lingua franca центральноевропейского культурного мира, широким радиусом простиравшегося от Амстердама и Страсбурга через Триест, Вену, Будапешт, Прагу, Львов и Киев до Петербурга и Москвы, – и играл среди еврейской городской буржуазии и интеллигенции, выходцем из которой он сам был, значительную, а во многих отношениях определяющую роль.

Этот мир все еще ощущался в «годы учения коммуниста» (1920-е – начало 1930-х гг.), слившись теперь с фантастическими прожектами мировой социалистической революции в союзе с Германией, по большей части уже заменившими реальные отношения. И это старое культурное родство еще осознавалось им весной 1945 г., когда он в качестве боевого офицера-пропагандиста Красной армии впервые ступил в Восточной Пруссии на немецкую землю и понял, что идеальная связь, которая сохранялась в антифашистской агитации по меньшей мере как вера в «другую Германию», безвозвратно разорвана, а его боевыми друзьями овладела зоологическая ненависть к немцам.

Можно назвать историческим моментом большой выразительной силы тот миг, когда с плеч германиста Льва Копелева сорвали погоны советского майора за «сочувствие к врагу», хотя его действия против мародеров и насильников были направлены как раз на поддержание собственной боевой морали и чести^{1228}. Его арест и заключение в лагере, где он встретил осужденного за похожее «преступление» русского националиста капитана Александра Солженицына, знаменует необратимый разрыв на духовной карте XX в. Одним из движущих жизненных мотивов Копелева, ставшим после насильственного лишения советского гражданства стимулом для его последнего большого рабочего проекта, было стремление залечить этот разрыв или, по крайней мере, более или менее залатать его.

В совместно изданном нами сборнике «Германия и русская революция» напечатана состоявшаяся за год до его смерти долгая исследовательская беседа, в которой мы обсуждали вопрос о том, в какой мере частично заимствованное у Гёте ключевое понятие «германо-российского родства душ»[213]213
  Имеется в виду название романа И. В. Гёте «Die Wahlverwandtschaften» (1809), в русском переводе А.В.Федорова – «Избирательное сродство». – Прим. пер.


[Закрыть] у Томаса Манна, встречающееся в «Рассуждениях аполитичного» (1917–1918), идеально выражает именно проблематичные стороны этого взаимного очарования^{1229}. Но речь не шла и не идет о том, чтобы раскрывать либо одну, либо другую сторону этой двойственности. Нужно только постоянно помнить о ней. Представление о культурном богатстве, возникшем в этом поле отношений и напряжений, ценно само по себе. А глубину исторических проникновений можно измерить лишь по высоте уже достигнутого.

Однако в этой немецко-российской истории, как и в тесно связанной с ней истории коммунизма XX столетия, меня особо занимает вопрос о том, каким образом самые добрые мотивы могут обращаться в свою абсолютную противоположность. Дорога в ад, как утверждает народная мудрость, вымощена благими намерениями. Вот и по этой причине я в данной книге рассматривал проблемную историю отношений обеих стран в период мировых войн, опираясь на свидетельства такой вполне симпатичной, скорее даже нетипичной и все же показательной фигуры, как Альфонс Паке. Мне казалось, и кажется до сих пор, довольно беспомощным, почти тавтологическим приемом объяснять «приказ о комиссарах» антибольшевизмом, Генеральный план «Ост» – русофобией, а истребление евреев – антисемитизмом, подобно тому как дядюшка Брезиг[214]214
  Персонаж романа «Ut mine Stromtid» («Из моей крестьянской жизни») немецкого писателя Фрица Рейтера (1810–1874), писавшего на нижненемецком диалекте. – Прим. пер.


[Закрыть] из романа Фрица Рейтера объяснял распространенную людскую нищету всеобщей бедностью.

Идеологии, если следовать эвристическому тезису Гельмута Флейшера, не предлагают какого бы то ни было объяснения, но сами являются тем, что нуждается в объяснении^{1230}. Они питаются из конкретных живых источников интересов и амбиций, суждений и предрассудков, аффектов и фобий. И часто к ним прибегают только для того, чтобы прикрыть и легитимировать решения или действия, продиктованные совершенно иными мотивами, зачастую не осознаваемыми самими акторами.

Пути к катастрофе

В конечном счете описанное здесь вирулентное течение аффектированной немецкой ориентации на Восток предлагает только другую, менее прямолинейную модель пути к катастрофе. Так, это течение было повсюду лишь оборотной стороной обостренного отмежевания Германии от Запада в эпоху германской «мировой политики» начиная с 1900 г. Во время Первой мировой войны оно предоставляло – пожалуй, с большей эффективностью, чем русофобские позиции идеологов из прибалтийских немцев, – сентиментальную подкладку для германских стратегий разложения и революционизирования Российской империи. В период Веймарской республики оно проявило себя как важный элемент бесплодного перегрева германской внешней и ревизионистской политики и способствовало длительному разжиганию имперских фантазий по ту и по эту сторону границы. А поскольку все ожидания германо-российского объединения почти всегда заканчивались разочарованием, оно порождало другой фермент «немецкой истерии» (если воспользоваться меткой характеристикой, данной Иштваном Бибо^{1231}).

Идеи обращения к Востоку и к «новой России» можно было встретить не только у борцов за советскую Германию или в среде колеблющихся левых интеллектуалов и «салонных большевиков», они кружили головы и представителям национал-радикальных и германо-фёлькишских правых. В определенном смысле они составляли основу для идей Гитлера о новом «походе германцев» в якобы захваченную евреями, лишенную своего индогерманского господствующего слоя, обреченную на гибель Советскую Россию и благодаря своему иллюзорному характеру даже придавали им видимость высшего реализма.

Однако едва ли исконная притягательная сила футуристических планов из «Моей борьбы» была той силой, которая вынесла к власти национал-социалистов в кризисные времена после 1930 г., как не был ею и острый страх буржуазной среды перед большевизмом (хотя такой страх и существовал). Основная политическая ситуация этих лет определялась в первую очередь совершенно иным, чуть ли не противоположным ментальным состоянием. По словам Штефана Бройера: «Страхом был охвачен не класс, а масса, безликая колеблющаяся масса, напуганная ассоциативными связями между распадом, разложением и фрагментацией»^{1232}. Из-за либерализма, если воспользоваться известным выражением Мёллера ван ден Брука, не просто «погибали народы», он чуть ли не грозил «самоуничтожением человечества»^{1233}. Борьба, таким образом, велась против самого Веймарского государства, которое в глазах его радикальных критиков являлось не чем иным, как «государством “исполнения”, детищем Версальского мира, имевшего целью илотизацию Германии». Да, эта республика представляла собой «плацдарм врага, чужеземную территорию на родной земле, продолжение войны против немецкого народа»^{1234}.

Чем дальше Веймарская Германия продвигалась по пути материальной и культурной «вестернизации», становясь интегральным элементом буржуазно-капиталистического мирового и экономического порядка, тем с большим фундаментализмом формировалось противодействие такому развитию. Ожесточеннее, чем все конкретные политические и экономические конфликты с державами-победительницами, были культурные антипатии, направленные против космополитичного Берлина и якобы оттуда исходившей, пропитывавшей всю культурную жизнь, коммерциализирующей и американизирующей массовой культуры. При этом яростное неприятие «асфальтовой литературы без корней» и «еврейского жульничества» в кино, театре или музыке оказывалось борьбой против подлинной популярности, которую завоевала эта якобы «инородная» массовая культура, черпавшая в действительности из самых исконных источников и ресурсов немецкого общества. Не иначе обстояло дело и с развитием современных средств информации или наук. Тайна успеха национал-социалистов заключалась в разжигании враждебности при одновременной «ариизации» и присвоении отвергавшихся ими популярной культуры, средств массовой информации и ресурсов знаний.

Действительно, «борьба за современность» (как назвал ее Гунтер Май) наложила печать на всю эпоху. Туманный «культурпессимизм» начала XX столетия, пройдя через тотальную машину Первой мировой войны, приобрел черты абсолютной идеологической системы, которая взялась тем или иным образом насильственно обуздать общественные противоречия^{1235}. Тоталитарные проекты той эпохи были в какой-то мере «реакциями» в широком смысле слова на подлинный переворот XX в., который вошел в историю под названиями «World Revolution of Westernization»[215]215
  «Мировая революция вестернизации» (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть] или «атлантическая революция»^{1236}. В этом смысле немецкий национализм и национал-социализм, так же как итальянский фашизм и российский большевизм, можно обозначить и с помощью недавно введенного в обиход Яном Бурумой и Авишаем Маргалитом сомнительного контрпонятия к «ориентализму» – как конкретные формы «окцидентализма»^{1237}.

Сирены из Москвы

«Вероломное нападение» Гитлера (слова Молотова) на народы Советского Союза не могло не побудить Сталина провозгласить «Великую Отечественную войну». Формы ведения боевых действий, в которых человеческая жизнь ни во что не ставилась, – и при отступлении, и в наступлении – были во многом точным отображением германской практики ведения боев и оккупации, подобно тому как призывы к «уничтожению фашистских зверей» и лозунг Эренбурга «убей немца» – прямым повторением немецкой пропаганды ненависти к «еврейскому большевизму» и «славянским недочеловекам».

И здесь, и там идеологические формулы выполняли прежде всего функцию «высвобождения» деструктивных импульсов любого рода. Когда советские солдаты вступили на немецкую территорию, они уже пребывали в исключительном психическом состоянии, которое порождалось не только видом опустошенных и обезлюдевших сел и городов, но и тем, что военные действия собственной армии требовали от них постоянного физического и психологического напряжения и выносливости, такой нагрузки не приходилось еще выносить солдатам в битвах XX в.^{1238} Шанс продержаться хотя бы год был исчезающе мал. Из почти 35 млн. мобилизованных в Красную армию рекрутов и гражданских лиц, мужчин и женщин, более 80% погибли или умерли, были ранены или попали в плен. Для рядовых красноармейцев (в отличие от солдат вермахта) не существовало системы периодических отпусков для поездки на родину, как не было и других периодов для отдыха. Единственной компенсацией служили пьянки, грабежи и изнасилования – Сталин не только был информирован о них, но и определенно их одобрял^{1239}.

В парадоксальном несоответствии с этим шовинистическим разжиганием всех национальных чувств против «немцев» старая идея германо-российского союза все еще играла для Сталина роль преемственной линии и побочной политики, параллельной к политике, проводившейся в отношениях с западной антифашистской военной коалицией, чьи внутренние противоречия были очевидны. На этой побочной линии советской политики осуществлялись поразительно успешное основание выступавшего под черно-бело-красным имперским знаменем Национального комитета «Свободная Германия» и дополняющего его Союза немецких офицеров в советских лагерях для военнопленных или смена планов полного «расчленения» (dismemberment) Германии в Тегеране и Ялте на открытую возможность воссоздания рейха в Потсдаме. Старая фраза Сталина, которую теперь часто цитируют, – «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ, немецкое государство остается» – на фоне призрака «плана Моргентау»[216]216
  Генри Моргентау младший (1891–1967), в 1934–1945 гг. – министр финансов США. В 1945 г. предложил программу послевоенного преобразования Германии, предусматривавшую ее расчленение и децентрализацию, международный контроль над Рурской областью и полную ликвидацию тяжелой промышленности. Германия должна была превратиться в аграрную страну. – Прим. пер.


[Закрыть] западных союзников в момент немецкого краха могла многим показаться последним спасительным якорем.

То же относится и к развивавшейся в ходе «холодной войны» неовеймарской культурной политике советской оккупационной администрации под руководством архипатриота Иоганнеса Бехера, основанию «Германской Демократической Республики» с ее притязанием на подчеркнуто общегерманское представительство в противовес «Боннской раскольничьей республике»; наконец, предложения о статусе нейтральной страны и воссоединении, сделанные в сталинских нотах 1952 г. и сопровождающая их национально-революционная освободительная риторика КПГ и СНМ (FDJ) следовали воскрешенной идейной линии формальной или неформальной оси Берлин – Москва, которая должна была быть направлена – как прежде против «Версаля» – против «атлантического» альянса и мирового порядка, где доминировали западные державы-победительницы и прежде всего США. Еще в 1952 г. в своей последней работе «Экономические проблемы социализма» Сталин подтвердил свое закономерное предсказание, что побежденные страны – Германия (Западная) и Япония не будут долго «влачить жалкое существование под сапогом американского империализма», а попытаются «вновь подняться на ноги, сломить “режим” США»^{1240}.

Дрейф на Запад

Эта политика ревизионизма, в очередной раз поддержанная советской стороной, под предлогом отсутствия мирного договора нашла поначалу еще вполне солидных партнеров по обеим сторонам границы – это были коммунисты и желающие аншлюса социал-демократы КПГ и СЕПГ, буржуазные партии антифашистско-демократического блока и офицерские кадры Национальной народной армии ГДР, группы левых и правых нейтралистов в ФРГ, а также известные перебежчики вроде экс-рейхсканцлера Вирта, автогонщика Браухича или бывших генералов вермахта вроде Зейдлица или Паулюса. Сможет ли ГДР закрепиться как «стража на Эльбе»[217]217
  Переиначенное название немецкой патриотической песни «Стража на Рейне». – Прим. пер.


[Закрыть] (выражение Вильгельма Пика) со столицей в Берлине или утвердится якобы полностью неисторичное и безликое временное образование – рейнская Боннская республика, нельзя было считать уже per se[218]218
  Само собой (лат.). – Прим. пер.


[Закрыть] делом решенным (несмотря на план Маршалла и раннее процветание). Даже восстание 17 июня 1952 г. вызвало в Федеративной Республике и в странах западных союзников больше страха, чем энтузиазма, быстро пошедшего на спад, несмотря на пролетарскую форму восстания и его спонтанное расширение, когда на улицах появились советские танки.

Тем не менее 1949, 1953, 1956 и 1961 гг. обозначили постепенный поворот, который казался неудержимым дрейфом в сторону Запада – в форме непрекращавшегося потока беглецов с востока, но также и в форме растущей аккультурации граждан ФРГ к ярко сияющему всеми красками христианско-европейскому и одновременно сильно американизированному жизненному миру 1950-х и 1960-х гг. Эта ментальная и повседневно-бытовая эволюция образовала прочную основу для постоянно растущего демократического большинства, поддерживавшего аденауэровскую политику интеграции в западный мир, которая после установления дипломатических отношений с Москвой (1955) и прочного вхождения в ЕЭС и НАТО едва ли в принципе ставилась под вопрос.

Самое вирулентное контртечение возникло в 1958 г. и усилилось после строительства берлинской стены (1961), оно захватило часть молодых «левых интеллектуалов». Хотя их недовольство политическим увековечением раскола Германии и Европы и вылилось в 1965 г. еще раз в предвыборную кампанию Вилли Брандта, однако после нового поражения на выборах и образования «большой коалиции» это движение пополнило ряды быстро растущей бродильной массы молодежных движений в ходе волнений 1967–1968 годов.

Эта новая внепарламентская оппозиция неслучайно исходила из прифронтового города Западный Берлин, где молодые перебежчики из Восточной Германии и уклоняющиеся от военной службы молодые люди из Западной Германии образовали свою социальную среду. В конечном счете эти Новые левые в своем сектантском эгоцентризме не смогли выработать никакой солидной политической альтернативы, что однозначно подтверждается разработанными Руди Дучке после спровоцировавших дальнейшие беспорядки событий 2 июня 1967 г.[219]219
  В этот день в ходе демонстрации протеста против визита в Западный Берлин иранского шаха западноберлинский полицейский выстрелом в спину застрелил студента Бенно Онезорга, случайно оказавшегося на демонстрации. Сразу же после этого убийства всю ФРГ захлестнула волна массовых молодежных демонстраций и акций протеста. Рудольф («Руди») Дучке (1940–1979) – леворадикальный активист, в 1961 г. эмигрировал из ГДР в Западный Берлин. – Прим. пер.


[Закрыть] сценариями «захвата власти» для образования Западноберлинской советской республики. Ни фантазии о западноберлинском молодежном восстании, ни идеальная конструкция «третьего мира» с Китаем, Кубой, Вьетнамом или Югославией как ее сторонниками не сделали реальными эти попытки вырваться из мирового порядка, в котором доминировали сверхдержавы США и СССР.

В конце концов, позитивно или негативно, сознательно или неосознанно, бунтовщики 1968 г. также соучаствовали – вопреки их мнимо «восточным» идеологиям и склонностям – в подлинно эпохальном событии этих первых двух-трех послевоенных десятилетий: в коротком «пути на Запад», который за эти годы уже выбрало большинство западных немцев и, как неожиданно оказалось в 1989 г., – также большинство восточных немцев.

Разрушение «российского комплекса»

В то время как начиная с 1970 г. с западногерманской стороны молодежная энергия, направленная на изменения, нередко вливалась в «новую восточную политику» и социально-либеральную политику правительства Брандта – Шееля, СЕПГ снова проявила органическую неспособность реагировать на независимые массовые движения (даже если они играли на руку ее собственным идеологическим системам) иначе, чем паническим недоверием или прозрачными предложениями признать себя недееспособными.

Параллельно с этим решалась задача общегерманской риторики, опирающейся на импровизированное создание собственного социалистического народа государства ГДР. Пойти на подлинную разрядку и открытость или даже на широкомасштабное сотрудничество, о чем постоянно договаривались в эру Брандта и Шмидта ФРГ, Советский Союз и ГДР, закоснелые режимы в Москве и Восточном Берлине не были в состоянии, в этом они отличались даже от молодого Советского Союза в эпоху Рапалло.

Тем более близорукой оказывалась «реально-политическая» готовность боннских политиков разрядки 1970-х и 1980-х гг. перед лицом правозащитных движений в Польше, ЧССР и ГДР занять позицию второстепенной державы-гаранта существующего положения, что иногда доходило даже до признания доктрины Брежнева (т. е. права Советского Союза на вооруженную интервенцию в пределах собственной сферы власти)^{1241}.

Еще более сомнительными были порывы «движения за мир» и широкой общественности, занимавшихся демонизацией президента США Рейгана и его политики наступательного «довооружения». Химерические сценарии блицкрига, якобы разрабатывавшиеся Пентагоном, казались многим, возможно большинству жителей ФРГ, «реальнее», чем ведущиеся без наблюдения западных телевизионных журналистов гражданские войны в Афганистане, Вьетнаме, Камбодже, Анголе или Эфиопии, где «социалистический лагерь» ценой сотен тысяч человеческих жизней достиг своего максимального, но обманчивого расширения. В этом отношении последнее социал-либеральное правительство Шмидта – Геншера и первое христианско-либеральное правительство Коля – Геншера вынуждены были действовать, находясь в позиции меньшинства.

Вступление в должность Михаила Горбачева в середине 1980-х гг., казалось, счастливым образом снимало эту дилемму: советское руководство самостоятельно вступило на путь к открытости и разрядке. В немецкой «горбимании» тех лет можно видеть последнее далекое эхо прежнего «российского комплекса» в его более дружеских проявлениях. Лавровые венки, которыми увенчивался в немецких речах последний генеральный секретарь КПСС, могли иногда вызвать в памяти оды, которые немецкие писатели вроде молодого Гердера некогда посвящали царице Екатерине II, или даже оды Сталину, написанные Бехером или Хермлином. В фигуре Михаила Горбачева романтически воскрес архаический образ «доброго правителя» и даже «правителя, дарующего мир во всем мире»^{1242}.

Фридрих Вильгельм Кристиане, спикер банка «Дойче банк», рассказывая в журнале «Шпигель» о международном форуме «За безъядерный мир, за выживание человечества» в Москве в 1987 г., сообщил, что Горбачев стремится к «новой нравственности» в отношениях между народами и государствами и воплощает ее^{1243}. Телеведущий и светский теолог Франц Альт засвидетельствовал, что с Горбачевым на «сцену мировой политики» возвратился дух Нагорной проповеди и «видение Иисуса о братстве и божьем сыновстве всех людей»^{1244}. А эмигрировавший на Запад восточногерманский диссидент и экофундаменталист Рудольф Баро прямо назвал Горбачева своим «принцепсом», которого он давно ждал и который наконец-то теперь явился: «Он использует опробованную тиранию, упраздняя ее, чтобы… восстановить изначальную идею, изначальный священный порядок»^{1245}.

Этот хор немецких голосов, который сегодня кажется скорее забавным, как и многие прежние всемирно-политические задачи, возлагавшиеся на Россию в области мировой политики, стал возможным из-за благодушной недооценки всех реальных трудностей и препятствий, в которых Горбачев давно увяз со своими планами «перестройки», просвещенно-автократического перестраивания безбожно перегруженного советского государственного молоха. Важной роли последнего генерального секретаря КПСС как редкого в истории «героя отступления» (по выражению Г. М. Энценсберге-ра^{1246}) это, впрочем, нисколько не умаляет. А немецкая «горбимания» во время эпохального поворота с 1989 по 1992 г., когда советская империя вместе с падением берлинской стены как бы за одну ночь распалась в серии уникальных мирных переворотов, возможно, на короткий момент обрела реальное историческое значение, что едва ли можно сказать про прежние случаи экзальтации подобного рода.

С тех пор немцы и россияне возвратились в исторически нормальную ситуацию, которая не в последнюю очередь требует смотреть на все трезвым взглядом. Хотя Россия Ельцина и Путина спорадически еще и возбуждает немецкие фантазии, и пробуждает некоторые старые позитивные или негативные сентименты, но «мужская дружба», характерная для этих отношений при Коле и Шредере, была скорее вспомогательным средством в политической и общественной повседневности, все еще отмеченной обострениями и антипатиями. В сущности, эта «дружба» не очень отличалась от сменявшихся «стратегических партнерств», которые создавались в ставшем многополярным мире между правительствами и государственными деятелями от Азии через Европу вплоть до Америки. Для образования прочных осей и особых отношений места в нем осталось немного. Таинственного, пробуждающегося «Востока» уже не существует, да и «Запад» в том смысле, в каком формулировалось это понятие с 1917 по 1947 г., исчезает.