Текст книги "Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945"
Автор книги: Герд Кёнен
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)
Это утверждение, поставленное в настоящем времени, проливает свет на размах большевистской политики в Германии и по отношению к Германии. Соответственно складывалась следующая мизансцена: здесь – Карл Радек в качестве арестованного государственного преступника, который едва избежал физической ликвидации или по меньшей мере обвинения в «пособничестве мятежу», а там – ведущие лица государства, экономики, армии и журналистики, которые вскоре после этого зачастили в его моабитский «салон», – Вальтер Ратенау и Феликс Дейч из «АЭГ»; Максимилиан Харден в качестве издателя еженедельника «Цукунфт» и Фридрих Штампфер как главный редактор газеты «Форвертс»; бывший министр иностранных дел адмирал фон Хинце, а также разыскиваемые Антантой лидеры правительства младотурков (Энвер-паша и Таалат-паша), планировавшие восстание магометанского Востока в союзе с Россией. А наряду с этим «целые группы немецких товарищей», представителей различных партийных крыльев (КПГ, НСДПГ, СДПГ), упомянутый выше Якуб (Джеймс) Райх, он же «геноссе Томас», снабженный фальшивыми документами и вот-вот собиравшийся организовать в Берлине конспиративное «Западноевропейское бюро» недавно основанного Коминтерна{770}. Да и Альфонс Паке, интенсивно включившийся в деятельность по освобождению Радека и, как и прежде, ожидавший, когда его вызовут в Министерство иностранных дел, в октябре 1919 г. навестил своего бывшего стокгольмского и московского агента{771}.
Подобный опыт позволил большевикам продолжать свою наступательную и многоколейную антигерманскую политику последних недель мировой войны и сделать ставку на будущий германский ревизионизм или реваншизм (разумеется, в контексте своих собственных планов удержания власти). Однако при этом они исходили из весьма сомнительной картины мира. Гражданская война в России неизменно интерпретировалась ими как антибольшевистский «крестовый поход Антанты». А Польша Пилсудского, с которой летом 1919 г. начались первые бои, а в 1920 г. дело дошло до большой войны, считалась просто инструментом империализма, точно так же, как основанные незадолго до этого «буржуазные» национальные государства в Прибалтике, Финляндии или на Кавказе.
Естественно, при описываемой таким образом ситуации в мире было крайне важно, чтобы разбитый рейх не сделался еще одним, возможно, решающим инструментом в руках Антанты. С точки зрения Москвы, главными агентами западных держав-победительниц считались прежде всего социал-демократы большинства в рейхстаге и католическая партия «Центр». Принятое осенью 1919 г. правительством рейха прагматическое решение не участвовать в блокаде Советской России и одновременно не возобновлять с ней отношения явилось типичным свидетельством оппортунизма коалиционного правительства Веймарской республики.
Зато Московское государство, восстановленное большевиками, выступило теперь на мировую арену как ведущая ревизионистская держава, протестующая против мирового порядка, навязанного Версальским договором. На II Всемирном конгрессе Коминтерна летом 1920 г. Ленин развернул панораму глобального «решительного сражения» между ничтожным меньшинством мировых эксплуататоров, капиталистов западных стран-победительниц и блоком угнетенных, включающим не только международный пролетариат и эксплуатируемые народы колоний, но и массу граждан в странах, «которые побеждены и брошены в положение колоний». Сюда явно относились в первую очередь побежденная Германия и ее союзники{772}. Таким образом, Коминтерн становился уже не только боевой организацией рабочих всех стран, но и боевой организацией всех ограбленных и угнетаемых «Версальской системой» народов. И если языками общения женевского «союза народов» на первых порах были английский и французский, то языками общения «Третьего Интернационала» – русский и немецкий, а Берлин наряду с Москвой выдвигался в качестве второй столицы Коминтерна[139]139
Не только большая часть внутренней корреспонденции Коминтерна осуществлялась первоначально на немецком языке. Ее руководящие кадры (Зиновьев и даже Ленин или Троцкий) зачастую читали свои доклады по-немецки. Карл Рецлав вспоминает о последнем выступлении в ноябре 1922 г.: «Свою речь Ленин прочитал на немецком языке. Радек сидел рядом с ним и подсказывал слова, когда он порой затруднялся с подбором подходящего выражения» (Retzlaw К. Aufstieg und Niedergang – Erinnerungen eines Parteiarbeiters. Frankfurt/M., 1976. S. 219).
[Закрыть].
Глобальное противостояние сочеталось с собственными ревизионистскими целями Советской России. Так, новые республики, вышедшие из состава бывшей Российской империи, несмотря на признание на словах их права на самоопределение и установленные в 1920–1921 гг. после безуспешных попыток восстаний и интервенций дипломатические отношения, и далее находились под вопросом. Уже в этом прослеживалась параллель интересов с разбитым и урезанным, но в своей сердцевине невредимым Германским рейхом, который также лишь частично признал новый государственный и территориальный порядок Центральной Европы.
«Для России союз с Германией открывает гигантские экономические перспективы, независимо от того, скоро ли там победит германская революция», – заявил Ленин на IX конференции РКП(б) в сентябре 1920 г., на которой он просил делегатов «записывать меньше», поскольку хотел без околичностей рассказать о провалившемся походе на Варшаву. Соответственно Красная армия, перейдя к наступлению и попытке «советизации» и уничтожения Польши (служившей опорой всего Версальского договора[140]140
«Версальский мир держится на Польше» (Ленин В. И. Речь на совещании председателей уездных, волостных и сельских исполнительных комитетов Московской губернии 15 октября 1920 г. // ПСС. Т. 41. С. 353). – Прим. пер.
[Закрыть]), должна была одновременно разрушить «весь Версальский мир». По его словам, приближение Красной армии привело к тому, что в Германии, и прежде всего в Восточной Пруссии, возник блок крайних националистов с коммунистами, черносотенцев с большевиками; и этот «противоестественный блок» был «за нас». Изданных наблюдений Ленин делал куда более далеко идущий вывод, что германская буржуазия в сущности «за нас»{773}.
Таким образом, все обсуждавшиеся в рамках брестских «дополнительных договоров» 1918 г. темы и возможности (несмотря на их денонсацию) с позиций большевиков были как никогда актуальными. Несмотря на поражение, Германский рейх – «вторая в мире страна по степени экономического развития», заявил Ленин в декабре 1920 г. в речи о «концессиях» (т. е. об ограниченном привлечении иностранного капитала){774}. А специалисты указывали, что «электроиндустрия Германии находится на более высоком уровне, чем американская», вот почему ей (делали они вывод) в проекте электрификации России (волшебном гигантском плане ГОЭЛРО) следует отвести ключевую роль. Короче говоря, Германия и Россия, с точки зрения Ленина, – это все еще «два будущих цыпленка, под одной скорлупой международного империализма», которую они совместно должны разбить.
«Побеждена, но не уничтожена»
Точка зрения Ленина действительно совпадала с позицией многих немецких военных, политиков и промышленников. Германский рейх, чей экономический и управленческий аппарат, несмотря на поражение в войне и революцию, сохранился, очень скоро вернулся в экономическую имперскую колею довоенных лет. Граф Брокдорф-Ранцау, новый министр иностранных дел, сделал в начале 1919 г. такую запись: «Мы побеждены, но не уничтожены. На несколько лет мы ослаблены, но в состоянии снова стать на ноги»{775}. Граф Бернсторф, руководивший комиссией по выработке немецких условий мирного договора, заявил, что подписание или неподписание его будет зависеть в конечном счете от того, «убьет ли экономически Германию мир, навязанный нам, или нет». Именно поэтому проблема репараций стала господствующей темой, в большей мере, чем территориальные вопросы или проблемы разоружения{776}. Штреземан через несколько лет назвал относительно неповрежденный экономический аппарат рейха «единственным, что все еще делает нас великой державой»{777}.
Именно так, однако, видели ситуацию и союзники, прежде всего Франция, которая, несмотря на победу, находилась в еще более безнадежном, чем Германия, социально-экономическом положении и не смогла добиться своих далеко идущих целей на Версальских переговорах, предполагавших радикальное урезание германского державного потенциала или фактический распад рейха. В этом смысле Франция, как и Италия, Польша или Румыния, была реваншистской и никоим образом не удовлетворенной державой, но притом державой, которая могла активно использовать инструменты принуждения, созданные Версальским договором.
Во внутренней властной структуре рейха в результате краха государства и армии и частичной смены элит еще больше возросло значение объединенной в синдикаты германской экономики, которая, казалось, на определенный исторический момент почти приблизилась к ленинским представлениям о классе капиталистов-монополистов. После идеалистически приукрашенных прорывов к созданию единой справедливой мировой экономической системы под эгидой Лиги наций, о которых германская сторона высказалась в апреле 1919 г., и после прагматических предложений (вроде замены репараций участием союзников в германской промышленности), не встретивших в Версале никакого отклика, снова ожили представления об «экономических областях», гегемонистски огражденных или закрепленных на договорной основе.
Перед лицом закрытых западных рынков капитала и товаров и неясной ситуации в Центральной Европе в Германии возобладала точка зрения, что «на ближайшее будущее в качестве главной экономической области будет приниматься в расчет гигантская Российская империя с ее исключительно обширными и нетронутыми природными богатствами и ее практически неограниченными экономическими возможностями», как писал в апреле 1919 г. директор Национального банка Яльмар Шахт{778}. Сомнение вызывал только вопрос, должна ли «активная германская восточная политика» еще раз попытаться (чего требовал Брокдорф-Ранцау) помочь поставить на ноги «демократическую Россию, которая будет близка нам в политическом и экономическом отношениях», или необходимо опереться непосредственно на прошлогодние переговоры о Брестских дополнительных договорах и воспользоваться явным интересом московского советского правительства, озабоченного проблемой выживания, к социально-экономической связи с Германией, на чем настаивали руководящие деятели прежнего «Консорциума “Россия”».
В июне 1919 г. «АЭГ» и еще несколько фирм отправили в Москву молодого сотрудника для зондирования ситуации. В своем отчете он написал, что советское правительство считает «желательным тесное объединение с Германией» и «готово всемерно идти навстречу», якобы даже отказаться от всякой «пропагандистской деятельности» (революционной) и начать переговоры «по вопросу репараций». Обсуждались также предложения «принимать немецкую интеллигенцию и немецких квалифицированных рабочих, желающих приехать в Россию… под эгидой какой-либо германской комиссии». Однако эмиссар весьма скептически высказался о практических возможностях какого-либо экономического обмена{779}.
Тем не менее дело дошло до первых переговоров и до соглашений о поставках, которые, однако, были пока аннулированы ввиду сохраняющейся напряженности в отношениях с державами-победительницами и ввиду расширявшейся Гражданской войны в России. Во всяком случае интересы экономики – и именно крупных промышленников – явно стояли на первом месте для социал-демократически ориентированной политики германского правительства, которое стремилось избегать любых открытых конфликтов и относилось к большевизму – в том числе из солидарности с демократами и социалистами, преследовавшимися в России, – с растущим политико-моральным отчуждением.
Контакты завязываются из Моабитской тюрьмы
Карл Радек, в свою очередь, использовал любую возможность, чтобы призывать немцев к более тесному сотрудничеству. В письме из Моабитской тюрьмы, направленном в июле на имя министра иностранных дел Германа Мюллера, он бичевал покорность германской «политики, результатом которой является то, что отрезанная от российских источников сырья… Германия отдана на милость Антанте и вынуждена пассивно наблюдать, как созданные ею для блокирования России лимитрофные государства блокируют по приказу Антанты саму Германию»{780}.
В позднейших «салонных» беседах с Вальтером Ратенау и «умным Феликсом Дейчем… который поддерживал с Россией старые связи и очень хорошо знал российский технический мир», собеседники сошлись в том, что не может быть никакого «возврата к старому капиталистическому порядку», как выразился Ратенау. Споры возникали только вокруг вопроса о том, «является ли передовая часть пролетариата организатором промышленности и смогла бы она вобрать в себя лучшие кадры технической интеллигенции», как полагал Радек, или же все будет наоборот, как считали господа из «АЭГ». Но «каким бы ни был порядок, главное – чтобы у нас была налажена торговля с “АЭГ”»{781}.
В начале 1920 г. перед отъездом в Россию Радек наконец поместил в газете Хардена «Цукунфт» статью «для «правильных» буржуа», еще раз пришпоривавшую их: «Как только будет отменен запрет, наложенный Антантой (а он будет отменен), начнется гонка за освоение громадного российского рынка», и тогда немецкие предприятия увидят, на каком месте они находятся. Но теперь именно страдающая от безработицы «техническая интеллигенция Германии» может сыграть для России важную роль. На примере командиров Красной армии весь мир может понять, «что мы умеем ценить честный труд даже бывших противников». Так, по его словам, немецкие специалисты тоже могут найти «посреди российской нищеты возможность человеческого существования», не как. «господина… но как одного из пионеров сотрудничества». А германское классовое государство, возможно, поймет, «что оно не должно строить из себя Святого Георгия, поборающего антибольшевизм, но может и должно жить с Россией в добрососедских отношениях». Кстати, для этого не нужно демонстрировать какое-либо особое мужество перед тронами победителей, ведь «Советская Россия не стремится к союзу с Германией ради борьбы против Антанты» – хотя бы потому, что это германское правительство вообще не способно на заключение союзов!{782} Так у Радека в каждом опровержении содержится в качестве диалектического жала также потенциальная противоположная возможность.
В середине февраля 1920 г. Ратенау от имени группы промышленников подал рейхспрезиденту Эберту меморандум, который содержал совершенно аналогичную аргументацию и носил явно программный характер: «Доверие к естественной общности интересов, которая намечается вследствие мировой войны и новых отношений мирового господства… между Россией и Германией, будет лучшей руководящей идеей и образует более надежный мост также и для будущих констелляций в России, чем политика выжидания». Далее говорилось, не без намеков на собственные представления военных лет, а также на актуальные предложения Радека: «Если немецкие специалисты по сельскому хозяйству восстановят российское сельское хозяйство и помогут развивать более интенсивный способ хозяйствования, если немецкие инженеры приведут в порядок российские железные дороги, а немецкие техники приложат свою энергию к строительству российской промышленности и горного дела, то это будет лучшим способом для завязывания будущего товарообмена». И наконец, весьма решительно: «Германия либо станет колонией, объектом эксплуатации со стороны европейских держав Антанты… либо ей удастся реализовать имеющиеся на востоке Европы экономические возможности… К соседским отношениям и экономическим дополнениям, связывающим друг с другом Центральную и Восточную Европу, прибавляются общие беды и общая для России и Германии судьба побежденных»{783}.
Бои, вспыхивавшие в Верхней Силезии, и предварительные переговоры по поводу конференции о репарациях в Спа в июле 1920 г., часто воспринимавшейся как «второй Версаль», довершили остальное. К этому добавились сдвиги в партийном спектре как вправо, так и влево, но во всяком случае не в сторону социал-демократического большинства. В начале марта журнал «Зоциалистише монатсхефте» со смесью сарказма и недоумения уже констатировал: «В Германии мы неожиданно получили чуть ли не сплоченный единый фронт восточной ориентации… от армии (которая с помощью союза с большевиками, согласно обещаниям Чичерина, хочет вести на Рейне войну с целью реванша) и немецкой буржуазии (которая видит в России широкое поле для деловой активности) вплоть до коммунистов (которые… в большевиках видят авангард спасителя человечества – авангард коммунизма)»{784}.
Военный реваншизм
Действительно, именно этой весной 1920 г. резко изменились взгляды нового шефа Военного ведомства[141]141
Truppenamt (нем.) («военное ведомство» или «войсковое управление») – название, которое генерал фон Зект дал для маскировки обновленному Генеральному штабу немецкой армии (рейхсвера). – Прим. пер.
[Закрыть], генерала фон Зекта, – от прежних представлений, согласно которым Германия (как «вал против большевизма») может добиться некоторого ослабления требований Версальского договора{785}, к радикально противоположной позиции, сформулированной им в записке под названием «Германия и Россия»: «Только в тесном союзе с Великой Россией у Германии есть надежда на обретение прежнего статуса великой державы». Такое единение «в свое время осуществится естественным путем», как бы ни противились этому державы Антанты. Кроме того, «нравится нам сегодняшняя Россия и ее внутренний строй или нет, не играет теперь никакой роли». Как и царизм, Советская Россия стремится к единству империи, к Великой России. «Но это как раз то, что нам нужно, – единая сильная империя с протяженной границей и на нашей стороне». В данной ситуации Польша оказывается смертельным врагом, присвоившим старые прусские территории и города. Но «подобно божественному чуду является теперь на горизонте помощь в нашей глубокой нужде»{786}.
В конце марта Зект после назначения его командующим сухопутными войсками получил докладную записку майора Бёттихера из Министерства рейхсвера под названием «Ближайшие задачи Германии», которую он в июле, когда Красная армия приготовилась к наступлению на Польшу, передал рейхспрезиденту и кабинету министров в качестве изложения собственной позиции с актуальными примечаниями. Она содержала масштабную и поразительную основную идею, что именно опора на Россию (Советскую) даст «объединяющий лозунг», позволяющий снова спаять немецкий народ, страдающий от глубокого раскола, – рабочих и буржуа, а также военных. «На наш народ идеи российской революции действуют как мощная притягательная сила», – писал Бёттихер при поддержке Зекта, и подобные идеи невозможно «на длительное время подавить» вооруженным путем, если только «не подхватить их самим, реализовать и поставить на службу будущему немецкого народа», например с помощью заводских советов, профессиональных организаций, а также посредством «обобществления крупной промышленности». Германии, если она встанет на сторону Антанты, «не суждено иного будущего», чем роль индустриальной трудовой колонии. Напротив, Россия хотя бы благодаря своей «гигантской территории и массе населения непобедима»; ей принадлежит далекое будущее. Если Германия встанет на сторону России, «то и она будет непобедима». Если же она выступит против России, «она утратит единственную надежду на будущее, оставшуюся после двух войн»{787}.
Когда Красная армия нанесет свой контрудар против Польши и дойдет до старых границ империи, это будет подходящий момент, говорилось в докладной записке, чтобы вступить в серьезные переговоры по поводу длительного союза и возвратиться к общей границе 1914 г., в случае необходимости даже посредством вторжения Германии в данцигский коридор, в Позен (Познань) и Верхнюю Силезию. Ведь «Россия нуждается в жизнеспособной Германии, а Германия является заклятым врагом Польши и англосаксонской системы: значит, она – противник мирного договора»{788}. Не изменение, а разрыв Версальского договора должен стать, таким образом, главной целью германской политики.
Это далеко выходило за рамки политики мирной ревизии, которую официально проводило Веймарское правительство, в том числе средствами частично затягиваемой, а частично наступательно перевернутой «политики исполнения»{789}. Вместо этого руководство рейхсвера пропагандировало стратегию военного реванша и отвоевания потерянного, которая постоянно использовалась в качестве второго, конспиративного побочного направления германской политики, но вынуждено было то и дело, пусть и неохотно, подчиняться внешнему, экономическому и внутриполитическому давлению. Вот почему можно говорить о более или менее сознательной двойственности (или, точнее, двусмысленности) германской политики, оказывавшей на нее в конечном счете парализующее воздействие.
Никакого Тауроггена[142]142
30 декабря 1812 г. в Тауроггене было подписано соглашение: прусский корпус объявлял о своем нейтралитете, переставал воевать на стороне французов. Через несколько месяцев был подписан договор между Россией и Пруссией о союзе. “Таурогген” стал символом неожиданного поворота в русско-германских отношениях: о нем вспоминали, например, в 1922 г. при подписании Рапалльского договора между советской Россией и Германией, в 1939 г. при заключении пакта Сталин-Гитлер» (Геллер М.Я. История Российской империи: В 2 т. М., 2001. Т. 2. С. 208). – Прим. пер.
[Закрыть]. 1920 год
Может создаться впечатление, будто некая сила исторической фантазии стояла за тем фактом, что первые непосредственные контакты офицеров обеих армий состоялись во время наступления Красной армии на Варшаву 12 августа на границе с Восточной Пруссией, где командиры частей, подчинявшихся командующему Западным фронтом Тухачевскому, представили направленному Министерством иностранных дел и рейхсвером майору Шуберту[143]143
Летом 1918 г. майор Шуберт был последним военным, остававшимся в московском посольстве. Он (как и Паке) познакомился с идеями Маркса и Ленина и выказал склонность к революционному сотрудничеству, вот почему Радек, сидевший в Моабитской тюрьме, выпросил у Паке весной 1919 г. его адрес. В 1920 г. Шуберт стал членом «специальной группы Р» генерала Зекта для осуществления конспиративных контактов с Красной армией, в 1923 г. – руководителем «Гефу» в Москве (Gef'u – Gesellschaft zur Forderung gewerblicher Unternehmungen, Общество содействия промышленным предприятиям) – подставной фирмы, созданной для германо-советского сотрудничества в области вооружений.
[Закрыть] «обширный список требуемых товаров для снабжения армии – от паровозов и автомобилей до лекарств и продовольствия»{790}. При этом представители обеих армий вполне естественно выступали как дружески настроенные партнеры. Однако при ближайшем рассмотрении ситуация оказывается не столь однозначной.
Так, Красная армия, продвигавшаяся по Восточной Пруссии, будила, разумеется, не только надежды, но и опасения. Воспоминания о «зверствах русских» в 1914 г. оставались еще столь же свежи, как и память о «красном терроре» в Прибалтике в 1919 г. Не было уверенности и в том, что Красная армия действительно будет, как обещано, уважать германские границы. Однако на эти страхи накладывались непосредственное ощущение отрезанности и надежда, что с помощью Красной армии можно будет отвоевать у Польши отнятые области и западнопрусский «коридор». Этим ожиданиям способствовало то, что уже первые советские командиры и комиссары, появлявшиеся с начала августа на границе, делали заявления, решительные чуть ли не до наивности. Цель их похода, говорили они, снова вступить в обладание Польшей, поскольку та принадлежала России, и возвратить бывшие германские области рейху. «Тогда русские и немцы сообща посчитаются с Францией»{791}.
В Зольдау, оторванном от Восточной Пруссии городе, населенном преимущественно немцами, Красную армию действительно приветствовали как освободительницу от польского господства, вывесив на домах черно-бело-красные флаги кайзеровской Германии. Усиливая сумятицу, красные командиры в ультимативной форме потребовали, чтобы рейхсвер немедленно вступал в освобожденные их войсками населенные пункты, на которые претендовала Германия, и там восстанавливал германскую администрацию, в противном случае предлагалось создавать местные советские органы{792}.
В связи с этим майор Шуберт на переговорах оказался в странном положении: он был вынужден все время уклончиво реагировать на настоятельное желание сотрудничать и предложения о союзе со стороны российских комиссаров и командиров, поскольку представители Антанты в Восточной Пруссии внимательно следили за ситуацией, а новое берлинское правительство, несмотря на его более национальную ориентацию, не собиралось всерьез в такой неясной и неопределенной ситуации идти на риск репрессалий со стороны западных держав, например в форме оккупации Рурской области. Красная армия производила (несмотря на всевозможные опасения) впечатление весьма дисциплинированных, хотя и не очень профессиональных и довольно потрепанных частей. Вместе с тем настойчивость, с какой красные командиры высказывали свои пожелания о снабжении, уже сигнализировала о том, что армия оторвалась от всех тыловых частей. Майор Шуберт вынужден был даже обеспечить их картами района их боевых действий{793}. Поход «на запад» оказался безрассудным.
Поэтому именно военные не удивились, когда Красная армия столь же внезапно отступила, как и появилась. Вскоре после этого более 50 тыс. красноармейцев вынуждены были бежать через границу в Восточную Пруссию, опасаясь окружения реорганизованными польскими частями. Там их разоружили и интернировали. Таким образом, весь польский поход российской революционной армии завершился катастрофой, заодно похоронившей все немецкие надежды на реванш.
