Текст книги "Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945"
Автор книги: Герд Кёнен
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 46 страниц)
В августе 1915 г. Вальтер Ратенау в меморандуме, представленном Главнокомандующему Восточным фронтом Людендорфу[34]34
Эрих Людендорф (1865-1937) в Первую мировую войну занимал пост начальника штаба Восточного фронта (с ноября 1914 г.) и 1-го генерал-квартирмейстера штаба верховного командования (с августа 1916 г.). Формально подчиняясь генералу Паулю фон Гинденбургу, он являлся фактическим командующим Восточным фронтом, а с августа 1916 г. – всеми вооруженными силами Германии. – Прим. пер.
[Закрыть] (с которым он состоял в регулярной переписке), предложил «принципиально новую ориентацию германской политики», ведущую в итоге к полной перегруппировке европейских держав. В такой перегруппировке он видел «конечное политическое значение» войны. При этом Ратенау твердо исходил из того, что в отношениях с Австрией назревают серьезные конфликты, а следовательно, на длительный период номинальный паритет обеих империй поддерживать не удастся. Однако еще опасней, на его взгляд, было то, что Англия стремится «завоевать нас желательно подешевле, но при необходимости и подороже», например, предлагая заключить соглашение по флоту, приобрести Бельгию или даже заполучить Кале, т. е. часть французского побережья Ла-Манша. Этому искушению Германии при любых обстоятельствах не следует поддаваться. Англия остается постоянной угрозой, и ее интересы, полагал Ратенау, будут и впредь противоположны интересам Германии.
Совершенно иная ситуация складывалась на востоке. «Россия нуждается в опоре на финансово могущественную державу, а Франция ею уже не является, что же касается Англии, то нельзя допускать, чтобы она ею стала; России нужна защита от Англии. Мы можем финансировать Россию… Россия – наш будущий рынок сбыта; Ближний Восток не в состоянии заменить ее, как бы нас ни убеждали в противном. У нас нет антироссийских интересов; защита нашего Восточного фронта дает нам военное превосходство на континенте и независимость от Австрии»{180}. Однако царь не согласится (не сможет согласиться) на сепаратный мир. Решающим здесь должен стать прорыв на западе и принуждение Франции к сепаратному миру.
В этом случае германские армии будут в состоянии вступить в Петербург или даже Москву и «занять большую часть собственно России», причем не для длительной оккупации, а для того, чтобы вынудить Россию вступить с Германией в долговременный союз. Период немецкой оккупации создаст для этого предпосылки как в силовом, так и в моральном отношении, ибо «у России имеются национальные пристрастия, но нет чувства национальной чести… Россия любит всех своих завоевателей, подобно тому, как русская крестьянка жаждет, чтобы ее били». Доведенная до точки кипения официальная ненависть к Германии быстро уляжется: «Дисциплина и сдержанность немецкого солдата, справедливость и неподкупность немецкой администрации очень быстро войдут в поговорки; Россия подготавливается к этому. Если будет заключен более или менее сносный мир, то выиграет и политика…»{181} Опираясь на этот базис, Германия в конце концов сможет довести войну с Англией до завершения, пусть и не победоносного, но, во всяком случае, приемлемого. «Мир окажется перед лицом свершившихся фактов»: Германия займет место финансового источника, главного поставщика товаров и защитника восстановленной Российской империи{182}.
Эти ультраимпериалистические, но в отношении России вовсе не враждебные рассуждения были бы непонятными, если не учитывать планов создания атлантического контрлагеря, в которых хиреющая Британская мировая империя и восходящая Америка мыслили о слиянии (как о «двойном союзе морских держав») аналогично тому, что виделось Ратенау в отношении Германии с ее поворотом в сторону Российской империи. Именно потому, что Ратенау не верил ни в полезность, ни в реальность территориальных аннексий, он все дальше прочерчивал направления германской гегемонистской политики, определяемой экономическими и культурными целями.
Если же Германская империя выйдет из войны ослабленной или побежденной, а Россия попадет в лагерь победителей, то перспективы откроются в полном смысле слова угнетающие. Либо Россия будет охвачена англо-американским блоком и окажется у него под пятой, подобно тому как это с немецкой стороны предусматривал Ратенау, либо сама превратится, как ожидал он двадцать лет назад, в «новую Америку» Востока. Тогда реальностью станет определяемый Россией и Америкой дуалистический мировой порядок, который так часто расписывали в XIX столетии, а Германия, как и вся Европа, разоренная войной и зажатая с флангов, будет отброшена в группу второразрядных стран. Ничего кроме ужаса оба варианта не навевали.
В «стране Обер Ост»
Меморандумы Ратенау не случайно были адресованы Людендорфу, который в это время был близок к тому, чтобы на завоеванных территориях Польши, Литвы и Белоруссии создать свое собственное «королевство» или «Индию» – образцовое военное государство для демонстрации «цивилизационной работы немцев на Востоке». В большей степени, чем в центральных областях Польши, которые – как «генерал-губернаторство Варшавское» – были поставлены под начало собственного военного губернатора, этот план приобрел реальные очертания в созданном в конце 1915 г. административном регионе верховного главнокомандования Восточного фронта («Обер Ост»), охватывавшем лесные, малозаселенные и этнически пестрые области Восточной Польши, Курляндии и Литвы.
В этом честолюбиво задуманном предприятии имелся собственный отдел прессы и пропаганды, неустанно расписывавший картину «страны Обер Ост>{183}как панораму народов в духе Гердера: «Впервые за долгие, долгие годы Вышнее Провидение вложило судьбу этих стран в руки их народов. Германская администрация считает это началом новой эры в истории региона “Обер Ост”… Если на этой земле из ужасов войны вырастет лучшее, более счастливое будущее, в котором народы будут избавлены от тупого бремени чужеземного господства, то они при всей любви к собственному племени не могут не научиться любить и понимать друг друга. Они узнают, кто является их наибольшим общим врагом, и это поможет им преодолеть взаимные противоречия… на благо их самих и на благо израненной и кровоточащей Европы»{184}.
Не случайно в штабе отдела печати «Обер Ост», теперь уже под эгидой Гинденбурга и Людендорфа, а затем генерала Гофмана, собралась блестящая когорта немецких и еврейских литераторов и художников, в основном либерального и левого толка. Среди них были, к примеру, Арнольд Цвейг, Рихард Демель и Герберт Ойленбург, тогда еще никому не известный молодой филолог Виктор Клемперер, художник-график Герман Штрук и живописец Карл Шмит-Ротлуф. Если верить забавным воспоминаниям Сэмми Гронемана («Хавдала[35]35
Хавдала («разделение». – иврит) – бенедикция, произносимая во время вечерней молитвы на исходе субботы или праздника, а также специальная церемония «отделения» субботы (или праздника) от будней, которая сопровождается чтением краткого литургического текста и символическими действиями. Символическое отделение субботы от будней упоминается в Талмуде как один из обычаев, учрежденных мужами Великого собора. – Прим. пер.
[Закрыть], или вечерняя зоря»), отдел печати «Обер Ост» был, «возможно, самым невоенным подразделением всей армии»{185}.
Гронеман ярко, с большой долей иронии изображает довольно конъюнктурную симпатию кайзеровской Германии к угнетенным евреям Восточной Европы: «В первые же военные годы царили настоящий восторг и воодушевление по поводу открытия восточноевропейских евреев как хранителей немецких традиций и языка. Раздавались восторженные гимны в честь их верности, а целый ряд немецких литераторов, причем не только евреев, в глубокомысленных трактатах доказывали, что восточноевропейские евреи, вообще говоря, это подлинные, настоящие немцы, носители немецкой культуры, якобы сохранявшие с неслыханным упорством и привязанностью свои германские народные корни на протяжении столетий славянского ига. В кайзеровской ставке был благосклонно принят роскошно переплетенный и великолепно оформленный меморандум на эту тему. Кайзер Вильгельм, повинуясь первоначальному порыву, хотел немедленно освободить всех военнопленных – восточноевропейских евреев, но, по счастью, этому опрометчивому решению можно было еще воспрепятствовать – иначе оно стоило бы жизни тысячам солдат из российских евреев… Короче – создавалось впечатление, что кайзер Вильгельм собрал свое войско с единственной целью – спасти своих горячо любимых восточноевропейских евреев»{186}.
Несмотря на саркастический тон, Гронеман этой главой поставил ностальгический памятник немецкой и еврейской «культурной миссии» на Востоке. Возьмем, к примеру, раздел «Мой главный труд». В заголовке имеется в виду «тот удивительный лексикон, который приобрел определенную известность в некоторых научных кругах как филологический курьез под названием “Семиязычный словарь”». Гронеман редактировал его, «однако на титульном листе в качестве издателя значится Верховный главнокомандующий “Ост”»{187}.
Столь же явственно проявляется эта ностальгия в романах Арнольда Цвейга «Спор об унтере Грише»[36]36
В русском переводе «Трагедия унтера Гриши». – Прим. пер.
[Закрыть] и «Возведение на королевский престол», написанных в конце 1920-х – середине 1930-х гг. и восходящих к опыту, приобретенному в «Обер Ост» во время русской революции и Брестского мира. Кроме генерала Шлиффенцана (прототипом которого послужил Людендорф), а также целой клики германских чиновников и военных, в них выведены почти исключительно добрые люди всех национальностей, которые составляют заговор праведников для спасения подозреваемого в шпионаже унтера Гриши, дезертира из русской армии, скрывающегося в лесах. Старинный прусский дух права и порядка, еврейский интеллектуализм гуманистической направленности и российский братский социализм образуют в повествовании Цвейга своеобразный идеальный симбиоз.
Многие старые, да и некоторые новые исследования (например, недавно вышедшая работа Веяса Габриеля Люлевичуса «Военная страна на Востоке») описывали военную утопию Людендорфа «Обер Ост» как прямую предшественницу и прообраз гитлеровской колониальной политики в отношении восточных регионов во время Второй мировой войны{188}. Выросшая на весьма «пестрой» основе убежденность в том, что только «немецкая культурная деятельность» может превратить якобы неосвоенные или заброшенные земли и «мешанину народов», проживающих на них, в нечто полезное и образцовое, как это происходило в прошлые столетия (в эпоху средневековой германской колонизации восточных земель и господства Немецкого ордена), явно обозначает линию мировоззренческой и практической связи. Тем не менее надо считать, что химера географического, лингвистического и этнологического освоения военно-административной единицы «Обер Ост» носила совершенно иные черты в сравнении с национал-социалистической политикой порабощения и истребления, которая поэтому едва ли нуждалась в столь фальшивой и тем не менее принимавшейся всерьез лирике, воспевавшей цивилизационную миссию и сочинявшейся работниками отдела печати для читателей внутри Германии и в самом регионе «Обер Ост».
Кроме того, тот факт, что еврейские журналисты, ученые, писатели и художники сыграли известную роль (из-за которой они стали объектами нападок, но которую нельзя отрицать) в «стране Обер Ост», не был случайностью административного или биографического характера. Концепции Гитлера или Гиммлера относительно предназначенного для германизации «восточного пространства» и тем более евреев изначально не нуждались в возложении на еврейских деятелей культуры функции «посредников». Здесь, как и во всем прочем, истребительный антисемитизм нацистского режима служил лишь радикальным проявлением всеобъемлющей и тоталитарной концепции истории, культуры и общества. Немецкая политика в Первую мировую войну была от этого еще крайне далека – даже в солнечной стране Эриха Людендорфа, в «стране Обер Ост».
5. Тайные соглашения и заговоры
Германская политика революционизирования России, политика, династическая бесцеремонность и радикализм которой выдавали «секулярную взрывчатую силу немецких притязаний на власть»{189}, выходила далеко за пределы всех территориальных аннексионистских планов. Уже в первых указаниях имперского руководства по поводу стратегии войны, обобщенных в «Сентябрьской программе» Бетман-Гольвега, центральное значение придавалось – помимо чисто военных операций – «разложению вражеской страны изнутри»{190}.
Роль Паке в этой игре не была чем-то из ряда вон выходящим. Почти все работавшие за границей корреспонденты немецких газет – причем именно либеральных и демократических изданий вроде «Франкфуртер цайтунг» или «Берлинер тагеблатт», еще пользовавшихся доверием в нейтральных странах, – в той или иной форме привлекались в качестве посредников и информаторов посольств или других учреждений и служб{191}. При этом речь шла не столько о должностных обязанностях, сколько о естественном переплетении задач и интересов.
Вместе с тем полуреальную, полувоображаемую немецкую политику по организации мировой революции в период мировой войны не следует переоценивать. В значительной степени она была порождена нуждами Германии, находившейся в изоляции, и носила скорее черты торопливой импровизации, чем продуманного плана по «захвату мирового господства». Рудольф Надольный, руководивший с начала войны «сектором политики» в отделе IIIb Генерального штаба, упомянул впоследствии в своих мемуарах среди «операций за границей» 1914—1915 гг. «освободительные движения в Финляндии, в Ирландии, в Грузии и Марокко, движение Сенуссии [в Ливии. – Г. К.], освободительные движения в Аравии и угрозу Индии»{192}. О ранних попытках разложения России рассеянный мемуарист просто забыл.
Действительно, львиную долю немецких денег и энергии, предназначенных для проведения подрывных акций, поначалу поглощали различные операции по дестабилизации Британской империи и французских колоний, тогда как на революционизирование российской империи отводились гораздо более ограниченные средства[37]37
Специальный фонд по пропаганде и особым экспедициям Министерства иностранных дел, согласно отчету от 30 января 1918 г., израсходовал суммарно 382 млн. марок. На революционизирование России из этой суммы было потрачено 40,5 млн., т. е. лишь около десятой части общих затрат, из них 14 млн. остались невостребованными; они были израсходованы лишь в течение последующих месяцев.
[Закрыть].{193} Однако затеянные востоковедом Максом фон Оппенхаймом и его разведывательным отделом «Восток» акции по дестабилизации ближневосточного пространства от Марокко через Египет, Судан и Эфиопию вплоть до Ирака, Афганистана и Индии были не более, чем частными эффектными операциями. Надольный с непревзойденным лаконизмом констатирует, что «объявлением священной войны мы мало чего добились», ибо «мусульманские народы едва ли обратили на это внимание, хотя она и пропагандировалась Турцией, т. е. султаном»{194}.
Некоторые из этих акций, например афганская миссия полковника фон Нидермайера и его близкого друга-соперника фон Хентига, цель которой состояла в революционизировании индийского субконтинента, могли бы послужить материалом для литературных эпопей. В своем же практическом значении они далеко отстали от контрмер британцев, например арабской миссии полковника Т. Э. Лоуренса{195}. То же относилось к операциям по спасению или возможному расширению колоний в «германской Восточной Африке» и на «немецком Юго-Западе», проводимым под руководством майора фон Леттов-Форбека, столь же героическим, сколь и безрезультатным{196}.
Едва ли более успешными, однако, были до весны 1917 г. и попытки организации подрывной деятельности в отношении царской империи, к тому же они постоянно перечеркивались усилиями по заключению сепаратного мира с Петербургом. Но в конце концов победила позиция младшего статс-секретаря,и в дальнейшем статс-секретаря Министерства иностранных дел Циммермана, который уже осенью 1914 г. в одном меморандуме указал, что сепаратный мир с Россией вряд ли будет чем-то большим, чем простое перемирие, а куплен он должен быть за счет ближайших союзников. Но, полагал Циммерман, для «войны до победного конца» против Англии, чего однозначно требовало «национальное чувство», без поддержки Австрии и Турции не обойтись. Поскольку мировую войну явно не удастся закончить одним махом, необходимо, по его мнению, на Западе (после контрудара на Марне) перейти к удержанию фронта. Тем энергичнее нужно форсировать решение в отношении Востока. Ибо там, как считал Циммерман, комбинированная политика войны и революционизирования могла бы привести к значительным успехам{197}.
В том, что немецкое кайзеровское правительство ради стратегии «разложения» царской империи было готово поддерживать даже таких радикальных противников монархической системы и любого гражданского строя, как большевики и прочие революционные социалисты, безусловно проявился макиавеллизм величайшего размаха. Но расчет на новую российскую революцию сам по себе не содержал ничего «неслыханного», скорее напротив. Ведь события 1905—1906 гг. были еще свежи в памяти, причем именно в их связи с внешним поражением и внутренними беспорядками{198}. С тех пор призрак второй, еще более радикальной революции уже не покидал территории России. Он играл определенную роль в озабоченных разъяснениях царя и его кабинета министров по поводу войны и мира и молчаливо учитывался в соображениях германского имперского руководства до войны, но уже в противоположном смысле. Так, Бетман-Гольвег в 1913 г. писал, что для того, чтобы спокойно спать, зная о соотношении сил у враждующих сторон, необходимо «уж очень сильно уповать на Господа Бога и рассчитывать на российскую революцию в качестве союзника»{199}.
Бетман и Рицлер
На примере личности Бетман-Гольвега и его ближайшего сотрудника и «референта по ведению политической войны» Курта Рицлера[38]38
Курт Рицлер (1882—1955; писал под псевдонимом Й. Рюдорфер) – немецкий дипломат, философ, публицист. Советник германского посольства в России в 1918 г., когда был убит посол Мирбах. – Прим. пер.
[Закрыть] можно продемонстрировать, насколько мало проект революционизирования России определялся образами «друг» или «враг» и культурным притяжением или отталкиванием.
Царская империя представлялась Бетману тяжеловесным полуцивилизованным колоссом, по отношению к которому он, несмотря на свои усилия по модифицированной реанимации бисмарков-ской политики равновесия, чувствовал уже не старопрусское сродство, но скорее нефанатичную антипатию. В апреле 1913 г., выступая в рейхстаге по поводу законопроекта по военному бюджету, он констатировал, что «с нашим российским соседом мы вообще не в состоянии соперничать в области гонки вооружений», и уж подавно с тех пор, когда «поразительное развитие экономики этой гигантской империи, обладающей неисчерпаемыми природными богатствами», еще раз скачкообразно повысило ее военные мобилизационные возможности. Это прозвучало столь же двусмысленно, как его якобы успокоительное заявление: «О каких-то непосредственных противоречиях в интересах между нами и Россией мне неизвестно. Германия и Россия могут работать над своим укреплением в экономическом и культурном отношениях, не вмешиваясь вдела друг друга. Славяно-германские противоречия не приведут к войне»{200}.
По-другому и все же очень похоже обстояло дело у его молодого помощника Рицдера, объехавшего Россию в первый раз в 1906 г. (возможно, под влиянием Паке, с которым он перед этим зимой посещал семинар Люйо Брентано в Мюнхене{201}). Рицлера сразу же покорили бесконечные просторы этой страны с ее нераскрытыми человеческими и материальными возможностями. Вполне в духе времени он вдохновлялся Достоевским, когда работал над своими политико-философскими исследованиями под характерным названием «Необходимость невозможного», где сформулировал принципиальный отказ от западноевропейской идеи государства. Интегристскую народническую идеологию Достоевского он транспонировал в псевдорелигиозную легитимацию современного империализма. Так, он писал: «Согласно этой идее… каждый народ стремится бесконечно расти, расширяться, господствовать и подчинять, стремится ко все большей консолидации и освоению все больших пространств, становясь целостной системой все более высокого ранга, пока вся Вселенная под его господством не станет чем-то органическим»{202}.
На этом пути Россия представляла в глазах Рицлера и образец для Германии, и ее противоположность. У империи на востоке имелось «больше оснований, чем у всех остальных народов современности, верить в свою вечность», писал он в своем главном труде (опубликованном под псевдонимом) «Основы мировой политики в настоящее время», увидевшем свет накануне войны{203}. Даже в 1917 г. Рицлер все еще приписывал содрогавшемуся от революционных конвульсий колоссу «величие» и «глубину», в противоположность «англо-американскому миру фразерства»[39]39
Запись в дневнике от 6 апреля 1917 г. (Ibid. S. 424): «Наступает отвратительное время и упадок всей культуры. Мир английско-американского фразерства. Россия обретет огромное величие и глубину».
[Закрыть]. Зимой 1914– 1915 гг. он ради сепаратного мира и союза с Россией был даже готов бросить Австрию и Турцию в котел переговоров в качестве «ликвидационной массы». «Рицлер – как и Гётч и в отличие от Шимана – видел российское единство (за исключением некоторых окраинных областей) глубоко и прочно укорененным в истории»{204}. Более того, в случае поражения Германии Рицлер считал присоединение к России неизбежным; его даже не пугало временное подчинение Германии в качестве вассала России, если только это поможет избежать угрозы «американизации Европы»[40]40
Запись в дневнике от 2 ноября 1914 г. (Ibid. S. 223).
[Закрыть].
Но именно из-за глубокого восхищения он (подобно Бетману) видел в Российской империи гнетущий кошмар для Германии и в декабре 1914 г. задумался о том, каким образом можно внутренне ослабить этот колосс (поскольку военными средствами победить его невозможно) и привести в состояние морального коллапса[41]41
См. записи от 23 и 31 декабря 1914 г. (Ibid. S. 235, 237). Рицлер предлагает убить «великого князя Николая, душу сопротивления» в надежде, что Россия «будет морально сломлена».
[Закрыть]. «Наша неудача в подготовке российской революции», – записал он в дневнике 11 января 1915 г., непосредственно перед первыми переговорами с Парвусом-Гельфандом в Берлине{205}. 20 января он изложил рейхсканцлеру собственные, цинично звучащие «предложения по организации в России мятежей при участии польских евреев в соответствии с их процентной долей»{206}.[42]42
Неизвестно, кто имелся в виду под «революционерами из Лодзи». Незадолго до этого Рицлер побывал в только что захваченной Лодзи для выяснения ситуации в Польше.
[Закрыть]
Тема революционизирования России его уже не оставляла, хотя не вполне ясно, что же Рицлер «в дальнейшем конкретно сделал в рамках порученной ему задачи и каковы были границы его ответственности»{207}. В записи от 4 июня в его дневнике снова значится: «Работа над российской революцией… Единственная возможность благополучно выйти из этой ситуации – развал России»{208}. Но все еще присутствует противоположная перспектива: «Ликвидация Австрии, провести совместно с Россией». За этим стояло сильное опасение, что германские «жесты по освобождению» Польши вызовут «народную войну», которая станет «величайшим событием для России» и «запечатлеет нас в русском сознании как заклятого врага»[43]43
Запись Рицлера от 21 июля 1915 г. (Ibid. S, 286 f.).
[Закрыть].
Эти метания, как и все усилия по революционизированию России, диктовались глубоким страхом перед тем, что царская империя именно в ходе мировой войны сможет всецело раскрыть свой людской и ресурсный потенциал, при том что положение на Западном фронте Германии все более ухудшалось. Тогда будут не только упущены все шансы на победу, но и отрезаны пути к такой констелляции, которая (при любом исходе войны) рассматривалась Рицлером как единственно допустимая, чтобы воспрепятствовать «американизации Европы»: к тесной связи с Россией, по возможности, разумеется, на немецких условиях.
