Текст книги "Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945"
Автор книги: Герд Кёнен
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц)
Однозначно положительную оценку захвата власти большевиками, почти без признаков озабоченности, содержали не только немецкие фронтовые донесения. Практически так же смотрела надело и рядовая общественность. Официозная газета «Норддойче альгемайне цайтунг», казалось, стремилась поупражняться в языке новой эпохи, сообщая под заголовком «Хаос в Петербурге»: «Достижение цели, ради которой боролся народ, а именно предложение немедленно заключить мир, лишить помещиков прав на землю, учредить надзор рабочих над производством и сформировать правительство советов рабочих и солдатских депутатов, обеспечено»{319}.
Газета «Форвертс» сравнивала создание Совета народных комиссаров в России с шагами, направленными на создание поддерживаемого парламентом правительства в Германии, и писала: «8 ноября принесло Германии первое парламентское, а России – первое пролетарское правительство. Новое германское правительство немыслимо без германской социал-демократической тактики, как и новое российское правительство обязано своим возникновением большевистским методам. Здесь – постепенное продвижение вперед, там – дерзкий скачок в кресла власти». Тактические различия между российской и германской социал-демократией следует, очевидно, «относить к неизбежным последствиям развития событий»{320}. Иными словами: вероятно, для России вполне правильным решением в данной ситуации являлось установление диктатуры «максималистов». «Максималистское правительство наводит порядок», – сообщила «Форвертс» 5 декабря. А через несколько дней Ленин был подробнее представлен читателям в биографическом очерке, заканчивавшемся словами: «В подобном характере нуждается теперь рабочий класс, если он желает, чтобы его исторические требования были выполнены»{321}.
Другое, часто встречавшееся оправдание захвата власти большевиками в систематически разработанном виде приводится в листовке «Россия – больной человек» политэконома и «катедер-социалиста» Люйо Брентано{322}. В ней Октябрьская революция предстает прежде всего как народное восстание, направленное против распродажи России англо-американскому капиталу, который в период Временного правительства для компенсации российских долгов получал в концессию целые области, равные по размеру «примерно величине Европейской России»{323}. Декреты большевиков «одним Ударом обесценили все залоги, вырванные друзьями-вымогателями у русского народа, когда он оказался в нужде»{324}. Это равносильно «социальному перевороту, по глубине далеко превзошедшему все перевороты, о которых повествует история»{325}. Хотя, по словам Брентано, все это принесет с собой разрушение собственного российского народного хозяйства, тем не менее и после свержения «максималистов» (Брентано, как и многие другие, считал это вопросом дней или недель) ни одно правительство в будущем «не отважится снова заковать российский народ в цепи, которые наложил на него иностранный капитал, овладев его природными богатствами»{326}.
Перемирие как упущенный момент
Начало переговоров о перемирии после того, как прозвучал неслыханный призыв петроградского советского правительства ко всеобщему миру, дало Германской империи, балансировавшей на острие ножа, колоссальное преимущество в мировом конфликте, и лидеры большевиков, конечно, это понимали. Они не только смирились с этим, но и обострили ситуацию односторонним отказом от всех союзнических обязательств, отказом от военных и довоенных долгов России, а также публикацией «секретного соглашения» о целях союзников в войне, что весьма усилило убедительность германской версии причин мировой войны.
Тут открывались весьма широкие перспективы. Большевики явно не побоялись бы, а, напротив, даже предпочли бы закрепить свою сомнительную власть внутри страны в рамках обширной, но в силу обстоятельств временной договоренности с Германским рейхом. Во всяком случае Зиновьев в середине февраля 1918 г. заявил в ходе полемики в ЦК: «Если говорить ретроспективно, то ясно, что надо было заключать мир в ноябре. (…) Стачки в Вене и Берлине нас слишком очаровали, и мы упустили момент»{327}.
Парвус-Гельфанд, который еще летом 1917 г. не исключал в отношении республиканской России Керенского чисто военного решения и обширной германской оккупации, в новом меморандуме от 18 ноября (в период его тесных связей со стокгольмским заграничным представительством большевиков) решительно выступил за принятие предложения большевистских народных комиссаров о мире. Это, по его мнению, повлекло бы за собой непременный «взрыв Антанты» в результате падения боеспособности французов и итальянцев и после сепаратного мира привело бы к тесной экономической кооперации с Советской Россией. Эта кооперация, в свою очередь, сделала бы центральноевропейские страны достаточно сильными, «чтобы противостоять Англии и Америке, в том числе и в возможной экономической войне»{328}.
Германское правительство и все еще действовавшее самовластно военное командование, однако, не были готовы воспользоваться благоприятным моментом. Людендорф твердил на всех углах: «Российская революция для нас не случайная удача, она явилась естественным и неизбежным следствием наших военных действий». Не меньше ограниченности и самодовольства демонстрировал новый статс-секретарь Министерства иностранных дел Кюльман в своем письменно зафиксированном докладе у кайзера 3 декабря, который читается как краткое обобщение германской политики революционизирования Востока:
«Разрушение Антанты и, как следствие, образование новых, благоприятных для нас политических комбинаций является важнейшей целью дипломатической войны. Российское звено стало слабейшим во вражеской цепи, а посему следует постепенно разомкнуть его и по возможности отцепить. На эту цель была направлена деструктивная работа, которую мы предприняли за линией фронта в России, в первую очередь в форме поощрения сепаратистских тенденций и поддержки большевиков. Лишь средства, которые постоянно текли с нашей стороны к большевикам по различным каналам и под меняющимися этикетками, позволили им создать их главный печатный орган газету “Правда” и существенно расширить первоначально узкую базу их партии. Большевики пришли теперь к власти; пока еще трудно сказать, сколь долго они у власти удержатся. Для укрепления их собственного положения им необходим мир; с другой стороны, и нам крайне выгодно использовать их, вероятно, недолгое правление, чтобы сначала добиться перемирия, а затем по возможности и мира. Заключение сепаратного мира означало бы осуществление желанной цели войны, разрыв отношений России со своими союзниками. От напряженности, которая не может не возникнуть в результате этого разрыва, будут зависеть потребность России в тесной связи с Германией и ее будущее отношение к нам».
Итак, уверял Кюльман, именно временный режим большевиков будет искать помощи у Германии. Следует и дальше идти навстречу российскому советскому правительству, «предоставляя крупный заем в обмен на соответствующие задатки в виде зерна, сырья и т. д.», и особенно помогать в «установлении порядка и восстановлении железнодорожного транспорта», правда, при участии смешанной «управляемой нами комиссии[68]68
Перед кайзером, который желал выступить посредником между Верховным военным командованием и имперским правительством (стремившимся к полноценным переговорам о мире и не помышлявшим ни о каких односторонних аннексиях), Людендорф позволил себе «сорваться», он «просто бушевал», угрожая уйти вместе с Гинденбургом в отставку. Когда кайзер отказал им в этом праве, Людендорф даже заявил: «Германский народ для меня выше, чем персона кайзера». Лишь фон Бергу, новому реакционному главе кабинета, удалось отговорить кайзера от намерения тут же самому отречься от престола. (Эти сцены и цитаты с указанием источников см.: Baumgart W. Deutsche Ostpolitik. Von Brest-Litowsk bis zum Ende des Ersten Weltkrieges. Wien; Munchen, 1966. S. 18 ff.)
[Закрыть], которая должна будет контролировать весь товарообмен. При всем том, полагал Кюльман, необходимо по возможности оставить в стороне правительство в Вене{329}.
Доклад по сути был лишь ведомственной реакцией на директиву кайзера от 29 ноября, которая со всей серьезностью требовала «в случае, если в обозримый период времени дело дойдет до мирных переговоров с Россией, все же попытаться выяснить, не сможем ли мы вступить с Россией в своего рода союзнические или дружественные отношения»{330}. Союз с Советской Россией по предложению кайзера! Вот это да!
«Ясность» на Востоке, война на Западе
Проблема состояла в том, что все эти планы и проекты не содержали никакого представления о конечной цели, а возникали лишь как реакция на ход войны на Западе. Людендорф сразу после Октябрьской революции принял стратегическое решение добиться перелома весной 1918 г. с помощью большого наступления во Франции до прибытия американского подкрепления. Для этого ему нужны были на Востоке «ясные отношения… и быстрые действия»{331}. Продолжительные переговоры о мире с советским правительством не годились. Он желал немедленной оккупации прибалтийских областей и аннексии «польской пограничной полосы», сепаратных переговоров с украинцами и четкого диктата по отношению к большевикам, которых он считал марионетками, купленными на короткий переходный период.
Из позднейших размышлений Людендорфа о «ведении войны и политике» становится ясно, что это решение диктовалось давлением внутренних и внешних обстоятельств. Руководству Германского рейха приходилось ставить на карту всё, поскольку только перспектива быстрой победы смогла бы еще поддержать неустойчивый союз, поднять «подавленный дух народа» на родине и воспрепятствовать «упадку военной доблести» в германских войсках. Да и драматическое положение экономики уже не допускало, по его мнению, «выжидательных методов в ведении войны». В данной ситуации «недостающее продовольствие» для армии можно было бы получить «лишь на Украине». А для желательного полного «захвата России» не хватало, к сожалению, «сильной администрации из бывших царских элементов». Таково лаконичное описание ситуации при принятии решения зимой 1917–1918 гг. сточки зрения неудавшегося диктатора{332}.
Видно, как старания объединить все противоречащие друг другу цели уподобляются попыткам найти квадратуру круга. С одной стороны, войска на Востоке следует высвободить и перебросить на Западный фронт для участия в решающей битве. С другой, нужно изыскать необходимые для этого резервы продовольствия и сырья, которые можно получить только на Востоке, но для этого потребна широкомасштабная военная оккупация. С одной стороны, захват власти большевиками не мешало бы «использовать» для заключения сепаратного мира и расчленения России, а с другой – их надо заменить на надежные «бывшие царские элементы», которых уже почти и не осталось.
Бесконечной игре с противоречивыми возможностями еще больше способствовал тот факт, что с военно-исторической точки зрения положение центральноевропейских держав зимой 1917–1918 гг. было исключительно благоприятным. Германские войска глубоко вклинились во французскую (после осенних сражений) и итальянскую территории, продолжали продвигаться в глубь Балкан, Галиции, Прибалтики, а британский и американский флоты в ходе неограниченной подводной войны понесли тяжелые потери. Нилл фергюсон, который выставляет отличные оценки германским войскам по критериям чисто «военной эффективности» (типа «процент умерщвления» и т. п.), обобщает ситуацию парадоксальным образом: «Немцы проиграли войну потому, что почти уже выиграли ее»{333}. Только напряженным поиском баланса между возможностью и реальностью можно также, видимо, объяснить, почему на самом верху рейха дело доходило до таких горячих споров и истерических сцен именно перед началом переговоров в Бресте и одновременно с ними*. Винфрид Баумгарт даже считал, что «разнобой и половинчатость в германской восточной политике в 1918 г. (…) стали следствием январского кризиса в руководстве»{334}. Однако причиной кризиса в руководстве явилось абсолютное перенапряжение в ситуации, которая в военном отношении казалась все еще достаточно благоприятной настолько, что позволяла мечтать об «окончательной победе» (в случае скорейшего развала французского фронта), но в политическом отношении в результате завоевания власти большевиками не стала легче, а, скорее, еще больше запуталась. Перспективы и горизонты германской «мировой политики» в течение 1918 г. расширялись, тогда как реальные возможности действий неуклонно сужались. Гипертрофированные «планы относительно восточных пространств» явились прежде всего прямым результатом блокады и самоблокады на Западе.
Истерия у немцев и у Антанты
Колеблющимся и завышенным самооценкам германских политиков и военных в точности соответствовали панические оценки ситуации и перспективы в лагере союзников по Антанте, абсолютно уверенных в том, что захват власти большевиками был «германской революцией на российской почве». Начальник британского Генерального штаба Робертсон, например, был убежден, что сепаратный мир между немцами и большевиками перечеркнет все надежды на победу Антанты в 1918 г. – несмотря даже на прибытие свежих американских войск{335}. Меморандум маршала Фоша от декабря 1917 г. с гротескными преувеличениями рисовал опасность германского проникновения в Сибирь и на Дальний Восток{336}. Высланный из Петрограда в январе 1918 г. британский посланник Джордж Бьюкенен считал вопросом жизни и смерти противодействие угрозе заключения Брестского сепаратного мира, поскольку «русско-германский альянс после войны означал бы постоянную угрозу Европе и в особенности Англии»{337}. Меморандум французского министра иностранных дел в феврале 1918 г. также констатировал, что организационная перестройка России Германией представляет собой для будущего еще более ужасную угрозу, чем для текущего момента. Японское правительство даже не сомневалось, что после России Германия как колониальная держава проникнет в Китай, Монголию и Маньчжурию, а министр иностранных дел Гото предвидел образование биполярного мира, в котором Соединенные Штаты как атлантически-тихоокеанская морская держава будут противостоять Германии как евразийской континентальной державе{338}.
В январе, когда переговоры в Бресте переживали свой первый кризис, а большевики разогнали настроенное против них демократическое большинство избранного в декабре Учредительного собрания, представители Антанты в Петрограде – к примеру, американский посол Фрэнсис или офицеры британской разведки Сидней Рейли и Брюс Локхарт – все же попытались вступить в переговоры с советским правительством и своими контрпредложениями воспрепятствовать угрожающему заключению сепаратного мира. Обнародование «четырнадцати пунктов» Вудро Вильсона 8 января 1918 г. было в сущности продиктовано стремлением торпедировать заключение мира между Германией и Россией обещанием содействия в демократическом самоопределении и американской помощи в восстановлении страны.
Нарком иностранных дел Троцкий шел на уступки (по крайней мере, на словах). Время от времени он даже зондировал возможности возобновления военного сотрудничества Советской России с западными союзниками в случае поддержки Германией контрреволюции, правда, с явной целью использовать такую возможность в качестве жупела, чтобы улучшить свою позицию на переговорах в Бресте. В конечном счете стало ясно, что западные правительства отнюдь не готовы пойти на официальное признание узурпированной большевиками власти. Напротив, британской и французской сторонами еще в декабре 1917 г. были разработаны абсолютно анахронические, зафиксированные в секретных договорах проекты использования смутного времени и мировой войны для расчленения всей России на сферы полуколониальных интересов – и именно потому, что подобные планы, как им казалось, строили центральноевропейские державы.
На германскую сторону эти дипломатические интермедии не произвели впечатления, они скорее окрылили ее, побуждая развивать «планы относительно восточных пространств». И если тяжесть собственного положения она еще плохо представляла, то насчет затруднений партнеров по переговорам, большевиков, у нее сомнений не имелось.
2. Россия. Зимняя сказка[69]69
Заголовок перефразирует название поэмы Генриха Гейне «Германия. Зимняя сказка». – Прим. пер.
[Закрыть]
В условиях продолжавшейся мировой войны более глубокое понимание побудительных сил и мотивов переворота в России едва ли было возможно. Вместо этого под знаменем дискуссий о целях войны в который раз на обсуждение выносились старые спорные научные вопросы, касающиеся России и российской истории. Разгоревшаяся в довоенный период борьба «школ» возобновилась уже в первых статьях военного периода, отличавшихся все более острыми полемическими преувеличениями, и достигла кульминации в интерпретации русских революций 1917 г., а также в выводах относительно немецкой восточной политики.
Во главе противников мирного соглашения с единой Россией стояли Пауль Рорбах и Теодор Шиман, к ним примкнул специалист по истории Средневековья из Тюбингенского университета Иоганнес Галлер, также остзейского происхождения. Исходным пунктом их рассуждений служил выдвинутый Шиманом и развитый Галлером тезис о том, что Российская империя в целом представляет собой искусственное образование и потому обречена распасться на свои «естественные исторические и этнические составные части» (как выразился Рорбах) – или даже подвергнуться принудительному расчленению{339}. Характеристика царской империи как тюрьмы народов сочеталась здесь с резко негативной оценкой великороссов и «московитов» как носителей российской государственности. Все прогрессивное и созидательное в истории России, по их мнению, было результатом германско-немецких влияний вплоть до самых последних времен.
Этих трех авторов ни в коем случае не следует причислять к представителям крайних реакционных кругов вильгельмовского рейха. С приверженцами «всегерманской» державной мировой политики они кое в чем сильно враждовали. И напротив, их взгляды соприкасались с национально-либеральными или социально-либеральными концепциями Срединной Европы, выдвигавшимися, например, Вальтером Ратенау или Фридрихом Науманом, а также противоречили пропаганде войны со стороны германской социал-демократии, пока речь шла о борьбе против «царского деспотизма».
Цели войны и мнения теоретиков
События весны 1917 г., казалось, блестяще подтверждали тезисы этих авторов о внутренне прогнившей царской империи. В самом деле, как с удовольствием констатировал Пауль Рорбах, «все те у нас, кого в России в насмешку называли немецкими неорусофилами, новыми друзьями России… в начале революции и при ее теперешнем развороте с тимпанами и фанфарами провалились на своем российском экзамене»{340}.
Имелись в виду не столько левые критики империалистических планов относительно «восточного пространства», сколько консервативный представитель противоположного академического и публицистического лагеря Отто Гётч. Действительно, его прогнозы о продолжении эволюционного развития и модернизации царской империи как будто были явно опровергнуты катастрофическими событиями. Однако Гётч в своей книге о России (1913) однозначно связывал подобные перспективы с условием, что «России будет обеспечен для этого… долгий период внешнего мира»{341}. Поэтому в начале 1917 г. он выпустил новое, переработанное и дополненное, издание книги. Гётч еще раз подтвердил свою основополагающую концепцию Российской империи как «компромиссного государства», которое в его сущностной культурной субстанции следует причислять к европейскому культурному кругу и которое само выполняет по отношению к своим русским и нерусским подданным европеизирующую функцию. С помощью осторожной коррекции своего чересчур этатистски-централистского взгляда на эволюцию России после 1905 г. Гётч попытался опровергнуть возражения критиков и подвести надежный фундамент под свои оптимистические ожидания на будущее – эпоху после мировой войны.
Политико-публицистическая позиция Гётча во время войны была, как уже отмечалось, нисколько не слабее, чем позиция его противников. Помимо того, что он занимал пост главного внешнеполитического комментатора в газете «Кройц-цайтунг», он работал в военном пресс-бюро, что давало ему, как и его балтийским оппонентам, доступ к самым высоким инстанциям в политике, экономике и армии{342}. Несмотря на то что Временное правительство демонстрировало союзническую верность Антанте, Гётч и после Февральской революции продолжал придерживаться своей российско-централистской ориентации. Поддержку украинского, прибалтийского и кавказского освободительных движений, стоявшую для Галлера и Рорбаха во главе угла, он считал недальновидной и вредной политикой. С тем большим вниманием он присматривался к дуализму, развивавшемуся между Временным правительством и Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов, и предсказывал, что крестьянская масса в России пойдет не за буржуазными либералами и социал-патриотами, а за радикальными социалистами, готовыми к заключению мира.
Вот почему захват власти большевиками в октябре – ноябре, этот «новый государственный переворот, который означал начало второй, главной фазы российской революции», оказался для Гётча не столь неожиданным, как для его конкурентов. И это при том, что большевистская программа «радикального социализма, уже переходящего в анархизм», едва ли представлялась ему многообещающей и уж точно не вызывала симпатий, да и для такой страны, как Россия с ее аграрным и патриархальным укладом, явно не подходила. Тем не менее Гётч рекомендовал германскому имперскому руководству вести предлагаемые советским правительством переговоры о заключении сепаратного мира с как можно более дальним прицелом. Даже если режим Ленина останется переходным явлением, а Россия через какое-то время превратится в «крестьянскую республику или крестьянскую монархию», мирный договор следует составлять с учетом долговременной перспективы, «будто мы… заключаем его уже с теми, кто придет на смену большевикам». Налицо исторический шанс добиться «взаимопонимания с Россией в отношении всей Восточной Европы и значительной части Азии», которое могло бы послужить «мостом к японской державе»{343}. Подобные идеи, не слишком отличавшиеся от кошмаров, которые снились западным политикам и генералам генеральных штабов Антанты, в очередной раз продемонстрировали имперский горизонт на первый взгляд более умеренной позиции Гётча и других поборников грандиозной германо-российской договоренности.
Политика Германского рейха с ее конкретными острыми противоречиями в конечном счете не следовала ни рекомендациям Гётча, ни советам Рорбаха, а пыталась комбинировать одну возможность с другой. Диктат Брестского мирного договора в отношении Советской России и параллельный договор с полуфиктивным правительством независимой Украины внешне соответствовали представлениям Рорбаха, который, однако, придавал большое значение фактической национальной независимости и развитию нерусских меньшинств. Киев в период немецкой оккупации и белого гетмана Скоропадского показался ему во время визита летом 1918 г. карикатурой на все, что он предлагал; им овладели горькие пораженческие настроения{344}. Упорное же следование германского правительства договорным обязательствам в отношениях с большевистским правительством больше отвечало линии, на которой настаивал Отто Гётч. Именно эта комбинация двух (или нескольких) разнонаправленных политик и привела к роковому «перенапряжению» германской восточной политики в заключительной фазе войны.
