Текст книги "Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945"
Автор книги: Герд Кёнен
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 46 страниц)
В дневниках Паке переплетаются, переходя друг в друга, революционные и контрреволюционные видения будущего, причем не просто вследствие свойственной писателям отстраненности: «Ситуация – просто футуристическая… Перспектива, которую видит Фридлиб, описывающий сеть телеграфных и телефонных проводов, корреспондентов-информаторов… – и перспектива, которую видит Радек, рисующий Западную Европу, где уже не будет той трагической внутренней границы, что вот уже тысячу лет разделяет Галлию и Германию. Способствующий фактор: возможность для нижнерейнского 8-миллионного города стать мировым европейским городом»{401}.
В действительности это были собственные «видения будущего» Паке, которые он за три дня до этого описывал в разговоре с Радеком. В этой беседе речь шла (если судить по записной книжке) о значении Фридриха Листа для развития социализма и прежде всего о «борьбе между континентом и Англией». Кучку мелких европейских государств можно слить в объединенную Центральную Европу, сделав Нижний Рейн сердцем Европы: «Восьмимиллионный город, не обращающий внимания на голландскую и бельгийскую границы, они отпадут. Как и граница между [Германией] и германо-французской Лотарингией! Это будет означать конец Англии»{402}. Радек как будто соглашался с ним настолько, что Паке три дня спустя вложил ему самому в уста эти планы. Но и сам Паке приблизился к взглядам своего партнера. Так, он записывает: «Европа [нуждается] либо в покое и полном истощении, либо в общности социализма… Колоссальные перспективы для освобожденной Европы, возможно, стоит приобрести ценой социализма»{403}.
Паке теперь все чаще, чуть ли не ежедневно, ходил к Радеку, который в стиле революционной богемы расположился в бывшем отеле-люкс «Метрополь» между Кремлем и Лубянкой. За чаем, а то и за ужином он постоянно участвовал в разных дискуссиях. Паке прямо ставил себя в один ряд с Радеком: «Удивительно: Р[ицлер], П[аке], Радек, Боровский – все четверо – политические писатели»{404}. Однако роль Радека здесь в Москве, по-видимому, значительно выросла по сравнению с прежними временами. Теперь Паке видел в нем уже фигуру совсем иного калибра – «пролетарского еврейского Наполеона»{405}, который вполне мог бы стать вождем революции в Центральной Европе, в Европе, «освобожденной» от Англо-Америки. Это обещало континентальную перспективу, открывающуюся в сторону Азии. «Радек полагает, что мы [немцы] хотим через Кавказ попасть в Индию… Нам следовало бы открыто заявить об этом, высказаться по этому поводу»{406}. Всего, казалось, можно было достичь путем переговоров, все дороги были широко открыты. «Радек обещает германскому капиталу огромную долю участия в Туркестане при осуществлении там проектов мелиорации». Это было время берлинских переговоров в июле – августе 1918 г., касавшихся обширного экономического сотрудничества, – и даже военная кооперация не представлялась невозможной: «Радек полагает, что империалистическая Германия и социалистическая Россия могут весьма хорошо уживаться рядом друг с другом»{407}.
Эпитет «еврейский» также имел здесь существенное значение. В московских заметках Паке, как и в стокгольмских, встречаются пассажи об исторической роли и функции евреев, не попавшие в печатную редакцию дневников, – например, философско-религиозное рассуждение о «мистике мировой войны», которое завершалось следующим замечанием: «Подлинная роль (триумф, неудача, гибель) еврейства: его грех, его наказание; в России его господство». И сразу после этого: «Справлюсь у А. А. [хозяин московской квартиры, где жил Паке. – Г. К.] об одной книге. Она, кажется, вышла несколько лет назад и называется “У дверей”, автор Нилус».
В ней речь вдет о «базельской сионистской] программе», согласно которой евреи с помощью масонов стремятся «целенаправленно разжигать войну и революцию во всех странах, чтобы затем создать сильную мировую монархию»[82]82
Имеется в виду русское издание «Протоколов сионских мудрецов», которые были опубликованы среди апокалиптически-богословских трудов священника Сергея Нилуса в 1911 г. под названием «Близ грядущий антихрист и царство диавола на земле» тиражом в десять тысяч экземпляров. В январе 1917 г. вышло новое «переработанное и значительно дополненное новейшими исследованиями и наблюдениями» издание под приведенным Паке в искаженном виде названием «Близ есть, при дверех», тиражом 5 тысяч экземпляров. Это наиболее распространенные и – вместе с толкованиями Нилуса – авторитетные российские издания «Протоколов». Всего с 1903 по 1917 г. вышло двенадцать изданий. По всему комплексу вопросов см. также следующую главу «Тайны сионских мудрецов».
[Закрыть].{408}
Мысль о еврейском мировом господстве как будто не отпугнула Паке, напротив, она составляла часть очарования, исходившего от большевистской верхушки, притяжение которой он все сильнее ощущал. Радек все чаще возил его в своем автомобиле на съезды советов или публичные мероприятия, где выступали Ленин, Троцкий или сам Радек. И когда Паке в свою очередь рассказывал что-нибудь интересное, Радек хватался за телефон, чтобы немедленно сообщить новость Ленину в Кремль. 22 августа Паке написал жене, что сейчас в Москве он благодаря своим «связям и т. п.» входит в круг «могущественных людей»; его статьи читаются и цитируются, и почти ежедневно к нему обращаются с просьбами и ходатайствами{409}.
Московские метаморфозы
Идейные и психологические метаморфозы, которые претерпел «романтический европейский империалист» Альфонс Паке летом 1918 г., были парадоксальными, но вполне объяснимыми. 8 августа германские войска пережили на Западе «черный день». Прорыв английских танковых соединений в их боевые порядки, приведший к отступлению, похожему на бегство, одним ударом похоронил надежды на победу в мировой войне. С тем большей энергией Радек завлекал его картинами германо-российского альянса, которые отнюдь не сводились к вопросам сотрудничества, обсуждавшимся на текущих переговорах в Берлине.
Отдавая визит Паке 18 августа, Радек – они осушили тогда «последнюю бутылку старого “Шато Бадетт”» – даже возвестил: «[Если бы] послали его [Радека] в Берлин… он бы проводил иную политику, чем этот “помешанный жид” Иоффе; он бы работал с германской воюющей стороной (он питает колоссальное почтение к германским военным) – как сейчас с Обостом[83]83
Имеется в виду «Обер Ост», с которым советское правительство поддерживало оживленные и, как Радек не раз подчеркивал, образцовые «отношения в пределах приграничной области».
[Закрыть] в миниатюре, – поставлял бы им материалы для военных нужд, говорил бы с ними начистоту. Он верит в поражение Англии (духовное и политическое), в две восходящие державы: Германию (ее партия войны, ее милитаризм [есть] лишь выражение ее научности, поставленной на службу политическому взлету) и Америку. Если бы он не был на стороне интернационального пролетариата, то боролся бы за дело Германии»{410}.
Нельзя утверждать с уверенностью, что Радек действительно сделал это поразительное признание, которое практически созвучно «идеям 1914 года», но и исключать этого нельзя. Во всяком случае Паке услышал его в таком виде и записал. Его московские корреспонденции все еще передавали, правда лишь в крошечных дозах, обмен мнениями между ними. Они рисовали, порой с весьма грубоватым красноречием, социальный и экономический распад и все более обострявшиеся гражданскую войну и террор. А поскольку «Франкфуртер цайтунг», будучи «газетой биржевиков» (Ленин[84]84
«Пусть презренные негодяи ренегатства, приветствуемые буржуазией и социал-шовинистами, поносят нашу Советскую конституцию за то, что она отнимает избирательное право у эксплуататоров». И в примечании к этому: «Я только что прочел передовицу в “Франкфуртской Газете” (22.X. 1918, № 293), с восторгом пересказывающую брошюру Каутского. Газета биржевиков довольна» (Ленин В. И. Пролетарская революция и ренегат Каутский // ПСС. Т. 37. С. 289). – Прим. пер.
[Закрыть]), особенно внимательно прочитывалась московским руководством, у Радека с Паке возникали постоянные журналистские стычки.
Паке отметил 27 августа в дневнике, что Радек написал против него статью в «Известиях» под названием «Нос по ветру», «где он назвал меня близким другом Рицлера, буржуазным официозом и талантливым писателем, который, однако, ничего в России не понимает». Тем не менее, добавил он, «мы ходим вместе в кафе; я вполне доволен этим». Нельзя не отметить польщенной интонации. Ведь в конечном счете «Радек не может ожидать от меня, что я стану апологетом Советской республики в еще большей мере, чем я им уже являюсь, публично заявляя, что буду изображать… дела без прикрас, не в официальном правительственном духе»{411}.
В написанной несколько позднее статье «Вопрос совести» Паке сам в значительной мере заимствовал – пусть и в осторожной форме реферата – аргументы Радека в своей критике противоречивости германской политики. С одной стороны, Берлин ведет переговоры с представителями советского посольства о дополнительном соглашении к Брестскому договору – которое, «в том числе и в интерпретации советского правительства, содержит в себе основу для будущего деятельного сотрудничества германского духа предпринимательства в экономическом строительстве России». Но наряду с этим ведутся переговоры также с представителями «белых» казацких республик на Дону и Кубани и в целом фактически развивается политика гиперимпериализма против России. В результате Германский рейх, вместо того чтобы развязать этот узел, все глубже втягивается в войну. Скорее всего, дело может дойти до того, что «стихийные исторические процессы, которые разыгрываются в настоящее время в России», перекинутся на Германию и превратятся, в соответствии с пророчеством Ленина, в европейскую гражданскую войну. Неудивительно, что это единственная статья Паке, которую сократила цензура – именно в этом пассаже{412}.
Противоречивое отождествление себя с большевистскими вождями усилилось после покушения на Ленина и одновременного убийства главы петроградской ЧК Урицкого в конце августа в Петрограде. Паке поспешил к Радеку, который уже переговорил с раненым Лениным. Ленин, сказал Радек, находится «в сознании, спокоен» и «скорее склонен к шуткам». Так, Радек спросил его, была ли стрелявшая хотя бы хорошенькой. Ленин ответил: в такие моменты на это, к сожалению, не обращаешь внимания. Затем разговор Паке с Радеком перешел на проблемы перевода на русский язык «Ахиллеиды»[85]85
Гёте начал эпическую поэму «Ахиллеида» в гекзаметрах в 1799 г., но дальше первой песни не продвинулся. – Прим. пер.
[Закрыть] Гёте и его гекзаметров. И до поздней ночи оба единодушно рассуждали о том, что стало бы с российской революцией без Ленина. Урицкий, по словам Радека, был тонким, образованным молодым человеком. Паке в возбужденном состоянии вернулся домой и записал в дневнике: «Российскую революцию можно называть по-всякому, но только не монотонной. Русских можно называть по-всякому, но только не филистерами. Фантастический народ!»{413}
Террор как катарсис
«Красный террор», развязанный после покушения, на какое-то время в очередной раз бросил Паке в другую крайность. Понятно, что репрессии были направлены против «буржуазии как класса».
Именно Радек, и никто иной, заявил в передовой статье, что у буржуа будут конфискованы не только деньги и драгоценности, но и меховые вещи, одежда и дрова на предстоявшую зиму. Поговаривали о казнях с садистскими пытками. Среди московских знакомых Паке многие были арестованы без суда. Его самого умоляли спасти жизнь заложников. «Нынешняя ситуация вызывает у меня просто отвращение, и я пишу об этом во “Франкфуртер цайтунг”»{414}.
Статья «Террор», напечатанная три недели спустя, начиналась точными, обдуманными фразами: «Если бы мир не был так расколот, что слова любой его части больше не имеют никакого веса, то теперь было бы самое время торжественно выразить свой протест… Это был бы самый подходящий момент призвать человечество выступить против отвратительных дел, что творятся сейчас во всех российских городах: идет планомерное уничтожение целого общественного класса, уничтожение бесчисленных человеческих жизней…»{415}
Сослагательное наклонение, надо сказать, использовано не случайно. Ибо «человечество», которое следовало призвать, именно теперь было расколото и уже не существовало. Поэтому протестующая статья Паке «Террор» заканчивается довольно неопределенным требованием: «Для того чтобы перед лицом всего мира сохранить в чистоте имя Германии, необходимо не только выступить с протестом против легкомысленного употребления слов “мир и дружба” в отношении к теперешней России, но и заявить раз и навсегда от имени человечества коротко и ясно: “Довольно!”»{416}
В тот же вечер 10 сентября, когда Паке подписал и отослал эту статью, он снова зашел к Радеку. О торжественном протесте речи не шло. Вместо этого Радек, пользуясь присутствием адмирала Альтфатера[86]86
Имеется в виду перешедший на сторону большевиков контр-адмирал Василий Михайлович Альтфатер (1883–1919), участник переговоров в Брест-Литовске. Умер в Москве от инфаркта.
[Закрыть], рассказывал анекдоты о евреях, которые теперь якобы должны оживить еще и флот. Паке записал: «Радек хочет истребить евреев, для него, как и для Гейне, еврейство это болезнь. Но все его окружение – еврейское, да и сам он еврей». На прощание Радек сказал ему, как будто уже знал содержание только что отосланной статьи: «Благодарите Бога, что вы не русский. В противном случае я приказал бы вас расстрелять из-за ваших статей. Можете быть уверены»{417}. Осталось неизвестным, нужно ли было воспринимать это как дружескую шутку или как серьезное предостережение, ведь стилю и поступкам Радека вообще был присущ черный юмор.
Противоречивые чувства и впечатления Паке подвели его в этом сентябре к очистительной кульминации, к катарсису. В письме жене от 15 сентября он высказал серьезную надежду на скорый большой мир: «Весь мир уже достаточно выглядит по-большевистски, нельзя допустить, чтобы стало еще хуже. Человеческая история еще не видела таких примеров, чтобы люди, семьи нашего класса жили, подвергаясь травле, как это происходит сейчас в России, боясь за свою жизнь, частично уже лишенные своего имущества и готовые к тому, что банды вооруженных рабочих выбросят их на улицу»{418}.
Но во всех этих сообщениях на родину, письмах жене, а также статьях есть доля камуфляжа. В середине августа Паке после разговора с Рицлером о трудностях в оценке ситуации пишет зашифрованными фразами: «…невольно на первый план выступают впечатления, корреспонденции внутренне противятся такому состоянию. Рассудок просто медленнее распознает историческое значение происходящих здесь процессов…»{419}
Сильнейшие впечатления он получил, отправившись 20 сентября в Петроград, чтобы в качестве сотрудника посольства позаботиться об арестованных «немецких подзащитных товарищах». Благодаря своим связям он получил право навестить их, «одним из первых, кто вступил в Петропавловскую крепость не в качестве узника». Картина, представшая перед ним внутри этой легендарной, безнадежно переполненной тюрьмы, была достойна пера Данте: «Из каждого отверстия высовывалась в неестественной позе голова несчастного, тянулись изможденные руки с записками… Зашел в камеру, где лежали, сидели на корточках или просто на полу 10–20 человек… повсюду зловоние от уборной… Правые С. Р., англичане, французы, евреи-спекулянты; невиновные; прибалты, немецкие подзащитные товарищи, украинцы, поляки, которые совали мне записки. Я много записываю… Эта жалкая картина произвела тяжелое впечатление даже на красногвардейцев, которые не совсем понимали, что им с нами делать»{420}.
Паке вернулся из Петербурга простуженным и несколько дней провел в постели. Упадок сил принес ему досуг, и он заполнял его не осмыслением только что увиденного, а чтением сочинений Маркса, а также корреспонденции своих московских fellows[87]87
Коллег (англ.). – Прим. пер.
[Закрыть] Моргана Прайса и Артура Рэнсома, которые из журналистов крупных британских газет превратились в приверженцев и пропагандистов большевиков и в ряде брошюр выступали в качестве очевидцев революционного пробуждения России и главных свидетелей империализма Антанты. Едва поправившись, Паке поспешил на «чашку чая к Радеку», тот «обрадовался моему появлению», вел себя «почти дружески» и угостил последними новостями о вступлении социал-демократов в германское имперское правительство.
Далее в дневнике, без перехода, следует такой пассаж: «Я думаю медленно, сберегаю чувственные впечатления, лишь задним числом заполняя их просачивающейся кровью мыслей, которые в конце концов оживляют изложение. Мне кажется, что за эти дни болезни и покоя я ближе подошел к основам и вот-вот стану социал-демократом. Тогда многое прояснилось бы для меня, как бы это ни далось – тяжело или легко. Вспоминаю золотую верхушку здания рейхстага»{421}.
Слишком просто было бы увидеть в этом классический пример «пути в Дамаск»[88]88
Аллюзия на новозаветный эпизод обращения Савла (Деян. 9, 3–9). – Прим. пер.
[Закрыть]. Процесс, в котором «чувственные впечатления» лишь задним числом наполнялись «просачивающейся кровью» мысли, продолжался еще некоторое время. Кроме того, речь шла о «социал-демократе», а не о «большевике». Паке определяет себя в немецких категориях, и когда он вспоминает «золотую верхушку здания рейхстага», то это связано с тем, что там бросался жребий – какими быть новому правительству и новой политике внутри страны и вне ее.
Фронт против Англо-Америки
Через несколько дней, когда Радек дал Паке прочитать самые последние телеграммы из Берлина, тот записал в дневнике: «Сильное искушение выступить…. Чувствую боль за судьбу страны, но одновременно что-то вроде освобождения – наконец-то камень сдвинулся с места и покатился». Но куда покатился камень? «Радек сказал сегодня, что уже видит, как через некоторое время немецкие и российские рабочие сообща создадут фронт против англо-американского империализма. Он рассчитывает на совместные действия с нами»{422}.
На следующий день (благодаря Радеку, которому он послал записку) Паке получил пропуск на заседание официального высшего государственного органа советской республики – Центрального исполнительного комитета. То и дело, все чаще и чаще, он втягивается в самый центр формирующейся неприятельской власти. Он сидел рядом с Прайсом, с которым подружился, и слушал оптимистический доклад Троцкого о военном положении. Первый «орден Красного Знамени» (снова были введены ордена и погоны) был вручен товарищу Блюхеру, позднее ставшему маршалом Советского Союза. А Паке в очередной раз пережил внезапное озарение с широким ассоциативным горизонтом: «Странно: опять нерусское имя: Блюхер, См ил га, Вацетис, Троцкий и т. д….новые варяги в России»{423}.
Несмотря на ужасные вести со всех фронтов войны, он переживает непонятный душевный подъем. Ситуация видится ему в конечном счете развивающейся такими мощными рывками и в таких направлениях, которые он предвидел в своих военных и довоенных эссе (хотя и несколько по-другому). «И в этот момент, когда в России открыт путь на все стороны не только к политике – вплоть до Японии, – но и к серьезному разговору с большевиками, – здесь не хватает ответственного посла, да просто политика»{424}. Сам он, казалось, действительно готов был облачиться в консульскую тогу: «Странно, я и захвачен и безразличен; полон священного волнения и глубокой веры в то, что вот-вот произойдет поворот… Как хорошо, чтобы заранее было решено, что я теперь, именно теперь возвращаюсь домой. Когда-нибудь я вернусь. А тогда, возможно, меня опять вышлют… И наконец, снова покой, труд, родина»[89]89
Это точный пересказ того, что сказала Паке московская гадалка Лидия Петровна, у которой он побывал накануне: что после его возвращения ему будет предложен какой-то «политический пост». Паке видел в ней скандинавскую «прорицательницу»: «На ее лице… выражение почти сказочной русалки из шведского сказания». К сожалению, Баумгарт выпустил в печатном издании дневника все относящиеся к ней пассажи (Машинописная редакция. V. S. 417). Не исключено, что эта Лидия Петровна послужила одним из прототипов Руны Левенклау, героини романа «Пророчества» (1923) и драмы «Бурный поток» (1926).
[Закрыть].{425}
Как раз в этот критический момент перед ним предстали еще более грандиозные видения будущего, чем когда-либо: «Германия лишь сейчас, посреди колоссальной катастрофы, начинает одерживать моральную победу – возвращать себе то, что утратила из-за вражеской пропаганды в глазах мира». По поводу этой идеи Паке 1 октября вел долгие разговоры с Радеком и Чичериным, в записках которого совершенно неясно, кто из них что говорил или думал. Чичерин во всяком случае сказал: если «Германия продержится несколько месяцев и начнет у себя» (революцию), то Франция присоединится, что приведет к «крупному объединению против Америки». Но Германия «уже давно в области техники и организации» является «революционным народом». А потому «Германия когда-нибудь будет призвана быть ведущим, самым революционным, творящим порядок народом». Раскрываются колоссальные перспективы, и руководство поначалу будет принадлежать варягам революции: «Возможно, Радек в ближайшие дни поедет в Берлин, – не для того, чтобы агитировать, но чтобы вести переговоры от правительства к правительству»{426}.
Теперь перед Паке ясно вырисовывалась четкая линия будущих союзов: «Советская республика – наша стража на Востоке, мы – ее стража на Западе[90]90
Ассоциация с названием немецкой патриотической песни «Стража на Рейне» (Wacht am Rhein). – Прим. пер.
[Закрыть]… Взаимная поддержка с перспективой присоединения романских государств». Для этого нужна только твердая революционная воля: «Мы обязаны сейчас решительно встать во главе свободных народов, и тогда завоюем массы Франции, Румынии, Австрии, славянских народов. Величайшие завоевания – и без аннексий!»{427}
Это, надо сказать, поразительно напоминает планы, которые он разрабатывал в своих статьях во время войны (1914–1915 гг.). Сам он ничуть не стыдится возврата к ним, напротив, старается еще и перещеголять все немецкие «идеи 1914 года»: «Возникнет не “Срединная Европа”, но тем не менее Европа, опирающаяся на Германию, – от Ла-Манша до Урала, от Нордкапа до Сицилии…»{428}
Революционная мобилизация
Теперь Паке был окрылен планами и лозунгами революционной мобилизации, которые выдвинули большевистские руководители перед лицом намечавшейся победы Антанты на Западе. Так, 3 октября в кабинете Радека он услышал об «историческом» ночном заседании ВЦИК и Московского совета. На нем было зачитано письмо Ленина, в котором тот – еще с больничной койки – призвал коммунистов России до весны поставить под ружье в Красную армию 3 млн. чел., а также подготовить продовольственные резервы: «1) чтобы отразить усиленное нападение Антанты на Россию, 2) чтобы быть готовыми поспешить на помощь германской рабочей революции, если ей будет угрожать англо-американский империализм…» В своем распоряжении о мобилизации Ленин в заключение сказал: «Богатые ресурсы и людские массы России и организационный талант германского рабочего класса снова вправят соскочивший с петель мир»{429}.
Опять возникает сомнение, говорил ли это Ленин в действительности. В позднейшей, отредактированной печатной версии его письма ничего похожего нет; здесь речь идет только о братской «помощи немецким рабочим, если обстоятельства поставят их в трудное положение в их борьбе за освобождение от чудовищ и зверей империализма»{430}.[91]91
В полном виде цитата читается так: «Прежде всего удесятерим свои усилия по заготовке запасов хлеба. Постановим, что в каждом крупном элеваторе создается запас хлеба для помощи немецким рабочим, если обстоятельства поставят их в трудное положение в их борьбе за освобождение от чудовищ и зверей империализма»: Ленин В. И. Письмо Объединенному заседанию вцик, Московского Совета с представителями фабрично-заводских комитетов и профессиональных союзов 3 октября 1918 г.// ПСС. Т. 37. С. 99. – Прим. пер.)
[Закрыть] Но Радек, видимо, передал Паке слова Ленина в таком виде. А тот, забыв дипломатическую осторожность, принял их за чистую монету и не мешкая отправил в Берлин телеграмму с изложением мнимого заявления Ленина: «Если требования немецкого пролетариата будут удовлетворены, Россия будет готова вместе с Германией выступить против Америки, Англии и Франции»{431}.
В таком взбудораженном состоянии Паке в начале октября отправился в Германию. Тем сильнее ошеломило его то, что он там увидел. В Берлине царило «ощущение надвигавшейся катастрофы». В одном разговоре в Военном министерстве фон Герварт, выглядевший совершенно растерянным, охваченный пессимистическими настроениями, объяснил ему: «Lever en masse[92]92
Поднять всех (фр.). – Прим. пер.
[Закрыть]? Уже поднимали с 1914 года…»{432} Предложения о последней всеобщей мобилизации для принуждения к умеренному миру, публично высказанные в эти дни недолго пробывшим на посту рейхсканцлера принцем Максом Баденским, а также Вальтером Ратенау и другими, которые Паке с его московским опытом собирался поддержать, так и не были услышаны.
Дома во Франкфурте Паке 12 октября перед редакционным совещанием во «Франкфуртер цайтунг» еще раз проработал свои предложения по совместной с Россией революционной политике: «Зачитаю письмо Ленина. Обрисую позицию советского правительства, изложу свою альтернативу. Настроение весьма бодрое»{433}. Эта политическая «альтернатива» была теперь окрашена чуть ли не в национал-большевистские тона: «Если мы – совместно с Россией – не сделаемся самым революционным народом на земле и не социализируем всю Европу вплоть до южной оконечности Апулии и до лапландцев на Нордкапе, – то из нас ничего не получится. Для этого немецкому народу необходим процесс колоссального переучивания»{434}. На этот процесс, однако, он смотрел с мрачным сомнением: «Уточняю. Мы уже находимся в революции; но немец не революционер, как и немецкий рабочий… (Да и с чего бы нам им стать: у нас, правда, были Маркс и Лассаль, но только один Гервег; У русских же целая революционная литература с Достоевским, Толстым и Мережковским… Русские всегда жертвовали своей жизнью, их не напугаешь пулями и виселицами. Откуда взяться У нас такому мужеству?)»{435}.
В личных заметках Паке со все большей яростью обрушивается на прежде обожествлявшийся им немецкий народ, «который не заслужил ничего лучшего, чем сейчас в конце войны, сопровождавшейся безумными жертвами, оказаться в позе нищего; потому что это было глупо, тупо, хуже чем при безначалии… Лицемерный, завистливый сброд! Скопище рабов! Идиоты!.. А наши “герои” хотели выиграть войну против всего мира не гениальностью, а одной только грубой силой. Чтоб их черт побрал. Мне уже тошно смотреть на эту унылую серую военную форму, на лица измученных мужчин»{436}.
Когда он возвратился в Берлин, «настроение банкротства», охватившее всех, усилило его ярость и ледяное презрение, которое обратилось теперь и на символы прусско-германского имперского величия{437}. Все пошло шиворот-навыворот. Так, он слышал, «что против большевизма формируется “фронт от Вестарпа до Шейдемана”». Для него это было непостижимо: «Только этого еще не хватало! кое-кто поговаривает о том, что Иоффе будет снят… Тупость, растерянность, беспомощность! Ясного взгляда и твердой воли не найти»{438}. Все ужасным образом опровергало его прежние представления о мировом порядке: «Древнее германское кайзерство теперь действительно гибнет: как прусское, так и австрийское. Лишь теперь осуществляется 1806 год[93]93
1806 год – переустройство Европы Наполеоном, конец Священной Римской империи германской нации, появление на карте Европы новых государств. – Прим. пер.
[Закрыть]… Вечерний сумрак над Западной Европой. Новые народы на Востоке, и на Дальнем Востоке, и на Дальнем Западе. Pax Americana»[94]94
Буквально: «американский мир, мир по-американски» (лат.). Идеология доминирования США в мире. – Прим. пер.
[Закрыть].{439}
