Текст книги "Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945"

Автор книги: Герд Кёнен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

Совместные планы вооружения

История секретного сотрудничества рейхсвера и Красной армии с начала 1920-х гг. и до осени 1933 г. все же не является эпизодом эпохи мировой войны. В общих чертах и суть ее, и военно-политическое значение могут считаться вполне проясненными. Но объяснена ли она полностью, это уже другой вопрос. Она началась зимой 1920–1921 гг., когда Зект создал секретную «спецгруппу Р[усланд]» из офицеров, которые практически все были членами бывшей военной команды в Турции и принимали участие в антибританских провокациях на Ближнем Востоке^{794}.

Первоначальная инициатива по военному сотрудничеству исходила, однако, от советской стороны. Еще в середине апреля 1920 г. в своей первой беседе с Аго фон Мальцаном, новым референтом Министерства иностранных дел по России, советский представитель Виктор Копп (выступавший со времени своей аккредитации в феврале в качестве неофициального советского посланника) поставил вопрос, «существует ли возможность сконструировать комбинацию между здешними[144]144
  Т. е. немцами. – Прим. пер.


[Закрыть] и Красной армией с целью совместной борьбы с Польшей». Озадаченный Мальцан заявил «с предельной вежливостью», что недавние призывы «Коммунистического интернационала» к немецким рабочим вооружиться и свергнуть «правительство социал-предателей, агентов буржуазии» сделали подобное далеко идущее взаимопонимание на данный момент, пожалуй, скорее всего несколько иллюзорным^{795}.

В августе, когда Красная армия наступала на Варшаву, тот же Копп пообещал, что в случае образования польского советского правительства будет восстановлена германская граница 1914 г.^{796} В это же время Энвер-паша, разыскивавшийся союзниками из-за резни армян и переданный Зектом Красной армии на восточно-прусской границе, направил из Москвы письмо, в котором, со ссылкой на разговор с заместителем наркома по военным делам Склянским, сообщал следующее (особенности стиля сохранены): «Здесь есть партия, обладающая настоящей властью, и Троцкий также входит в эта партия, он за взаимопонимание с Германией. Склянский сказал, что их партия была бы готова признать старая германская граница 1914 года. И они видят только один выход из этот каос [хаос], это идти вместе с Германией и Турцией». Впрочем, его московские доверенные лица запрашивали, «нет ли возможности получить какую-то неофициальную помощь. Например, предоставить сведения о польской армии и, если возможно, осуществить продажу и нелегальный провоз оружия»^{797}. Ясно, что Энвер-паша написал тогда по их инициативе.

После некоторой паузы отрезвления и выжидания Копп передал в декабре 1920 г. в Москву неофициальное предложение Зекта восстановить советскую военную промышленность с помощью немецких специалистов и использовать ее «как источник вооружения для разоруженной Германии в случае столкновения с Антантой»^{798}. Тогда в переговорах Коппа со «спецгруппой Р» (при непосредственном вмешательстве Троцкого) постепенно выкристаллизовался широкомасштабный проект «сотрудничества при восстановлении нашей военной промышленности», прежде всего в области военной авиации, строительства подводных лодок и других современных систем вооружения^{799}.

В мае – июне 1921 г. полковник Нидермайер, командир «спецгруппы Р», посетил вместе с Коппом германские предприятия, на которые рассчитывали при таком сотрудничестве в области вооружений. Однако промышленники (например, директор Видфельдт из концерна «Крупп АГ»), к которым они обращались, были настроены скептически, сомневаясь в том, удастся ли привлечь необходимые финансовые средства из частного экономического сектора. В качестве ответного хода в июле – августе Нидермайер и Хильгер, германский представитель в Москве, в сопровождении Коппа и заместителя наркома по иностранным делам Карахана посетили российские военные заводы и верфи. Впечатления (по воспоминаниям Хильгера) оказались отрезвляющими: промышленные сооружения по большей части пребывали в запустении или были разрушены^{800}.

Лишь в июне 1921 г. генерал Зект посвятил в эти переговоры рейхсканцлера Вирта, рейхсминистра обороны Гесслера и статс-секретаря Министерства иностранных дел фон Мальцана. Они и санкционировали продолжение секретных контактов, однако настаивали на регулярном информировании их и согласовании, что постоянно приводило к раздорам. Еще летом 1922 г. (т. е. после Рапалло) Брокдорф-Ранцау в беседах о своей предстоящей деятельности как посла в Москве удивленно констатировал, что ни рейхе президент Эберт, ни большинство министров и лидеров партий ровным счетом ничего не знают о далеко продвинувшихся военных переговорах (которые, в принципе, вращались вокруг проблем войны и мира).

Сценарии войны и родство душ

Секретные переговоры, которые проходили главным образом на частных берлинских квартирах (например, на квартире генерала фон Шлейхера), велись с советской стороны под руководством Коппа, Красина, Крестинского и Радека, что подчеркивало их политическое значение. При этом речь шла уже не только о вопросах вооружения, но и о широком военном сотрудничестве. Так, по инициативе Радека на одной встрече с Зектом в феврале 1922 г. начались «совещания генеральных штабов о возможных военных сценариях, а также о предоставлении[145]145
  Советским специалистам. – Прим. пер.


[Закрыть] германских воинских уставов и военной литературы»^{801}.

Последний пункт, вероятно, касался прежде всего передачи разработанного фон Зектом и введенного в рейхсвере осенью 1921 г. армейского полевого наставления «Управление и взаимодействие родов войск в бою», которое было нацелено на создание стотысячной армии как ядра военной великой державы, армии, располагающей современной техникой и способной осуществлять крупномасштабные операции; правда, поначалу речь могла идти только о военной подготовке и образовании, т. е. о своего рода постоянной имитационной деятельности. Это представляло величайший интерес и для Красной армии, которая после войны с Польшей вынуждена была провести массовую демобилизацию (от более чем 5 млн. до 800 тыс. чел.) и вместе с тем стремилась к профессионализации и модернизации.

М. В. Фрунзе, будущий военный комиссар, уже в 1921 г. хвалил германскую армию с ее «ясно выраженным наступательным духом» как образец для создания профессиональной Красной армии. Воспитанная в этом наступательном духе германская армия в полном объеме «проявила на гигантских полях сражения империалистической войны свои выдающиеся военные качества». Германская наступательная доктрина, подчеркивавшая роль человеческого фактора, соответствовала, по его мнению, также опыту российской Гражданской войны и превосходила французскую оборонительную доктрину с ее верой в технику, потому что «только в этом раскрывается уже более сильная воля»^{802}. Как писал Манфред Цейдлер, «наставления, составленные для задуманной Зектом “командирской армии” (Fuhrerheer), в которой каждый военнослужащий был бы готов занять вышестоящую командную ступень, и делающие упор на волевые качества, были встречены с одобрением в Красной армии, продемонстрировавшей поразительное родство душ»^{803}.

При этом речь шла вовсе не только об играх на ящике с песком, но о реальных сценариях войны. Именно советская Сторона постоянно выступала с позитивными предложениями и стремилась объединить возможные соглашения по вооружению с дальнейшими переговорами о союзе. Прорыв Радека в январе 1922 г. также вписывался в контекст германо-советских собеседований о совместном выступлении на Генуэзской конференции по мировой экономике. Согласно позднейшим запискам генерал-лейтенанта Л ибера на основе дневников генерала Зекта (не сохранившихся в архиве) и запискам начальника Военного ведомства (Truppenamt) генерал-майора Хассе, в этих прощупывающих разговорах с советской стороны открыто делались предложения о создании наступательного союза против Польши, которые генерал фон Зект поначалу отклонил^{804}.

Тем не менее сразу после заключения договора в Рапалло в мае 1922 г. в ходе переговоров между рейхсканцлером Виртом и наркомом иностранных дел Чичериным снова зашел разговор о восстановлении общей границы 1914 г. Зект однозначно приветствовал то, что «наконец делается попытка перехода к активной политике». В ходе обмена докладными записками с выдвинутым на пост посла Брокдорфом-Ранцау, который высказывал сомнения относительно чересчур поспешного и рискованного (как ему казалось) германо-российского военного альянса, Зект в сентябре 1922 г. с беспрецедентной откровенностью объявил реваншистские цели своей секретной побочной политики: «Мы стремимся к двум вещам: во-первых, к усилению России в экономической и политической, т. е. военной, области и тем самым косвенно к нашему усилению… мы стремимся далее, поначалу осторожно и путем проб, к нашему непосредственному усилению, помогая создавать в России военную промышленность, которая подчинялась бы нам в случае необходимости». В процессе этого Польша должна быть уничтожена. «Существование Польши невыносимо, оно несовместимо с условиями, необходимыми для жизни Германии. Она должна исчезнуть и исчезнет из-за своей слабости и благодаря России, с немецкой помощью». По его словам, в ходе переговоров с Красной армией германское правительство будет, разумеется, официально держаться в стороне, чтобы избежать международных конфликтов. Но не любой ценой: «Если возникнут военные осложнения (а сегодня они представляются весьма возможными), тогда руководящим государственным деятелям у нас надо будет не выводить Германию из конфликта (это было бы напрасным делом или самоубийством), но как можно крепче встать на правильной стороне»^{805}. «Правильная сторона» – это Советская Россия.

В самом деле, после краха Генуэзской конференции (не в последнюю очередь в результате германо-российского особого договора в Рапалло) в воздухе, казалось, витала новая российско-польская война, как и серьезный германо-французский конфликт. Рассматривавшийся зимой 1922–1923 гг. сценарий рейхсвера исходил из объявления Россией войны Польше. Франция требует в ответ на это право свободного прохода через Германию, что отклоняется, в результате чего Франция объявляет войну Германскому рейху. Великобритания сохраняет в данном конфликте нейтралитет^{806}.

Подобные сценарии были также отражением сигналов из Москвы, где перед лицом опустошительного голода и разрухи в стране снова распространялись параноидальные ожидания «империалистического крестового похода». В ноябре 1922 г. Бухарин на IV Всемирном конгрессе Коминтерна поставил «теоретический вопрос», «имеют ли право пролетарские государства, исходя из целесообразности стратегии всего пролетариата, создавать военные блоки с буржуазными государствами». Ответ, вполне в духе ранних брестских выступлений больного Ленина, гласил «да» – если это служит революции. Разумеется, в таком случае коммунистическая партия конкретной страны должна всецело подчиниться этой высокой общей цели^{807}. Речь вполне откровенно шла о возможном «военном блоке» с Германией.

Виртуальный союз

Военный нарком Троцкий заверил нового посла Брокдорфа-Ранцау во время их первой встречи в декабре 1922 г.: если Польша параллельно с грозящим французским вторжением в Рурскую область «нападет на Силезию, то мы ни при каких обстоятельствах не останемся в роли сторонних наблюдателей»^{808}. Тогда же Радек в секретных переговорах на квартире Шлейхера в который раз развивал «далеко идущие планы международного союза»^{809}. А когда французское вторжение в Рурскую область в январе 1923 г. стало реальностью, Ю. М. Стеклов в правительственном печатном органе, газете «Известия», официально заявил, что Советская Россия не сможет «в своих собственных жизненных интересах допустить окончательного подавления и уничтожения Германии»^{810}.

Тем более отрезвляющим оказался материальный баланс совместного военного проекта. Вплоть до заключения в октябре 1922 г. договора о передаче концерну «Юнкере» завода «Руссо-Балт» в Филях все остальные проекты – от строительства подводных лодок до производства боевых отравляющих веществ – находились лишь в стадии предварительного обсуждения. Действующая кооперация в области вооружения существовала пока только на бумаге. Запасов оружия и боеприпасов рейхсвера не хватило бы для обеспечения войск даже в коротком и ограниченном конфликте. Красная армия находилась в процессе реформирования – перехода от революционной массовой армии к профессиональной кадровой – и едва ли располагала современным вооружением.

По оценкам обеих сторон, ни одна из них (даже совместно) еще не была способна на большую войну. Сценарии «народной войны» против французских войск, к которой подталкивал подпольный «черный рейхсвер», в сочетании с одновременными действиями регулярного рейхсвера и Красной армии по возврату промышленных районов в Верхней Силезии и Северной Чехии, на что в январе публично намекал Зект в статье в газете «Милитер-цайтунг» и что он открыто изложил на совещании в ведомстве рейхсканцлера в феврале 1923 г., наталкивались на единодушное неприятие со стороны кабинета министров, решившего вместо этого проводить стратегию «пассивного сопротивления»^{811}. Когда в конце лета перед лицом галопирующей инфляции и роста внутреннего недовольства пришлось отказаться и от этой стратегии, «пассивное сопротивление» было расценено в руководстве рейхсвера как «еще одна проигранная война»^{812}.

Тем не менее оккупация Рура дала сильный толчок развитию германо-советских военных контактов. Они, надо сказать, все еще не выходили за пределы взаимного вымогательства. Участники переговоров с советской стороны стремились использовать стесненное положение рейха, чтобы получить согласие на финансовую и материальную помощь, на что немецкая сторона никак не могла пойти. Начальник советского Генерального штаба Лебедев во время переговоров с делегацией рейхсвера в Москве в феврале сделал вид, будто «потрясен» тем, как плохо немецкая сторона подготовилась к якобы «великой освободительной войне» (ожидавшейся во временной перспективе от трех до пяти лет), о которой начальник Военного ведомства Хассе только что сообщил. Ведь для этого необходимо приложить гораздо больше усилий!^{813}

Немецкая сторона, в свою очередь, требовала в таком случае для концессионных предприятий, которые Германия должна будет финансировать и оснащать, таких исключительных прав и широкой экстерриториальности, что это привело бы чуть ли не к немецкой монополии на производство вооружения в России. В сентябре Радек дал отпор подобным требованиям (согласно запискам Брокдорфа-Ранцау) следующими словами: «Вы не можете возлагать на нас обязанность, чтобы мы за жалкие миллионы, которые вы нам предлагаете, в одностороннем порядке политически связали себя, а что касается монополии, то мы вовсе не собираемся пойти на это, напротив, все, что нам необходимо в военной области, мы возьмем там, где найдем». Даже Франция или Англия, утверждал он, могут рассматриваться как вероятные поставщики для Красной армии. Но, тут же заверил Радек, дело будет выглядеть совершенно иначе, если Германия поймет, что надо «проводить щедрую политику в отношении России с расчетом на далекое будущее». В таком случае Москва готова «на длительный срок, минимум на пять лет, заключить с Германией договор и защищать ее от французских и польских атак, но за это от Германии требуется ее поддержка против Англии и Франции»^{814}. Это уже сильно напоминало союз для возможной новой мировой войны.

4. Индия в тумане

В 1918–1919 гг., во время Гражданской войны, большевистская Россия была «красной Московией», окруженной белыми армиями и отброшенной чуть ли не в каменный век в области современных средств коммуникации. В упадок повсеместно пришел не только экономический товарообмен; почта и транспорт также действовали лишь спорадически и нерегулярно. Почти все корреспонденты иностранных газет покинули одичавшую Москву и почти вымерший Петроград, исключение составляла горстка интеллектуалов-одиночек, которые более или менее открыто стояли на стороне большевиков. Это относится к британским корреспондентам Моргану Филипсу Прайсу и Артуру Рэнсому, американцам Альберту Рису Уильямсу и Джону Риду, французскому офицеру и журналисту Жаку Садулю или «интернационалистам» всех стран, таким, как Анжелика Балабанова (русско-итальянских кровей), швейцарцы Карл Моор и Фриц Платтен, французские социалисты Анри Гиль-бо и Виктор Серж или высланные из США в Россию анархисты Эмма Гольдман и Александр Беркман.

Весной 1920 г. впервые за последние годы иностранные гости снова получили возможность въезжать в Советскую Россию на более или менее постоянных условиях. Советское правительство, в свою очередь, было заинтересовано в том, чтобы доказать всему миру, что оно укрепило свою власть и действительно занимается созиданием нового строя. Однако разрешение посетить страну получали лишь немногие избранные наблюдатели. Первыми стали представители симпатизирующих партий или групп, которые прибывали в Москву в составе делегаций, или отдельные «прогрессивные интеллектуалы», которым не терпелось собственными глазами повидать Мекку нового социализма. После смены курса от «военного коммунизма» к «новой экономической политике» в 1921–1922 г. спектр их существенно расширился.

Большевики на руководящих постах также использовали этих гостей из другого мира как источники важной информации, чтобы составить себе представление о ситуации за пределами страны. Беседы с вождями Советской России, в том числе лично с Лениным, можно было относительно легко организовать, они почти что входили в программу визитов. При этом весьма быстро возникала своеобразная атмосфера доверительности и восхищения, приправленная щепоткой страха. Лидеры большевиков все еще были окутаны аурой таинственности и легендарности. Оказавшись в Москве, гости на удивление легко и непринужденно сновали между «Метрополем» и Кремлем во внутреннем кругу этой молодой власти, которая вела себя еще совсем импровизационно и нецеремонно и во многом носила черты богемы. Даже царившие вокруг общая социальная разруха и экономическое разложение, атмосфера голода, нужды и террора, которую не могли не ощутить гости, порождали у них скорее чувство товарищества в общении с советскими собеседниками. Героическая стойкость последних, их абсолютная готовность создать – невзирая на любые жертвы – новый государственный и общественный строй, новую цивилизацию и нового человека вызывала восхищение. И это восхищение в известной степени не зависело ни от скепсиса или критики, ни от сострадания или ужаса, которые еще можно было ощутить перед лицом реалий советской жизни.

Все путевые заметки тех лет, кстати, явно или скрыто противоречили «односторонним» рассказам и воспоминаниям, часто о мучительных переживаниях, написанным эмигрантами – противниками большевиков или беженцами времен российской Гражданской войны. Тот, кто в 1920–1921 гг. отправлялся в путь, дабы узнать, какова «на самом деле» ситуация в большевистской России, писал зачастую в противоположном духе.

Но ужасы Гражданской войны на фоне намечающейся победы большевиков производили также воздействие особого рода. Если большевики представляют собой всего лишь террористическое меньшинство идеологов-фанатиков, проводящих абсурдные экономические эксперименты, разрушающих страну и удушающих духовную жизнь, – каким образом они, вопреки всем пророчествам, смогли утвердиться? Наверное, в них все-таки «что-то» есть. В задачу приехавших и входило выяснить это «что-то». Так, путешественница, представлявшая высший класс британского общества, леди Этель Сноудон, обнаружила, что лидеры большевиков оказались не ангелами и не дьяволами, а вполне цивилизованными людьми^{815}. Герберт Уэллс увидел в Ленине «кремлевского мечтателя», который посреди всеобщей разрухи и нищеты фантазировал перед огромными диаграммами с сияющими лампочками о скорой электрификации всей России^{816}. И даже такой скептический наблюдатель, как Бертран Рассел, начал свои путевые заметки 1920 г. с безапелляционного утверждения, что российская революция представляет собой «одно из величайших всемирно-исторических событий» – еще более великих, чем Французская революция^{817}.

Около сорока немецкоязычных путешественников по революционной России в начале 1920-х гг. оставили подробные отчеты о своих впечатлениях^{818}. Обоснованное мнение о влиянии их книг, брошюр или статей на общественность составить трудно. Однако они передают разброс немецких представлений о России тех лет. Они показывают, в какой степени «новая Россия» стала для немецкой общественности «Индией в тумане» (по образному выражению Эрнста Блоха): новым, неизведанным континентом истории, полным небывалых ужасов и соблазнов.