Текст книги "Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945"
Автор книги: Герд Кёнен
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 46 страниц)
Летом 1903 г. на первые самостоятельно заработанные деньги 22-летний Паке, только что опубликовавший свои ранние стихи и рассказы и к тому же поступивший в Гейдельбергский университет для изучения философии, географии и народного хозяйства, отправился в Сибирь и Маньчжурию, не зная ни слова по-русски. «Китайско-Восточная железная дорога была только что построена, и я поехал туда, чтобы одним из первых описать ее»{33}.
В таком решении выразилось эмоциональное мироощущение, опьянение новыми глобальными средствами коммуникации, и прежде всего железной дорогой, которая впервые сделала возможным беспересадочное сообщение на всем евразийском континенте{34}. В одном из своих первых фельетонов Паке любовно называет «это черное чудовище» «завоевателем мира»{35}. Кроме того, путешествие явилось актом обретения себя как личности и патриота, и в этом акте искал пищи и поддержки романтический империализм молодого человека. И действительно, куда бы он ни попадал, он легко сходился с людьми и общался с ними. Однако ту же способность он наблюдал у немцев, которых встречал в Сибири в каждом, даже весьма удаленном, гарнизоне или в поселениях первопроходцев. Всюду они производили впечатление зажиточных, энергичных людей, действовавших «среди вялой массы русского народа… как закваска в трех мерах муки»{36}.[11]11
См.: Мф 13, 33. – Прим. пер.
[Закрыть]
В дешевых курьерских и почтовых поездах (билет туда и обратно от Берлина до Владивостока обошелся ему в 200 марок) Паке писал для немецких газет корреспонденции, в которых забавные колониальные анекдоты сочетались с первыми глобально-стратегическими размышлениями. Именно в Сибирь и на Тихий океан гнала его навязчивая мысль, что здесь, в самом дальнем углу Востока, еще сохранилось свободное для развития пространство и что здесь же завязывается новый узел «мировой политики». Это был канун русско-японской войны, и Паке ощущал предгрозовое напряжение во всех наблюдаемых им проявлениях жизни и быта.
Все это не умаляло энтузиазма его «географических стихотворений», в которых он пытался осмыслить «мировую физиогномику мира», напротив: «Вдали от черноземных степей России, где пестрят ветряные мельницы / И желтеют соломенные крыши изб, чьи окна сверкают на солнце; (…) / На другом краю огромного континента, на день ближе к восходу солнца, / Вырастут наши города, / Крепкие поселения, защищенные уходящими вдаль холмами, / Где над врытыми в землю пушками будут развеваться знамена Европы / (…) Якорные стоянки и причалы для торговых судов многих стран». Так писал Паке в одном из своих «гомеровских» стихотворений «Город по имени Даль»[12]12
Подразумевается заложенный незадолго до этого город Дальний, о котором позднее в рукописи «От ноября до ноября» с меланхолическим энтузиазмом говорится: «Поселок, рассчитанный на миллионы европейцев, китайцев, японцев, индийцев. Торговый город для всех крупных компаний, всех пароходных линий мира. Его бульвары, дворцы со временем затмят по великолепию бульвары и дворцы Петербурга, его рациональная планировка, его просторы обещают превзойти Сан-Франциско» (л. 170).
[Закрыть].{37}
Возвратившись на родину, 22-летний студиозус сразу же сочинил докладную записку для ведомства рейхсканцлера[13]13
Текст докладной до сих пор не обнаружен.
[Закрыть]. Германия, согласно ходячей формуле того времени, должна проводить «мировую политику», и он хотел бы в ней участвовать. А два года спустя он изложил соображения, вполне аналогичные тем, что касались России, также применительно к Турции и Османской империи, совершив путешествие, приведшее его на сей раз по Дунаю в Константинополь и – по построенной Германией Анатолийской железной дороге – в Ангору (Анкару). Оттуда далее, вплоть до Сирии, путь его пролег по первому участку Багдадской железной дороги, с которой было связано столько кризисов[14]14
«Von der Donau zum Euphrat» – серия из шести статей в «Дюссельдорфер цайтунг», ноябрь—декабрь 1905 г. Цит. по: Paquet A. Levante. Eine Reise auf Pfaden deutscher Arbeit und Politik // NL Paquet. A 5 (без сигнатуры). BI. 51 (рукописная пагинация). Судя по папке с рукописными рассуждениями Паке, а также по вклеенным пассажам из напечатанных газетных статей, речь идет, очевидно, о рукописи книги, не дошедшей до типографии.
[Закрыть].
Корреспонденции Паке полны рассуждений о новых всемирно-экономических транспортных линиях, ожесточенно конкурирующих друге другом. «Дорога будущего Гамбург-Басра», писал он, возможно, уже скоро оспорит славу Суэцкого канала и найдет себе лучших клиентов из Британской Индии. Он предвидел и строительство ответвления через Дамаск «в Мекку, которой грозили англичане», или в Иерусалим{38}. Решающую функцию новой железнодорожной магистрали он видел в стабилизации Османской империи. Если британцы и французы построили лишь несколько тупиковых железных дорог, чтобы «пробурить со стороны Средиземного моря» Турцию, то германская Анатолийская дорога представляет собой вилку, на которую султан сможет наколоть всю страну, создав тем самым хребет своей империи. «Вилка из немецкого железа!»{39}
В этом для Паке открывалось важное различие между германской «мировой политикой» и британским или французским «империализмом». Там, где западные соперники оперировали капиталом и оружием, чтобы завоевывать и эксплуатировать, немцы действуют с помощью людей и техники, чтобы развивать и строить. Предпосылкой превращения Германии в мировую державу является прежде всего изобилие деловых и энергичных людей: шестьдесят миллионов на родине, двадцать миллионов вне ее, во всем мире. «Куда девать такое богатство? Мы не знаем»{40}.
США, по его словам, давно обеспечили себе влияние в Южной Америке; Великобритания, Россия и Япония заново делят Азию; Франция строит свою североафриканскую империю. «А где же немцы?»{41} Им следует искать поле для собственной деятельности, и найти его можно, по мнению Паке, не на замкнутом Западе или тропическом Юге, а только на бескрайних просторах Востока.
Стратегии ассимиляции
Уже в корреспонденции из Турции просматриваются наметки стратегии, которую Паке подробно излагает в последующие годы, путешествуя по России, Китаю и Монголии. В обеих восточных империях он видел, что господствующие государственная власть и государственная нация явно не справляются с задачей развития материальных ресурсов и человеческого потенциала собственной страны. В Турции, как и в России, на всем протяжении железной дороги он встречал немцев за работой: так, например, сотрудники «Культурной службы» под руководством немецких аграриев обучали анатолийских крестьян интенсивному земледелию и животноводству, обеспечив на всем древнем плоскогорье «небывалый расцвет»{42}.
Его имперская стратегия этим не ограничивалась, она шла дальше, ее охват был шире, чем у простой политики экономического внедрения. Можно назвать это империализмом культурно-экономической ассимиляции или замещения. Вместо захвата «пустых» колониальных пространств, создания военных баз в Африке или на заморских территориях Германский рейх должен был сосредоточиться на завоевании древних, консервативных крупных государств типа Габсбургской и Османской, Российской и, желательно, Китайской империй, наполняя их тела новой жизнью и новой динамикой.
О том, на какие высоты романтических планов жизни и фантастических мировых проектов заводили молодого Паке такие идеи, свидетельствуют оба его следующих больших путешествия через Сибирь в Монголию и Китай. Полугодовую поездку, начатую в феврале 1908 г. сразу после завершения диссертации{43} и явно ставшую исполнением давно откладываемой мечты снова побывать в краях, знакомых по ранним исследовательским поездкам, Паке – Уже ставший к тому времени антиимпериалистом левого толка – описал через два десятилетия в том процитированном выше автобиографическом наброске в стиле ницшевского Заратустры, где он, юный «Одиссей в пустынях Монголии», разыгрывал свои будущие роли поэта и путешественника по миру, ученого, политического мыслителя, партизанского вождя и даже основателя религии – «на ступеньке к власти».
Азия после коренных перемен
Результатом поездки 1908 г. стали две книги – «Политико-географическое исследование»{44} Сибири и Монголии и сборник написанных легким пером корреспонденции под названием «Азиатские распри»{45}. В этих книгах старые и новые власти Азии представали уже не как объекты, но как растущие субъекты и участники мировой политической игры: «В Азии снова творится настоящая история… Европейские семена дают всходы… Восток отплачивает Западу за его алчность!.. Европа наслаждается своими воздушными полетами, блаженствует в блеске своих машин, но терпит неудачу перед проблемами… своих людских масс. А Восток действует свободно и по-человечески безыдейно, руководствуясь единственной, всеподчиняющей, самой плодотворной из всех идей: властной идеей отечества и расы… Вавилонский столп ученой литературы о тех странах продолжает расти, но он уже зашатался: пробуждающийся Китай рушит все башни!.. Америка, эта карикатура Европы… держится в стороне, поскольку в Азии становится жарко; мы чуем исходящий оттуда запах пота и крови и вспаханной земли…»{46}
Это заклинание насчет крови, пота и земли было почти неприкрытым требованием к Германскому рейху, чтобы и он, в свою очередь, творил «настоящую историю». Уже вскоре Маньчжурия станет театром второй войны между Россией и Японией, «окончательной борьбы за территорию между морем и озером Байкал», т. е. за всю русскую Сибирь{47}. Германия пока не собиралась становиться на чью-либо сторону в этих конфликтах: «Мы должны открыть Азию, как Америка начала открывать Европу»{48}.
Но Азия, по мысли Паке, начинается уже в Сибири. «Роком русских стало то, что они в своем фантастическом продвижении на восток, основывая города и прокладывая дороги в фактически безлюдных до сих пор местах… как магнитом притянули к себе китайский элемент», не будучи способными его ассимилировать{49}. Китайские рабочие или торговцы, пишет он, торгуют честно и недорого, они быстро усваивают русский язык, и для немецких коммерсантов и предпринимателей это идеальная рабочая сила{50}. А в немцах Паке увидел – острее, чем когда-либо, – прирожденных колонизаторов Сибири: «Среди немцев, как мне кажется, я встречаю больше хороших знатоков этой страны, чем среди русских»{51}.
В поисках «ли»На Дальнем Востоке во время третьей поездки Паке в Россию и Азию снова сгустились тучи войны, а панорама систематической внутренней колонизации Сибири русскими засверкала перед ним еще более яркими красками. Как и в 1903 г., он проехал весь путь от Берлина до Владивостока и Харбина. Но на сей раз он впервые увидел подлинную Россию, прикоснувшуюся к нему своей чувственной данностью: «Снова пахнет юфтью и пыльными мешками, лошадьми, заношенной одеждой». Сразу после Вирбаллена[15]15
Название станции с российской стороны – Вержболово. – Прим. пер.
[Закрыть], оживленной пограничной станции между Восточной Пруссией и Россией, пошла «жизнь на широкую ногу»{52}. Тяжеловесные поезда и широкие вагоны сибирского экспресса напоминали путешественнику по миру видавшие виды океанские пароходы, выплывающие «в географическую нирвану, Сибирь, этот Тихий океан царя»{53}.
Впечатление вялости и инертности, однако, оказалось обманчивым. Ибо везде на своем пути Паке видел города, растущие не по дням, а по часам, совсем как в Америке. Действительно, пишет он, из прироста мирового населения «за последние пятнадцать лет только на всю Россию» пришлось «не менее тридцати миллионов, а из них на Сибирь – возможно, миллионов пять»{54}. Перед Владивостоком он отмечает «с удивлением, как эта земля всего за несколько лет приобрела русский характер»{55}.
В конце концов поездка снова переросла в путешествие в Срединную империю, привлекавшую его еще больше. В Китае, как Паке объяснял одному петербургскому другу, он хотел «найти “ли”» – «благозвучное слово, означающее благородство, красоту, меру, врожденную учтивость и церемонность»{56}. В культе предков, конфуцианских законах, в учении Лао-Цзы о дао, но прежде всего в упорной силе самоутверждения китайских гильдий он нашел то, что искал: жизнеспособные остатки той духовной связи, которая, как он полагал, в «древнекитайском» обществе некогда охватывала носителей государственного авторитета и различные сословия и классы, поколения и национальности, даже живых и мертвых: возможно, что и в будущем она сможет все это снова охватить.
В благородном чиновнике и философе Ку Хунмине, авторе современного конфуцианского катехизиса, он быстро нашел главного свидетеля, подтвердившего его идеи: «И то, с какой озабоченностью он говорил об Англии, которая своими наглыми действиями толкает и Германию на тяжелый путь военных приготовлений, стало для меня достопамятным свидетельством того, что он именно от немецкого духа ожидает великого синтеза культур»{57}.
Охваченный «гордостью от высокого служения», Паке набрасывает кажущуюся довольно абсурдной программу преобразования немецкой колонии Циндао в «место самоосмысления, духовной работы, мышления»{58}, а также проект создания «масштабно задуманной… китайской службы в Министерстве иностранных дел». Во главе пекинского посольства, по его словам, следует «поставить человека, основательно знающего Китай, государственного мужа и ученого вместе»{59}.
Это идеализированное представление о мировой миссии нашло свое крайнее выражение в проекте специального инструмента германской политики: всемирного ордена «посланников» (Sendlingen) – прототипом которых явно был он сам: «Купе в поезде, каюта на пароходе… пусть станут монастырской кельей, а каждое путешествие за границы отечества – посланничеством, совершаемым в послушании внутреннему голосу. Наше бегство от мира будет направлено вперед, в одиночество, в сторону искушений и к величию космополитизма. Это время для нового ордена странствующих учеников… одухотворение земли германской сущностью»{60}.
Антизападные чувства западного человека
В «одухотворении земли германской сущностью» на долю Германии выпадала задача воспринять древние и новые идеи Востока и сплавить их с наследием Запада в «великом синтезе, культур». Политическая и идеологическая враждебность Паке к западным государствам и обществам коренилась как раз в прямом сродстве и соперничестве с ними. В этом он отличается, по крайней мере на первый взгляд, от представителей немецкого культурпессимизма и антимодернизма тех лет.
С другой стороны, Паке казался энтузиастом не только современной промышленности, перешагивающих границы коммуникаций и крупных достижений мировой экономики, но прежде всего городов. «Я постоянно ощущал притяжение городов… Все города как бы стремятся к невозможному. Они трагичны… Они неистощимые, труднодостижимые порождения поколений, как и я сам… Каждый город был некогда дерзанием… полным мужественной готовности даже ко злу, полным мужественной готовности возводить в самостоятельную категорию любую функцию человека… Для меня города важнее, чем государства, в них больше вечного. Сам я иногда кажусь себе неким городом»{61}.
Этот и подобные ему пассажи выдают автора и инициатора-практика, во многом опережавшего свой век. Но в таком всемирном охвате всегда присутствовала привязанность к почве. Все чересчур чужое, несоизмеримое немедленно «втягивалось и усваивалось» на романтически-буржуазный или романтически-имперский лад. Так, гигантские перспективы освоения новых пространств всегда содержали реминисценции просвещенного абсолютизма либо фаустовски-гётевского натур– или культур-идеализма. А в описаниях городов всегда чувствовалось нечто от посадского Средневековья с ренессансным налетом. Да и разработанная Паке после мировой войны вполне авангардистская идея «Европы городов» была скорее копией позднесредневековых городских союзов и тенденциозно игнорировала настоящие мировые метрополии. Города, по его мнению, должны быть уже сложившимися, не перешагнувшими за свои границы, они должны демонстрировать историческую «индивидуальность» в ее немецком понимании.
Лондон – первая мировая метрополия, куда попал 15-летний Паке, став учеником в мануфактурной лавке своего дяди на Оксфорд-стрит, – поначалу пробудил у него живой интерес. «Но я… уже вскоре затерялся в портовых территориях, парках, музеях колоссального города». Вместо того чтобы расширять радиус своих ознакомительных прогулок, он сидел «вечерами с шести до девяти… в библиотеке Гилдхолла и читал старые комплекты журнала “Дойче рундшау” с их замысловатыми, на редкость увлекательными спорами “за” и “против” Ницше»{62}.
В 1904 г. Паке – студент в Америке, менее чем через полгода после своего первого большого путешествия на Дальний Восток. Нью-Йорк поначалу привел его в восхищение, сменившееся впоследствии страхом. В одной из первых своих больших городских поэм («Атлантический город») он уитменовским стихом славит «поток жизни», вольно изливающийся здесь, – и все же видит (как позднее увидел Бертольт Брехт), что великий город овеян «дыханием погибели»{63}.
И наконец, он посетил всемирную выставку в Сент-Луисе, которая и была подлинной целью его поездки. Оттуда «проехал через несколько штатов до Денвера, писал для газет штата Миссисипи и набрал несколько ящиков книг для социального института Вильгельма Мертона во Франкфурте»{64}, В отличие от путешествий в страны Востока, никаких путевых очерков, посвященных этому раннему визиту в Америку, Паке не опубликовал. Но в его первом и единственном романе «Дружище Флеминг», в котором прослеживаются отчетливые автобиофафические детали, герой-немец решает возвратиться из Америки на родину. Предложение американского шефа героя финансировать его учебу в университете «ничего не давало ему», поскольку любое учение за океаном было бы «трудным и поверхностным». Ибо он ощущал «в себе силу и призвание стать не инструментом какого-нибудь крупного предприятия, нацеленного на извлечение прибыли, а исследователем земли»{65}.
В итоге Флеминг (как и сам Паке) изучает в немецких университетах «государственные», т. е. общественно-политические науки, следуя «изречению Наполеона, что политика – это судьба». В этом предмете он надеется «еще сделать открытия и наметить основы более высокого строя». А кроме того, он «одновременно приобретал тут прекрасное снаряжение для далекого похода, представлявшегося ему во снах наяву»{66}. При этом Флеминг (как и Паке) попадает в мир идей «социально-политических работ физика Эрнста Аббе, чье отношение к рабочим в его знаменитых оптических мастерских привело его прямиком к главным вопросам государственности»[16]16
Эрнст Аббе – физик и социальный реформатор, директор завода «Цейс» и фонда «Карл Цейс» в Йене, в чью собственность затем завод и перешел.
[Закрыть]. Вечерами же он просиживает в кружке, где «по-обывательски ограниченные кандидаты на сдачу государственного экзамена» спорят «с фанатичными евреями из России»{67}. И все же это нечто совершенно иное, непохожее на плоский, жесткий, громкий и бездуховный мир Америки.
Гибнущий Париж
Действие романа протекает, вообще говоря, в Париже, куда Флеминг приезжает вслед за скульпторшей Бертой, которая из-за него покончила с собой, потому что он не смог полюбить и возжелать ее. Там он попадает под влияние профессора Фраконнара, «смелого, страстного, человека с макиавеллистским характером», лидера антиклерикально-антимилитаристского массового движения с синдикалистскими чертами, выдвигавшего лозунг «социальной войны».
Такой поворот романа тоже был вполне автобиографичным. В октябре 1909 г. Паке (по следам умершей подруги, которая была старше него, писательницы Детты Цилькен) отправился в Париж и там угодил в гущу «беспорядков в связи с делом Феррера», потрясших всю Европу, но в Париже принявших особо бурные формы. Фигура профессора Фраконнара, очевидно, выписана с оглядкой на Гюстава Эрве, издателя газеты «Социальная война»[17]17
Беспорядки в Европе в знак протеста против казни реакционным правительством Испании в октябре 1909 г. реформатора школьного дела и радикального демократа Франсиско Феррера принадлежат к забытым эпизодам довоенной истории. Гюстав Эрве стал зачинщиком протестных акций, используя свою газету «Социальная война» («La Guerre Sociale»), выходившую экстренными ежедневными выпусками. В Эрве (он был радикальным антимилитаристом и синдикалистом, призывавшим дезертировать из армии и провозглашавшим классовую войну) и «эрвеизме» можно увидеть параллель с Лениным и ленинизмом. Но скорее следует искать связь с Сорелем и Муссолини. Однако Эрве, как и Муссолини, после начала мировой войны сделался фанатичным шовинистом, основал протофашистскую партию и в 1940-х гг. стал опорой режима Виши. По поводу биографических и исторических расшифровок парижских сцен романа см. содержательное историко-биографическое эссе Оливера Марка Пьехи в приложении к новому изданию Романа: Paquet A. Kamerad Fleming – Ein Roman über die Ferrer-Unruhen. Frankfurt, 2004. S. 155-212.
[Закрыть].
Фраконнар «рассчитывал прежде всего на человеческий динамит большого города: на огромную армию безработных, десперадос, преступников». Он собирал «парижских апашей, беженцев из всех стран, русских революционеров, испанских и итальянских анархистов, армянских фанатиков», чтобы из этого материала «создать что-то вроде иностранного легиона, пусть и не признающего никаких уставов, но зато наводящего ужас»{68}. В конце романа Флеминга, которому поручили организовать немецкое подразделение, убивают его товарищи, как только он собирается сбежать в Германию. На него падает подозрение в том, что он провокатор и полицейский шпик.
Эти выстрелы становятся сигналом, порождающим фантасмагорический мировой конфликт. «Со всей Франции, со всего мира в Париж стекались бузотеры… Они приезжали, чтобы набрать искры из большого горящего костра и разжечь восстание угнетенных в других странах»{69}. Франции угрожает война с соседними державами, заметившими всю безысходность ее положения. Именно об этом и мечтал Фраконнар – о «мятеже во время мобилизации». Против него выступает клерикально-милитаристское контрдвижение, цель которого «образовать могущественный орден имени Девы Жанны д'Арк, орден во спасение Франции». Правые и левые сражаются за душу масс, «бледных, опустившихся и исполненных ненависти людей, наводнивших улицы»{70}.
Париж в этом написанном в 1910 г. романе предстает еще в классическом духе – как столица социальной революции XIX в., пришедшая между тем к полному вырождению. Под поверхностью «классичности», богемно-артистичного духа этой столицы Запада кипят мрачные страсти, прорвавшиеся наружу в только что отшумевшем деле Дрейфуса (которое также включено в фон романа). Если Америка показана жестокой и поверхностной, то Франция – яркой и обветшалой.
Дружище Флеминг – чистый немецкий простец (подобный Гансу Касторпу из романа Томаса Манна «Волшебная гора») – отправился в это болото только ради того, чтобы выстрадать там смерть «на русский манер» – намек на французско-русский альянс против Германии, который проявил себя как союз внутренне расколотых, пришедших в упадок империалистических стран. Так что нарастающая классовая и гражданская война также подгоняла к началу мировой войны, а она – и это было пророческой линией в романе – несла в своем лоне то ли социальную революцию, то ли еще никому не ведомую реакцию.
