Текст книги "Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945"
Автор книги: Герд Кёнен
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)
Лишь во втором томе «Моей борьбы», вышедшем в свет в 1927 г., Гитлер на основе своего гипертрофированного апокалиптического антисемитского взгляда на мир пришел также к выводу о новой «всемирнополитической ориентации», в центре которой теперь оказалось «отношение Германии к России». Это отношение «имеет решающее значение для всей вообще иностранной политики Германии в целом» и является «оселком», на котором «прежде всего проверяются политические способности» национал-социалистического движения.
Гитлер явно предполагал наличие господствующей тенденции «восточной ориентации» среди приверженцев собственной партии, это относится «не только к тем сторонникам, которые приходят к нам из левого лагеря», но и к «выходцам из рядов так называемой интеллигенции»{1086}. Но эту традиционную «восточную ориентацию», отбросив «традиции» и «предрассудки», следует теперь заменить на новую «восточную политику», высший принцип которой должен заключаться в том, «чтобы наш немецкий народ получил на этой земле такие, территории, которые ему подобают»{1087}. Кроме того, «борьба с Францией», т. е. подрыв Версальской системы, «может иметь и будет иметь смысл лишь постольку, поскольку обеспечит нам тыл в борьбе за увеличение наших территорий в Европе».
«Мы, национал-социалисты, совершенно сознательно ставим крест на всей немецкой внешней политике довоенного времени. Мы хотим вернуться к тому пункту, на котором прервалось наше прежнее развитие 600 лет назад. Мы хотим приостановить вечное германское стремление на юг и на запад Европы и определенно указываем пальцем в сторону территорий, расположенных на востоке… Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены»{1088}.
Некоторую видимость реализма этому авантюристическому повороту – который по-своему впитал всю тягу к востоку и к России, превратив ее в неприкрытые колонизаторские фантазии, – придавало лишь допущение, затем объявленное Гитлером «перстом судьбы»: «Выдав Россию в руки большевизма, судьба лишила русский народ той интеллигенции, на которой до сих пор держалось ее государственное существование и которая одна только служила залогом известной прочности государства». «В течение столетий» российская государственность «жила за счет именно германского ядра в ее высших слоях населения». «Теперь это ядро истреблено полностью и до конца. Место германцев заняли евреи. Но как русские не могут своими собственными силами скинуть ярмо евреев, так и одни евреи не в силах надолго держать в своем подчинении это громадное государство… Это гигантское восточное государство неизбежно обречено на гибель. К тому созрели уже все предпосылки. Конец еврейского господства в России будет также концом России как государства»{1089}.
Еще отчетливей намерение однозначной и радикальной ревизии всех принятых до сих пор взглядов выступает в пассажах, где Гитлер стремится продемонстрировать невозможность союза с Советской Россией даже в расширенном контексте «союза угнетенных наций». Здесь, очевидно, имелся в виду стык между национал-революционными представлениями младоконсерваторов, например Мёллера ван ден Брука о «праве молодых народов», и пропагандой Коминтерна, в которой Германия аттестовалась как «промышленная колония» версальских держав. Подобный союз угнетенных наций, иронизировал теперь Гитлер, был бы не более чем «союзом калек». «Ведь вся борьба разыгралась бы не на русской, а на германской территории». Россия, едва ли пока затронутая «всеобщей моторизацией мира», не сможет даже разгромить Польшу, «прежде чем отправить хоть одного солдата на немецкий фронт»{1090}. Гитлер тем самым отметает все распространенные и действительно абсолютно нереалистичные планы союза с Россией.
Напротив, решительное «сближение Германии с Англией и Италией» позволило бы «совершенно спокойно заняться всей той подготовкой, которая… нужна, дабы в свое время свести счеты с Францией». Тогда Британия могла бы заняться своими колониями, Италия – своими средиземноморскими «римскими» планами, а Германия наконец-то получила бы возможность проводить «восточную политику, направленную на завоевание новых земель, необходимых немецкому народу»{1091}, завершив «с помощью меча» и без того неизбежное разложение России и покончив с еврейским большевизмом.
Но первый шаг в этом направлении должен быть подобен тому, который сделал Муссолини, когда «не стал мириться с внутренними врагами Италии, а решил добиться и добился уничтожения этого врага всеми средствами и на всех путях». Германия также сможет разорвать свои внешнеполитические путы лишь в тот день, когда «марксизм будет уничтожен». В этом найдет свое подтверждение исторический опыт, «что из самых кровавых гражданских войн зачастую рождается здоровый стальной народный организм»{1092}. Таков был примат внутренней политики, который Гитлер отстаивал с самого начала.
Всей концепции нельзя отказать во внутренней логичности. Вот только базировалась она на допущениях и оценках, которые в реальности последовавших десятилетий оказались уже устаревшими.
«Ex oriente lux»[189]189
Свет с востока (лат.). – Прим. пер.
[Закрыть] Геббельса
Гитлер, впервые связно изложивший в «Моей борьбе» новую политику и идеологию, смог после освобождения из заключения летом 1925 г. утвердиться, лишь преодолев значительное сопротивление внутри партии, наполовину уже вышедшей тем временем из-под его руководства. Крыло Штрассера, которое представляло большинство северогерманских земельных союзов и приобрело себе нового эффективного мастера зажигательных речей и литератора, молодого Йозефа Геббельса, стояло на национал-революционной позиции, с которой Советская Россия, при всем значительном соперничестве с коммунистами, рассматривалась не только как потенциальный партнер по коалиции, но и даже как латентный образец для подражания – почти в соответствии с фантазиями Радека в «Речи о Шлагетере».
Когда в феврале 1926 г. вожаки левой партийной фронды на совещании у фюрера были беспощадно разнесены Гитлером в пух и прах из-за их национал-большевистских тенденций и в конечном счете вынуждены принести покаяние, Геббельс записал в своем дневнике: «Я чувствую себя побитым. Что это за Гитлер? Реакционер?.. Наша задача – разгромить большевизм. Большевизм – это еврейская афера! Мы должны унаследовать Россию! 180 миллионов!!!.. Я чувствую себя разбитым наголову»{1093}.
Это потрясение вовсе не было притворным. У Геббельса (происходившего из среды обедневших «пролетариев в белых воротничках» из Рейнской области) яростный антикапитализм, который в качестве главного объекта своей ненависти избрал «Запад» и «еврейский биржевой капитал», сочетался с типичной для той эпохи русофилией, насквозь книжной, главным образом в результате чрезмерного чтения Достоевского. Автобиографический (неопубликованный) роман Геббельса «Михаэль Воорман» и его дневник, который он вел с 1924 г., полны напыщенными литературно-политическими излияниями, где России отводится роль чуть ли не спасительницы, роль, прямо корреспондирующая с ролью нацистского движения. Так, перечитав какой-то рассказ Достоевского, он записывает в 1924 г.: «Россия, когда настанет час твоего пробуждения? Старый мир истомился в ожидании твоего спасительного подвига! Россия, ты надежда гибнущего мира! Когда же наступит рассвет?»{1094}
Всего несколько дней спустя, после разговора с друзьями по партии, он записывает: «Ex oriente lux. В духе, в государстве, в торговле и в большой политике… У наших господствующих кругов тяга на Запад, поскольку западные державы – это страны классического либерализма… С востока пришла новая идея привязанности индивида к государству и ответственного подчинения ему». Признаки нового голода в России он рассматривал как предвестие спасительного кризиса: «Русские мужчины, гоните к черту эту еврейскую сволочь и протяните руку Германии. Грядущему человеку. Ключ к решению европейских вопросов – в России… А вы, господа дипломаты, читайте Шпенглера, Достоевского, а не Рате-нау и французов»{1095}.
Присущий Геббельсу фёлькиш-антисемитский радикализм проистекал совсем не из революционных смут 1918–1919 гг., не из периода путча и контрпутча 1923 г., когда он в своих симпатиях разрывался между левыми и правыми, национал-социалистами и коммунистами. Он возник во всей остроте лишь в момент консолидации республики и первых шагов ориентированной на Запад экономической и политической интеграции 1924–1925 годов.
Дневниковые заметки Геббельса – своего рода сейсмограф: «Еврейский вопрос. Я просто уже не могу читать на эту тему, просто умираю от злости. Бандиты в Лондоне объединились!» (11 июля
1924 г.). «А потому надо разрушить систему плутократии-демократии). План Дауэса – самая дьявольская штука, которая когда-либо возникала в человеческом мозгу. Народ осужден на 40-летний подневольный труд» (12 августа 1924 г.). «В Лондоне объединились. Естественно. Теперь начинается рабство у евреев. Надолго ли? Пока мы сами себя не освободим» (20 августа 1924 г.){1096}. «Штреземан едет в Локарно на конференцию. Продавать Германию капитализму западных государств. Ох, уж эта мне жирная, сытая свинья!» (2 октября 1925 г.){1097}. «К черту Локарнские договоры. Жуть берет… Господин Штреземан – законченный мерзавец! Все примут! Ведь капитал этого хочет. За капиталом сегодня последнее слово. Как-то Ратенау обмолвился о частном мировом синдикате. Сегодня он уже тут» (21 октября 1925 г.){1098}.
Выступления Геббельса («я становлюсь демагогом самого дурного сорта, народным трибуном»), как магнитом привлекавшие все больше публики на митинги рейнско-вестфальских национал-социалистов, регулярно заканчивались драками в зале с коммунистами. «Мы ушли с победой, наших сорок человек одержали верх над 300–400 коммунистами. Но мне такие победы не по душе» (8 июня 1925 г.){1099}. Это было соперничество, за которым стояло сильное идейное сродство. Ведь Геббельс все еще считал себя в первую очередь социалистом: «Национальный и социалистический! Что происходит и к чему все это приведет? У нас на западе этот вопрос не вызывает сомнений. Сначала социалистическое избавление, затем – как штормовой ветер – придет национальное освобождение». Гитлер, полагал он, «стоит на перепутье между обеими позициями», но «готов полностью перейти на нашу сторону» (11 сентября 1925 г.){1100}.
Ленин и Гитлер
В 1925 г. Геббельс, новоиспеченный редактор штрассеровского печатного органа партии «Национальзоциалистише брифе», дошел до того, что поставил в один ряд Ленина и Гитлера, большевизм и национал-социализм. Так, он утверждал, что в России после смерти Ленина и устранения Троцкого протекает тот же самый процесс «великой фёлькишской чистки», что и в Германии. Эта Россия «некогда пробудится в духе своих величайших мыслителей, в духе Достоевского». И Россия, «избавленная от еврейского интернационализма», превращенная в «социалистическое национальное государство», будет «данным нам от природы союзником против дьявольских искушений и порчи, идущих с Запада». Ленин, который понимал русский народ лучше любого царя, противопоставлялся теперь немецким коммунистам почти как главный свидетель: «Ленин принес в жертву Маркса и вместо него дал России свободу. Они же [вожди КПП хотят ныне принести немецкую свободу в жертву Марксу»{1101}.
Но это ничуть не помогло Геббельсу преодолеть душевный кризис. Сразу же после опубликования его статьи «Большевизм и национал-социализм» он записал в дневнике: «Я бы хотел как-нибудь на несколько недель съездить в Россию, чтобы поучиться» (21 октября 1925 г.). И чуть позже: «Восточная политика. Россия. Кто все понимает. Я считаю ужасным, что мы и коммунисты проламываем друг другу черепа… Письмо от Штрассера и к нему. Когда же, наконец, мы сойдемся с руководством коммунистов?» (31 января 1926 г.){1102}.
Весной 1926 г., когда разгоревшаяся фракционная борьба между «Эльберфельдом»[190]190
Геббельс, примкнувший в НСДАП к левому крылу, объединившемуся вокруг братьев Штрассеров, некоторое время работал редактором в эльберфельдской газете «Фёлькише фрайхайт», а затем перешел в газету Штрассеров «Национальзоциалистише брифе». – Прим. пер.
[Закрыть], который стремился сделать левое крыло партии «Меккой немецкого социализма», и «Мюнхеном», т. е. старой гитлеровской камарильей, группировавшейся вокруг Розенберга, Федера и Эссера, достигла кульминации, Геббельс опубликовал свою первую книгу под программным названием «Вторая революция». В ней имелось фиктивное письмо вымышленному русскому революционеру (по имени Иван, персонажу в духе Достоевского, который еще в неизданном юношеском романе «Михаэль» дополнял немецкого героя), где просматриваются контраргументы мюнхенской партийной камарильи: «Мы глядим на Россию, потому что она скорее всего двинется вместе с нами к социализму. Потому что Россия – данный нам от природы товарищ в борьбе с дьявольской заразой и изнеженностью, идущими с Запада…» Германо-российский союз абсолютно необходим, и «не только потому, что мы любим большевизм, любим еврейских носителей большевизма, а потому, что мы в союзе с подлинно национальной и социалистической Россией познаем начало нашего собственного национального и социалистического самоутверждения»{1103}.
Гитлер, не вмешивавшийся в борьбу фракций, но больше ориентировавший свою агитацию в направлении буржуазной середины, обратил внимание на блестящего молодого агитатора и постепенно перетянул его на свою сторону, мобилизовав его германо-фёлькишские и антисемитские настроения. Сам Геббельс шаг за шагом подпитывал свое перевоспитание чтением новых книг, например романа Ивана Нашивина «Распутин», который «глубоко потряс» его, всего через несколько дней после выхода в свет его «Второй революции». Теперь тон дневниковых записей Геббельса сильно изменился: «Грандиозное полотно российского большевизма. Пожалуй, несколько с белогвардейской точки зрения. Но подавляет своей сатанинской жестокостью… Еврей – это, видимо, Антихрист мировой истории. Можно легко запутаться в этой гнусной мешанине лжи, грязи, крови и зверской жестокости. Если нам удастся уберечь Германию от этого, мы будем настоящими patres patriae!»{1104}[191]191
Отцами отечества (лат.). – Прим. пер.
[Закрыть]
Конечная цель – германо-российский рейх
Позиция национал-революционной восточной ориентации, с которой Гитлер вместе со своей партией радикально порвал – и не мог не порвать, поскольку добивался свободы действий, – была в самом чистом виде сформулирована Эрнстом Никишем. Будучи социал-демократом, он во время Баварской советской республики попытался объединить идеи немецкого военного социализма с идеями советов, заимствованными на востоке. После 1923 г. Никиш разрабатывал все более идеалистические фантастические планы возрождения германской нации и рейха из духа «Потсдама»{1105}, т. е. идеального пруссачества, которое при опоре на «аристократию труда» также стремилось бы к «упразднению классов в подлинно национальном народном сообществе»{1106}. В 1926 г. он вместе со своим «хофгайсмарским кругом» вышел из СДПГ.
Главной целью его теперь было пробудить «национальное и социальное бунтарство в Германии», противопоставив его «духу Локарно»: «Германская политика не может иметь никакой другой цели, кроме возвращения немецкой независимости, освобождения от наложенных на нее пут и завоевания подобающего положения в мире как великой, влиятельной державы»{1107}. Такова была ключевая идея национал-революционного «движения сопротивления», которому на первых порах надлежало быть не «массовым движением, но делом “тайного ордена”»{1108}. Речь шла, таким образом, о воспитании новой элиты, и для этой цели Никиш поддерживал контакты в самых широких общественных кругах.
Так, его приверженцы, группировавшиеся вокруг журнала «Ви-дерштанд» (и насчитывавшие в 1930-е гг. от четырех до шести тысяч человек), поддерживали тесное сотрудничество с людьми, находившимися в орбите «Ринга», а после смерти Мёллера – с «Клубом господ» («Херренклуб») во главе с фон Гляйхеном; с элитарным кружком вокруг братьев Юнгеров; с воинствующим «Движением сельских жителей» под предводительством Клауса Хайма, вождя гольштейнских крестьян; с активистскими фракциями бюндишской молодежи; с представителями бывших фрайкоров и военизированных формирований, которые объединились в «Стальной шлем»; наконец, также с социалистическим крылом НСДАП, группировавшимся вокруг братьев Штрассеров, затем с «Черным фронтом», вытесненным вместе с Отто Штрассером в 1930 г. Кроме того, Никиш имел близкие контакты с руководителями рейхсвера (от Зектадо Шлейхера), а также с крупными промышленниками{1109}. В конце концов, осенью 1931 г. он вошел в число инициаторов и активистов «Рабочего сообщества по изучению планового хозяйства» («Арбплан»), основанного и «направлявшегося» Лукачем по инициативе Коминтерна. В августе 1932 г. Никиш вместе с 25 членами «Арбплана» (в основном дипломированными специалистами и публицистами) отправился в Россию, где был принят рядом наркомов, побывал на фабриках и в институтах. Его энтузиазм по поводу увиденного не знал границ{1110}.
При этом его нельзя было назвать новообращенным, напротив: чем острее он разрабатывал свои фёлькиш-националистические идеи, тем теснее становились его отношения с КПГ, поскольку эта партия в точности оправдывала упрек социал-демократов и буржуазных партий: играла роль наместницы Москвы. Никиш все больше вводил в свою идеологию и политику примат внешней политики – непременной восточной ориентации. Это подразумевало «возвращение в родные края» к прусскому ядру рейха и «переоценку всех ценностей» (т. е. ценностей Запада){1111}. Кроме того, Пруссия представляла для него еще и великолепный пример «славяно-германского смешения кровей», из которого (плюс примесь кельтской крови) возникла новая, еще более пригодная для будущего раса, призванная – в качестве «поселенцев и колонизаторов» – осуществить немецкое «посланничество» на далеких просторах востока{1112}.
Согласно Никишу, вопреки традиционной концепции руководимой Германией «Срединной Европы», новый взлет к державному величию мог бы произойти «только с помощью Москвы». Ибо «из груды развалин, в которые французская Европа была с российской помощью обращена, можно выстроить Срединную Европу, в которой будет главенствовать Германия»{1113}. Если к «100 миллионам… российских фанатиков» примкнут еще «80 миллионов так же настроенных немецких фанатиков», то «версальский порядок» рассыплется как карточный домик{1114}.
При этом речь идет о чем-то большем, чем о временном альянсе. На оси Потсдам – Берлин – Москва, которая и могла бы противостоять оси Париж – Лондон – Вашингтон, должна возникнуть «германо-славянская мировая империя» с иным, противоположным устройством: «На место западных тенденций централизации и уравнивания выдвигается принцип органически-иррационального, германо-славянского порядка… Тогда возникнет новый центр, который протянется от Тихого океана до Рейна, от Владивостока до Флиссингена; область пространства, которую можно было бы назвать “северной” в том смысле, что она широко раскинулась в Северной Азии и Европе… Это была бы Европа-Америка как на востоке, так и на западе, средоточие мира, глава мира, ось, вокруг которой все вертится»{1115}.
Только на такой основе можно завершить мировую социалистическую революцию, в образе «окончательной империи», которая – если заимствовать идеи Эрнста Юнгера – была бы «“тотально” мобилизованным[192]192
О «тотальной мобилизации» речь идет в одноименной статье Эрнста Юнгера (1930). – Прим. пер.
[Закрыть], предоставляющим пространство только “рабочим”, “социалистическим общественным устройством”», «“технократической” всемирной федерацией всех республик рабочих, организованной на основе планового хозяйства»{1116}.
Троцкисты национал-социализма
Биографы национал-революционера Никиша, как более старые{1117}, так и новые{1118}, квалифицировали его как фёлькишского экстремиста собственного извода – и во всяком случае как псевдооппонента Гитлера, которого он незадолго до захвата власти нацистами назвал «немецким фатумом», поскольку тот как католик несет «в своей крови… контрреформаторские инстинкты» и является не пруссаком, не революционером, а легалистическим и «социал-пацифистским» бюргером, в погоне за голосами и деньгами исповедующим «плоский антибольшевизм»{1119}.
Конечно, мечты Никиша о германо-российском «конечном рейхе» всегда питались превозношением германо-фёлькишских колонизаторов и гордостью за них. Но Россия выступала здесь на первый план все же как непобедимая, доминирующая сила мировой истории. И эта Россия была к тому же наполовину «азиатской», что Никиш констатировал с одобрением, но и несколько нервозно. Согласно Никиту, Германии, чтобы жить и выжить, нужно перетянуть на свою сторону эту полуазиатскую империю, ассимилироваться в ней и ассимилировать ее в себе.
В этом смысле можно видеть в Никите прямого антагониста Гитлера. Однако в противоположность футуристическим видениям Никита о «едином рейхе от Владивостока до Флиссингена» «поход германцев» (Germanenzug) – это чисто «реальная политика». Гитлер отказался в своем движении и от концепции «восточной ориентации», и от навязчивой мысли о примате внешней политики, которую отстаивали Никиш и все национал-революционеры и национал-большевики. Подобно тому, как вождь НСДАП с самого начала избавился от фёлькишского апостола «с жестяным мечом и медвежьей шкурой», теперь он освободился от стаи национал-радикальных литераторов, заполонивших всю сцену.
Колоссальная по объему литература, производимая ими, красноречиво подтверждает это – она свидетельствует о политическом бессилии, заключавшемся не столько в отдельных личностях, сколько в самом их деле. Вот почему «Справочник консервативной революции» Армина Молера действительно можно читать как путеводитель по «тайной Германии», отождествляя себя с которой эти круги стремились закутаться в туман Кифхойзера[193]193
Гора в горном массиве Гарц в Тюрингии. В недрах Кифхойзера, по романтической легенде, спит легендарный кайзер Фридрих Барбаросса. Пробудиться и явиться людям он должен был после объединения немцев… – Прим. пер.
[Закрыть] и сделаться довольно «опасными». Их было много, они были весьма значительны, весьма «глубоки». Кругом кишели выдающиеся «личности», и действительно в этой широкой радикализированной прослойке политического Веймара собралась солидная масса интеллектуального и художественного потенциала. Да и в деньгах, военном и конспиративном опыте, как и в «связях», недостатка не было. В этом, надо сказать, только в этом смысле можно согласиться с формулой Молера о «троцкистах национал-социализма»{1120}.
В конечном счете, однако, все занимались главным образом собой. Этим группам, лицам и органам не удалось утвердиться как влиятельному течению в поле официальной парламентской политики, как не удалось поднять за собой боеспособные массы; во всяком случае, они и в подметки не годились маршировавшим уверенным шагом гитлеровским штурмовикам СА. Короче, речь шла о вирулентном «подводном течении» веймарской политики и культуры, которое накаляло обстановку, не будучи способным реализовать свои устремления в чем-то кроме бумажных словоизвержений.
Пока такие люди, как Никиш, вообще занимались политикой, они задавали тон в побочных отраслях политики, связанных с рейхсвером, а частично и с промышленниками и другими кликами. Рейхсвер, который, согласно формуле фон Зекта, находился по отношению к республике в состоянии «перезимования», в особенности был частью «тайной Германии» в «режиме ожидания»: ожидания кризиса, вождя, изменения соотношения сил. Здесь все же, казалось, речь шла о реальных вопросах и настоящих делах: о проектах вооружения, о разработке новых видов оружия, о контактах Генерального штаба, о подготовке войск и обсуждении международного положения. Но как бы часто, и порой в весьма задушевной обстановке, ни говорилось об этом при встречах высших немецких и советских военачальников, обе страны никогда не подходили к созданию реального союза. Возникали разнообразные неформальные связи, личные симпатии, своего рода виртуальное братство по оружию, но ничего похожего на то, что выдержало бы изменение политики после 1933 г. и мировую войну.
