Текст книги "Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945"
Автор книги: Герд Кёнен
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 46 страниц)
Начавшаяся мировая война оказывала свое собственное влияние. Пропаганда, проводившаяся германским правительством и представлявшая рейх жертвой коварного нападения со стороны завистливых соседей, сводилась лишь к радикализации распространенного взгляда, согласно которому Германия «окружена врагами» и вынуждена защищаться «против целого мира врагов». Во многих отношениях это соответствовало действительности. Германия после объявления ей войны Британией в самом деле была окружена, а в качестве военных целей ее главные противники уже вскоре начали выдвигать ни больше ни меньше, как радикальное урезание ее потенциала и ее связей, а то и повторный развал самой Германской империи{122}.
Тем самым поднимался вопрос о более глубоких причинах конфликта. «Почему народы ненавидят нас?» – вопрошал Магнус Хиршфельд в одном из своих «военно-психологических размышлений». Этот психолог и сексолог нашел на удивление простой ответ: «Зависть, и только, – вот корень этой войны»{123}. Да и Томасу Манну в его «Рассуждениях аполитичного» не давала покоя проблема «немецкого одиночества между Востоком и Западом, возмутительности поведения Германии в глазах всего мира, антипатии, ненависти, которую она была вынуждена переносить и против которой была вынуждена защищаться»{124}. Ответ он нашел в характеристике, данной Достоевским Германии как «протестующей империи», которая на протяжении 2 000 лет никогда не желала примириться и объединиться с миром Западной Европы, где господствовал «Рим». Но настанет час, писал Достоевский в 1877 г., когда Германия, как и Россия, скажет миру «свое собственное слово», предъявит «свой резко сформулированный собственный идеал к позитивной замене разрушенной ей древнеримской идеи», чтобы самой «повести человечество»{125}.[27]27
Томас Манн вольно излагает содержание пассажа из «Дневника писателя». Ср.: Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1877. Январь. Глава первая. I. Три идеи // Полн. собр. соч. Т. 25, М., 1983. С. 7—8. – Прим. пер.
[Закрыть]
Этот исторический час пробил, как полагал Томас Манн, с началом Первой мировой войны. Сам он ощущал, что призван на «службу мысли с оружием», чтобы защитить находящуюся в опасности «немецкую сущность» от всех нападок ее противников и еще четче сформулировать ее. Подобно ему, почти все известные и уважаемые деятели немецкой культуры и науки рвались на эту добровольную «службу мысли с оружием». Под мягким патронажем соответствующих инстанций эти деятели вступали в небольшие клубы и крупные объединения, вроде «Немецкого общества 1914 года» или «Союза немецких художников и ученых», единственная цель которых состояла в националистических заклинаниях.
Герман Люббе в своих ранних исследованиях по политической философии в Германии в целом снял налет смехотворности с этой «метафизики германства» и комплекса «идей 1914 года»{126}. Все-таки ими были увлечены многие лучшие умы. А главная беда состояла не в топорных шовинистических глупостях, но в софистическом самозванстве – притязании на роль спасителей человечества{127}.
Для Рудольфа Эйкена, лауреата Нобелевской премии за 1908 г., этого пророка философского неоидеализма, собравшего вокруг себя целую мировую общину единомышленников, война стала «испытанием германской сокровенной сущности перед лицом всего мира». Если призвание Германии заключалось в спасении духовной культуры в мире, где господствует техническая цивилизация, то немцы оказывались «душой человечества» и было очевидно, «что уничтожение немецкого характера приведет к тому, что всемирная история лишится своего глубочайшего смысла»{128}.
Философ Пауль Наторп провозгласил мировую войну обетованием близящегося «дня немцев», которому суждено стать днем «не только Германии, но и всего человечества»{129}. Он заклинал своих читателей и слушателей не отвечать на клеветническую вражескую пропаганду той же монетой и призвал возвышать самих себя, вместо того чтобы унижать противника{130}. Главным адресатом Наторпа было свободное немецкое молодежное движение, которое организовало в 1913 г. на горе Хоэн-Майсснер собрание своих членов, посвятив его столетию «битвы народов» под Лейпцигом. Там еще поминали мир в Европе, но войну, если уж она будет развязана, называли «прорывом молодости». Наторп (близкий друг и единомышленник Паке) мог поэтому с полной серьезностью возвестить и после войны: «Так, немцы хотели бы завоевать весь мир, но не для себя, а для человечества; не для того, чтобы получить что-нибудь для себя, но чтобы принести себя в дар человечеству»{131}.
Люббе указал на то, что враждебность достигает высшей точки именно тогда, «когда один из противников утверждает свою собственную позицию как всеобщую в противоположность частично справедливой у других». Война, по его мнению, расширяется тогда «до призвания осуществить свою национальную сущность в историческом или всемирно-историческом масштабе». Речь в действительности идет не о морализации политики, а о политизации морали, – в результате чего падают «те препоны, за пределами которых политика обретает тотальный характер»{132}.
Отход от Запада
Все задачи, которые немцы ставили перед собой в отношении человечества, формулировались почти исключительно в полемике с западными военными противниками и с цивилизацией и демократией, представителями которых те являлись. Прагматический универсализм демократических идей, и вправду действовавший разлагающе на традиционно-иерархические государственные и общественные формы различных стран, необходимо было превзойти неким германским контруниверсализмом, который воспринимал себя в идеалистической и эссенциалистской манере как противоположный полюс и масштаб и должен был в равной мере производить охранительное и освобождающее действие. Германия в очередной раз измыслила себя в гипертрофированно многозначном смысле как европейскую «срединную империю».
Но это нарциссическое самовозвеличивание стало также решающей причиной того, почему Германия оказалась плохо подготовленной к эффективной военной пропаганде внутри страны и значительно уступала в этом отношении своим противникам. Военные цели западных держав, по крайней мере их официальные идейно-политические цели, можно было легко и доступно сформулировать: демократия и конституционализм; равенство прав и возможностей для всех вне зависимости от класса, религии или национальной принадлежности; свобода печати и информации;свобода мировой торговли и свобода морей, а также прочих путей коммуникации. В противоположность им вильгельмовский рейх с его «личным руководством» кайзера и милитаризмом, похвалявшимся «победными днями под Седаном», предоставлял достаточно оснований для обвинения его в стремлении к мировому господству и в абсолютизме правления, даже если это вряд ли соответствовало политической и социальной действительности. Правда, действенность союзнической пропаганды в Германии была сильно ограничена – по крайней мере, в первые годы войны, – но среди других народов Габсбургской империи и в нейтральных государствах ситуация складывалась иначе.
«Германская идея» о развитии потенциалов той или иной нации как выражении ее индивидуального «народного духа» имела усиленный пропагандистский эффект не только среди нерусских народностей царской империи от Финляндии и Украины до Грузии, но и среди народов арабского мира и Передней Азии (Египет, Сирия, Иран, Афганистан, Индия), находившихся под пятой Великобритании или ощущавших угрозу захвата с ее стороны. Ирландцы и фламандцы, известные личности в нейтральных странах – например, шведский исследователь и первооткрыватель Свен Хедин (в котором Паке с восхищением видел свой идеал[28]28
Своему сборнику статей «Идея императора» («Der Kaisergedanke»,.. 1915) Паке предпослал следующие слова: «Едва ли найдется более достойная личность, чем Вы, Свен Хедин, кому было бы уместно посвятить книгу, которая – подобно этой – написана с прицелом в будущее». Паке и в дальнейшем отдавал должное Хедину, которого величал «мастером», – в своих статьях в газете «Франкфуртер цайтунг» в 1935, 1940 и 1943 гг.
[Закрыть]) – весьма сочувственно относились к «немецкому делу» в мировой войне. Особая тема – заигрывание немецкой политики и пропаганды с «еврейством» и сионизмом в Польше и России, а также в США{133}.
Но как бы то ни было, надежды немцев на всеобщее восстание народов против британской всемирной гегемонии и царского деспотизма и на приток союзников из Европы и других стран не оправдались. В конце концов войну Германскому рейху объявили 27 стран, а союзники его отпадали один за другим. Макс Шелер в 1917 г., давая ситуации абсурдное нарциссически-диалектическое толкование, с горечью предположил, что в «ненависти к немцам» «человечество» впервые познало себя как политический субъект: «Первым всеобщим переживанием человечества как целого было переживание всеобщей ненависти» – к Германии{134}.
В самом деле, союзническую пропаганду против «прусского милитаризма» и «варварства» вильгельмовской империи трудно было превзойти в грубости. И здесь действовала диалектика универсальности и тотальности. Если во Франции провозглашенная «борьба цивилизации против варварства» (Анри Бергсон) еще несла в себе оборонительные черты зеркального отражения германского противопоставления «культура versus цивилизация», то именно британское правительство открыло ящик Пандоры современной наступательной пропагандистской войны, которая велась всеми средствами, чтобы заклеймить немцев как «гуннов» и лишить их права называться людьми{135}.
Как реакция на эти обвинения и притязания немецкое самовозвеличивание устремлялось ко все большим высотам. Пропаганда со стороны военных противников отныне объявлялась явным свидетельством их морального вырождения и полной неспособности хотя бы понять превосходство германской культуры. «Мы понимаем все народы; но никто не понимает нас – и никто понять нас не сможет»{136}, – провозгласил Вернер Зомбарт. И это была даже не жалоба, но лишь еще одно указание на то, что Германия в духовном и культурном отношении на голову выше своих противников и недосягаема для них.
«Идеи 1914 года»
Противопоставление «немецкой сущности» и «немецкого мировоззрения», с одной стороны, и принципов и идей западных противников, с другой, приобрело в конце концов в комплексе «идей 1914 года» крайне изощренные формы, которые распространились на все области общественной и государственной жизни.
Понятие «идеи 1914 года» (автором его был сочувственно относившийся к немцам шведский специалист по международному праву Рудольф Челлен{137}) поначалу выдвигалось как прямая антитеза «идеям 1789 года». Демократически-республиканским принципам «свободы, равенства, братства» противопоставлялись немецкие идеи «долга, порядка, справедливости». На этой основе можно было образовывать огромное и все более систематизированное множество парных понятий-антитез такого рода. Западное учение о социальном договоре оперировало антиномиями «государства» и «общества», немецкое мышление пользовалось понятием «сообщество» (Gemeinschaft), которое якобы снимало это противоречие, по мнению Пауля Наторпа. Либеральному концепту господства «закона» немцы (в лице Эйкена) противопоставляли свое глубоко прочувствованное понимание «долга», опиравшееся не на формальное «право», а на живую «нравственность». Если западное мышление упорно держалось за понятие «индивид», то с немецкой стороны ему противопоставлялась «личность» и тем самым – образ общества, где «все за одного и один за всех, притом каждый остается всецело самим собой». Англосаксонские общества провозглашали в качестве высшей и главной цели «счастье» индивида, а в действительности, как утверждал Вернер Зомбарт, примитивный «идеал комфорта» – для немецкой же сущности было характерно «делать дело ради него самого». Это изречение, приписываемое Рихарду Вагнеру, считалось глубочайшим выражением немецкого «идеализма» в противоположность «прагматизму» и «утилитаризму» англосаксов.
Выдвинув плакатную формулу «торговцы против героев», Зомбарт актуализировал эти антитезы, рассматривая их в квазиреволюционной перспективе освободительной войны против завоевывавшего весь мир британского империализма свободной торговли и его социальных идей. Он утверждал, что Германия – последняя дамба на пути «волны коммерциализма», идущей от Британии и угрожающей затопить мир, причем не столько капиталом и товарами, сколько всеразлагающим духом маммонизма. Немцы – единственный народ, сохранивший добродетели героизма и бескорыстия. «Могучий лемех» войны, снова выворачивающий «плодородную почву из глубин» души, показывает, что немцы – «молодой народ». Здесь Зомбарт в позитивном ключе использует западную инвективу – обвинение в «варварстве», поскольку в нем «инстинктивно правильно выражена глубочайшая противоположность». В самом деле, теперь следует повести решительную борьбу между упаднической «западноевропейской цивилизацией» и здоровым «немецким варварством»{138}.
Этому соответствовало и противопоставление западной «цивилизации» и немецкой «культуры», стоявшее у Томаса Манна (как и у многих других авторов) в центре его «Рассуждений аполитичного». И для Томаса Манна «воля к власти и земному величию», а также «солдатское» – являлись атрибутами, которые безусловно отвечали понятию немецкой «культуры», тогда как «врагом Германии в самом духовном, самом инстинктивном, самом ядовитом и убийственном смысле» был «''пацифистский”, “добродетельный”, “республиканский” фразёр-буржуа»{139}.
При противопоставлении «буржуа» и «бюргера» сразу же возникала возможность для целого ряда других антитез. Если западный буржуа был интернациональным, то бюргер, по Т. Манну, – «космополитичным, ибо он – немец, немец более, чем князья и “народ”: этот человек географической, социальной и душевной “середины” всегда был и остается носителем немецкой духовности, человечности и антиполитики»{140}, а немецкое бюргерство в целом представляет своего рода «среднее сословие мира». Если «буржуазный» капитализм и империализм Запада разрывает мир и отдельные народы на антагонистические классы, силы, группировки и осуществляет необузданную эксплуатацию внутри страны и за ее пределами, историческая задача «бюргерской» Германии состоит в том, чтобы с помощью ее высокой социальной ментальности и органичной экономической системы привести мир в порядок и создать для него справедливое управление.
Социализм как немецкая идея будущего
Идеализированный образ скрытого, органического порядка, в противоположность формальному, безликому «равенству» западного общества, иерархически членящегося в соответствии с рангом и ценностью личности и основанного не на анархии интересов и приватных целей, а на общности нравственного воления, все чаще обозначался в немецкой литературе о мировой войне словом «социализм». Наторп говорил о таком социализме, что он заложен «в крови немцев не меньше, чем милитаризм»{141}. Понятия нации и социализма при этом в значительной мере сливаются.
Дня специалиста по политэкономии Иоганна Пленге социализм означал систему организованного и политизированного общественного хозяйства. Капиталистические экономические силы, освобожденные от оков в результате революции 1789 г., сами стремились к организованному объединению. Именно это, согласно Пленге, происходило в ходе «немецкой революции 1914 г.», которая благодаря этому встала в один ряд с великими революциями человечества. Война даже отвечала сущности этой революции, опиравшейся на солдатскую дисциплину и организацию всего общества. И только война могла в конечном счете создать в мировом масштабе пространство, необходимое для развития новых форм производства. Она стала решающей битвой между немецким социализмом и западным капитализмом{142}.
В программном произведении Фридриха Наумана «Срединная Европа» все эти способы аргументации приобрели уже характер объективного, научно бесспорного описания. Согласно ему впервые «в Северной и Центральной Германии исторически утвердился нормальный тип среднего образованного человека», а вместе с ним -«основная форма второго периода капиталистического человечества: рабочий механизм на базе массы, воспитанной в школе». В отличие от этого, как показал Зомбарт, «капиталист-предприниматель» первого, раннекапиталистического периода появился в Италии, Франции, Голландии и Великобритании и создал «свою мировую столицу в Лондоне». Оттуда, рассуждает Науман, западный частный капитализм угрожает теперь «идущему ему на смену типу капитализма, новой, более обезличенной массовой форме… рабочего человечества», оплот которого он создал, помимо Нью-Йорка, прежде всего в Берлине. Если спросить, «почему мы, немцы, и особенно мы, имперские немцы, столь непопулярны в остальном мире», то ответ укажет на следующую глубинную причину: «поскольку мы нашли такой способ труда, которому ни один европейский народ не может подражать ни на короткий, ни на длительный период». Этот новый способ труда, созданный организованным капитализмом, Науман назвал «немецким социализмом»{143}.
С этим утверждением более или менее согласились почти все авторы программных немецких работ времен войны, будь то приверженцы социал-демократических, либеральных или консервативных воззрений. Во всяком случае такое единодушие является более примечательным, чем различия. Леволиберальный социолог и депутат рейхстага Шульце-Геверниц, например, считал доказанным, что война «дала мощный толчок к созданию общегерманской экономики». Эдгар Яффе, социал-реформатор и издатель авторитетного журнала «Архив социологии и социальной политики» (в сотрудничестве с Вернером Зомбартом и Максом Вебером), констатировал, что «милитаризация экономической жизни» в Германии, ведущей войну, носит «явственные черты государственного социализма» и означает возврат к немецкой традиции «твердого и планового порядка в хозяйственной жизни». Даже такие архиконсервативные ученые, как статистик Георг фон Майр, пришли к выводу, что при «жесткой консолидации» народного хозяйства во время войны «частный индивидуализм, свободный от государственного влияния», лишился своего оправдания{144}.
«Система Ратенау»
На деле в представления о «немецком социализме» вплеталось множество теоретических, политических и общественных традиций: понятие «замкнутого торгового государства» Фихте, идеи «национальной системы политической экономии» Фридриха Листа, концепция социального государства Бисмарка, корпоративизм «христианского социалиста» Штёккера и продолжение его разработки единомышленниками Фридриха Наумана из «Национально-социального союза», традиции «научного социализма» со времен Маркса и Энгельса, идеи государственной экономики «катедер-соииалистов» типа Люйо (Людвига Йозефа) Брентано и обновленные в ходе войны требования социализации, звучавшие со стороны немецкой социал-демократии. Сюда добавились идеи организованного капитализма, высказанные Вальтером Ратенау в его довоенных работах и теперь, в период его деятельности на руководящих постах, претворенные в систему военного хозяйства.
В остальном Германский рейх действительно выпал из мирового порядка и мировой экономики, определявшихся западными державами. «После поражения на Марне необходимо было задействовать промышленную мобилизацию на необозримый период ведения войны… То, что поначалу мыслилось как экстренная мера на переходный период, с начала 1915 г. приобрело всеобщий масштаб». И в ходе строительства организованной военной экономики промышленные рабочие могли «утверждать свое место в системе распределения… частично даже расширять его, поскольку обеспечение рабочей силой стало теперь главным узким местом в сфере производства вооружения»{145}.
Благодаря организованному Вальтером Ратенау «отделу военных сырьевых материалов» (KRA), который за один год превратился в самостоятельный департамент с широкими полномочиями и дозрел до уровня «военных обществ», ведущих дела с привлечением собственного капитала, Германскому рейху удалось существенно ослабить последствия союзнической блокады; однако это касалось лишь военной сферы и не затрагивало снабжение гражданского населения. Пресса союзников перед лицом военных успехов Германии даже создавала преувеличенные представления о масштабах действия «системы Ратенау». Так, в октябре 1915 г. одна американская газета назвала организацию военной экономики, осуществленную Ратенау, «одной из величайших идей современной эпохи» и высказала опасение, что благодаря этой организации Германский рейх после войны станет экономической сверхдержавой{146}. Часто говорилось о влиянии этой модели на Ленина и его концепцию форсированного прямого перехода от государственно организованного «военного капитализма» к «военному коммунизму». Доля истины в этом есть, несмотря на то что Ленин иронически отмежевывался от позднейших претензий Ратенау на авторство[29]29
Большевистские организаторы экономики, прежде всего первого призыва – такие, как Ларин и Милютин, но также и Бухарин, неоднократно явно ссылались на идеи Ратенау. См.: Carr E. H. The Bolshevik Revolution, 1917-1923. London, 1976. Bd. (I. P. 359; Kruse W. Kriegswirtschaft und Gesellschaftsvision. Walther Rathenau und die Organisierung des Kapitaiismus // Walther Rathenau, 1867-1922. Die Extreme beruhren sich / hg. H. Wilderotter. Berlin, 1993. S. 160; MichalkaW. Kriegsrohstofibewirtschaftung, Walther Rathenau und die «kommende Wirtschaft» // Der Erste Weltkrieg. S. 485-505.
[Закрыть].
Оценку, которую сам Ратенау давал своей системе, не так легко превзойти. Так, в декабре 1915 г., выступая с докладом «Немецкое общество в 1914 году» перед аудиторией, состоявшей из промышленников, военных и государственных служащих, он заявил: «Я расскажу вам об одной сфере нашего руководства военной экономикой, которая не имеет прецедентов в истории, окажет огромное влияние на течение войны и ее успехи и, надо полагать, сохранит свое влияние в будущем. Это экономическое событие, приближающееся по методам к социализму и коммунизму, но не в том смысле, который придавали ему и подчеркивали радикальные теории»{147}. Напротив, продолжал Ратенау, речь идет об органическом сочетании «государственного социализма» и «экономического самоуправления». Созданный по его, Ратенау, инициативе сырьевой отдел составит поэтому и в мирные времена «ядро экономического генерального штаба»{148}.
Разумеется, и справа, и слева слышались протестующие голоса. Но когда катедер-социалист Люйо Брентано под конец войны утверждал, что «это вовсе не социализм, но карикатура на него, которая идет на пользу только дельцам, наживающимся на войне», или когда социолог Эмиль Ледерер ставил диагноз не «огосударствления экономики», а «капитализирования государства» – это была все-таки еще и реакция разочарованных сторонников военного социализма{149}. Если под «социализмом» понимать не политический постулат о социальной справедливости, а понятие, описывающее «организованное общее хозяйство», то едва ли можно отрицать, что немецкая модель военной экономики функционировала как единый хозяйственный механизм в значительно большей степени, чем экономики противников Германии{150}.[30]30
В Великобритании также иногда говорят о «war socialism» («военном социализме»), но все же чаще в смысле солидарного объединения военных усилий и справедливого распределения тягот войны, а не в смысле более эффективной и прогрессивной модели управляемой государством плановой экономики.
[Закрыть]
