Текст книги "Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945"
Автор книги: Герд Кёнен
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)
Революция через несколько дней после этого выступления «разразилась как природное явление. Как летний ливень»{650}. Штадтлера неожиданная весть об этом застигла в Эльзасе, где он попытался в последний момент еще вызвать к жизни «народную акцию в направлении нейтралитета». Обнаруженное им «французское настроение» показалось ему, «в точности как “большевизм” в Германском рейхе, лишь формой проявления пацифистски-пораженческих массовых инстинктов»{651}, которые еще можно было бы перенаправить с помощью лозунга «автономии». Но, увы…
Тогда он поспешил обратно в Берлин с четким планом, который изложил Гельфериху: «…я сам, причем сразу же, хочу развязать антибольшевистское движение»{652}. Гельферих приветствовал этот план, однако заявил, что не может «засвечиваться», и указал ему в качестве замены на лидера демократов Фридриха Наумана. В его квартире состоялось тогда решающее обсуждение. Штадтлер предложил основать «сначала под замаскированным названием “Генеральный секретариат по изучению большевизма и борьбе с ним” антибольшевистский центр» и выразил «готовность самому практически создать этот орган и руководить им»{653}.
«Генеральный секретариат» был организован в начале декабря 1918 г. с помощью финансовых средств, предоставленных Науманом и Гельферихом из их партийных фондов и от «Дойче банк». Дальнейшая поддержка осуществлялась председателем берлинского гражданского совета банкиром Симоном Марксом, некоторыми промышленниками и лидером христианского профсоюза Адамом Штегервальдом. «Генеральный секретариат» должен был действовать в следующих трех направлениях: «отдел пропаганды» под руководством Зигфрида Дёршлага, прибалтийского немца-журналиста, с которым Штадтлер познакомился в плену, начал с издания брошюр, а также с производства прокламаций и плакатов;
– «отдел печати» под руководством Гейнца Феннера, бывшего редактора газеты «Петерсбургер цайтунг», собирал новости из международной прессы о большевиках и германских спартаковцах и начал с издания «Антибольшевистской корреспонденции» (Antibolschewistische Correspondenz – ABC), которая должна была безвозмездно снабжать новостями германскую прессу;
– «научный отдел» под руководством Цезаря фон Шиллинга, также журналиста немецко-прибалтийского происхождения, должен был собирать для создаваемого архива любой доступный основной материал по русскому большевизму и начать с издания серии брошюр «Спорные вопросы революции», посвященной наступательной полемике с теорией и практикой большевизма.
Наделе публикуемая в спешном порядке литература «Генерального секретариата» могла черпать материал из солидного фонда знания и опыта и в основном воздерживалась от шовинистической пропаганды любого рода. Так, в качестве второго выпуска «Спорных вопросов революции» вышла брошюра «Массовая нищета. Российские впечатления и немецкие опасения». Ее автор – Пауль Шиман, юрист из Риги, бывший офицер русской армии, продолжил службу в большевистской армии, а потом эмигрировал. Заметки Шимана выдержаны в духе демократического социализма русского чекана и полны свидетельств глубинной связи со страной, которой он служил в мирные и военные годы{654}.
Штадтлер как вождь контрреволюции
Сам Штадтлер видел в себе непосредственного соперника лидеров спартакизма и большевизма в Германии, которых он считал «подлинными прирожденными вождями», – Карла Либкнехта, действовавшего «как знаменитый сын великого отца», но еще больше – деятельной и энергичной Розы Люксембург: «Она круглые сутки все куда-то неслась, часто на самолете, это был настоящий демон, и ее популярность росла день ото дня»{655}.
Когда на Рождество 1918 г. в Берлине взбунтовалась военноморская дивизия и участились вооруженные столкновения, Штадтлер, наконец, увидел за работой человека, с которым был знаком или думал, что знаком. «Радек прибыл в Берлин вместе с российской делегацией, чтобы перевести германскую революцию из так называемой стадии Керенского, социализма большинства, в так называемую стадию Ленина, стадию коммунизма. Я знал Радека с московских времен. Гениальный парень. Наверняка один из величайших революционеров всех времен… Владеет дюжиной живых языков. Необычайно талантливый журналист. Большой оратор-демагог. Но вместе с тем и активист-сорвиголова. Бес в овечьей шкуре литературной образованности»{656}.
Но и сам Штадтлер хотел быть талантливым журналистом, большим оратором-демагогом, активистом-сорвиголовой и революционером. «Всеми фибрами моего существа я ощущал, что должен быть контрагентом революционного российского шахматиста Радека… [который] в столице Германии дерзнул взять на себя руководство германской революцией… Я решил немедленно организовать в Берлине большое публичное народное собрание. В качестве ответа на провокацию Радека – доклад Штадтлера!»{657}
В разгар восстания спартаковцев на всех афишных тумбах в Большом Берлине висели объявления об акции 7 января в Райнгольде, на которой он хотел выступить на тему «Грядущая война! Планы большевистской мировой революции!» Штадтлер утверждает, что он заказным письмом вызвал Либкнехта на дискуссию. Поблизости раздавалась стрельба. А публика в переполненном зале сама представляла собой фрагмент тлеющей гражданской войны: «Местное гражданское ополчение, красногвардейцы, охрана зала – почти все в военной форме, большинство к тому же вооружены»{658}.
В своей речи Штадлер неоднократно полемизировал с «гениальной внешней политикой» Ленина, чьи планы «относительно войны и мира значительно прозорливее, заносчивее и дерзновеннее… чем предполагает немецкий народ в целом, но прежде всего Антанта на Западе». В качестве примера недавнего гениальнейшего маневра Штадтлер цитирует фразу Радека, которую последний произнес за несколько дней до этого на учредительной конференции КП Г (Союза Спартака) и которая с тех пор была у всех на устах: «Если Радек провозглашает здесь целью… вести германские войска вперед вместе с большевистскими российскими, чтобы начать новую войну на Рейне, чтобы в Берлине можно было заключить большевистский мир во всем мире, то это хотя и является с российской точки зрения гениальной политикой, но для нас, немцев, настоящее безумие»{659}.
Штадтлер утверждал, что Германия при таком развитии событий распадется на несколько частей, которые сойдутся между собой в братоубийственной гражданской войне. «Но мы, немцы, не желаем подобного развития событий. Мы… хотим оздоровления внутренней жизни, мы хотим еще и нового усиления немецкого народа. Но мы не желаем быть рабскими носителями российской мировой политики и жертвами мирового большевизма»{660}. «Продолжительные громкие крики “браво” и аплодисменты» (как отмечалось в изданной в виде брошюры стенограмме речи) разразились в очередной раз, когда Штадтлер, резко свернув в противоположном направлении, продолжал: «Мы также не хотим быть рабами Антанты». Державы Антанты хотели бы в преступных целях воспользоваться немцами «как платной преторианской гвардией для своей великоимпериалистической политики», на сей раз против России. На это никто никогда не пойдет{661}.
Согласно Штадтлеру, выход можно найти только в «смелой внешней политике» Германии. «Сильное руководство» должно объяснить Ленину: «Мы не твои подручные, и наша германская революция – это нечто совсем иное, чем то, что ты хочешь из нее сделать». Антанте же, которая хочет навязать Германии «истребительный мир», это руководство должно заявить: «Ты можешь похваляться сколько угодно, но путь, на который ты вступаешь, есть путь большевизации Германии, а большевизация Германии означает для тебя поражение, ибо против блока германского и российского большевизма… ты безусловно потерпишь поражение, поскольку не сможешь заставить свои народы еще раз выслать против этого трехсотмиллионного блока свои уставшие от войны войска»{662}.
Так на горизонте снова замаячил изгнанный – пока еще только риторически – призрак германо-российского революционного союза, невзначай, как угроза Антанте. Но решающим моментом было здесь то, что Германия, как полагал Штадтлер, придаст своей революции положительный поворот: «Все, что Германия в прошлом сделала великого – и многое из этого еще сохранилось в старых консервативных пруссаках, – мы должны соединить с тем, что есть живого в российской и в германской революциях: это социалистическая идея, чтобы… германская революция представляла собой нечто своеобразное и самостоятельное и с точки зрения Востока, и с точки зрения Запада»{663}.
Возвышение. Вождь лиги
Главным на повестке дня было все-таки военное подавление восстания спартаковцев: «9 января, в 10 часов утра, в аудитории Максимум Берлинского университета состоялся студенческий антибольшевистский митинг. Зал переполнен. Студентов больше тысячи. Многие… в солдатской форме. Я произнес зажигательную речь против “Спартака” и призвал студентов к оружию. Все записались в добровольческие корпуса»{664}.
Сразу же после этого Штадтлер поспешил к только что назначенному верховному главнокомандующему, социал-демократу Густаву Носке, чтобы умолить его задушить восстание в зародыше с помощью воинских частей извне. Но на этом нельзя останавливаться: «“Зачистка” Берлина от “Спартака” должна выдвинуться как первый решительный поступок в центр широкомасштабной германо-социалистической реформистской политики… Он [Носке] должен… сразу же после завоевания Берлина торжественно отречься от своей партии и воплотить национальную и социальную солидарность немецкого народа в независимом диктаторском государственном руководстве. Против своей собственной партии и против всей партийной системы!»{665} Носке, как пишет Штадтлер в своих воспоминаниях, спокойно выслушал его соображения и сказал: «Вы возлагаете на меня огромную задачу. Я подумаю». В действительности в эти дни с различных сторон раздавались – тщетные – призывы к Носке, чтобы тот объявил себя диктатором. «На следующий день, 10 января, войска в Далеме[119]119
В состав Большого Берлина Далем вошел в 1920 г. – Прим. пер.
[Закрыть] получили от Носке приказ войти в Берлин»{666}.
Штадтлер чувствовал, что его занесло высоко. Ибо как раз 10 января он был приглашен в качестве докладчика на срочно созванное Гельферихом и директором Манкевичем из «Дойче банк» совещание крупных промышленников, банкиров и торговых магнатов, на котором в очередной раз говорил о «большевизме как мировой опасности». Присутствовало около пятидесяти человек, в том числе практически все имевшие в германской экономике статус и имя: Гуго Стиннес, Эрнст Борзиг, Альберт Фёгелер, Феликс Дейч, Карл Фридрих фон Сименс и др. Штадтлер яркими красками обрисовал перед публикой призрак большевизма, вкладывая свои идеи корпоративного социализма в принятую со времен войны и адекватную форму «трудового сообщества» промышленности и рабочих.
Его требование «немедленного и всеохватного действия» было понято. В углу за спиной Штадтлера поднялся невысокий мужчина: «На коренастом, крепко сбитом туловище сидела энергичная, мощная голова, поблескивали чудесные, я бы сказал, странно темные глаза… Это был Гуго Стиннес. Обращаясь в таинственную тишину зала, он, используя минимум ораторских средств, но очень ясно и отчетливо заявил: “Я считаю, что после этого доклада всякая дискуссия излишня… Если германский мир промышленности, торговли и банков не желает и не способен выложить для предотвращения продемонстрированной здесь опасности страховую премию в 500 миллионов марок, то он не достоин называться германской экономикой. Я предлагаю закрыть совещание и прошу господ Манкевича, Борзига, Сименса, Дейча и т. д. (он назвал примерно восемь фамилий) перейти со мной в соседнюю комнату, чтобы мы немедленно могли составить себе ясное представление о характере ситуации”»{667}.
Штадтлер воспринял это, вполне справедливо, как поднятие на щит. Правда, деньги не были предоставлены в его единоличное распоряжение, а потекли другим организациям – например, конкурирующему «Объединению по борьбе с большевизмом», «гражданским советам» с их «местным гражданским ополчением», а также вербовочным конторам добровольческих корпусов. Но как руководитель «Генерального секретариата», название которого уточнялось теперь добавлением – «Бюро доктора Штадтлера», он занимал бесспорно ключевую позицию. Сразу после совещания, на фоне нарастающих боев в Берлине и других городах, он опубликовал тогда призыв к образованию «Антибольшевистской лиги»: «Мы призываем поэтому к созданию лиги, которая, гарантируя полную самостоятельность всем существующим партийным организациям, сословным группам и всем уже имеющимся антибольшевистским союзам, объединит их для достижения успешного сотрудничества»{668}.
Жене он признался в письме, написанном в тот же вечер, со всей скромностью простого героя: «Я хотел бы сам взять на себя руководство, чтобы спасти то, что еще можно спасти»{669}. Ибо, разумеется, он предвидел, что «Носке в том смысле, на котором я настаивал, провалится как творческий государственный деятель». Это казалось ему тем опаснее, что «на стороне противников – спартаковцев – действовали личности крупного политического формата, сильные и творческие натуры, прежде всего Роза Люксембург и Карл Радек». И Штадтлер в своих мемуарах 1935 г. не забыл похвастаться разговором (выдуманным или действительным) с майором Пабстом в отеле «Эдем», в ходе которого он будто бы сказал командиру добровольческих корпусов: «Если на нашей стороне пока не видно ни одного вождя, то, по крайней мере, и на противной стороне никакого вождя не должно быть». Радек, как известно, представляет собой большую опасность, Либкнехт меньшую, «но Роза Люксембург опасна исключительно, она действует просто как настоящий мужчина». Глаза Пабста засияли, и он рукопожатием подтвердил, что на него можно положиться. Через несколько дней «Роза Люксембург и Карл Либкнехт были устранены как центры политической опасности»{670}.
Большевизм как грозный фон
«Вопрос о вожде», однако, вовсе не был этим самым решен – ни на одной, ни на другой стороне. Поэтому он оказался в центре следующего выступления Штадтлера 23 января 1919 г. под названием «Побежден ли “Спартак”?». Пролив крокодиловы слезы по поводу того, что подавление восстания «запятнано убийством Либкнехта и Люксембург», ставших жертвами «самосуда… в духе простонародного зверства», Штадтлер энергично предостерег против слишком «оптимистического настроения», овладевшего буржуазной общественностью. В то время как Национальное собрание в результате своего трусливого бегства в Веймар «отдало Берлин во власть диктатуры советов» и у правительства народных уполномоченных не хватает духа «диктаторскими методами положить конец хаотическому движению и революционной анархии», глава спартаковских бунтовщиков проявляет активность больше, чем когда-либо: «Кажется, будто Радек в настоящий момент развивает особенно энергичную деятельность вне Берлина, и если он приезжает в Берлин, то лишь на один-два дня. Он носится по стране, разжигает политические движения и путчи то в Брауншвейге, то в Галле, то на западе, то на востоке, сегодня в Дюссельдорфе, завтра в Верхней Силезии, где готовится почва для нового общегерманского спартаковско-большевистского восстания»{671}.
Любопытно, однако, что Штадтлер в этом фантастическом, исполненном зависти портрете своего воображаемого противника, как и во всех остальных высказываниях, отказывался от антисемитских аргументов. Даже в его воспоминаниях 1935 г. нет достойных упоминания намеков подобного рода. Это не диктовалось ни личной склонностью, ни простым тактическим расчетом (ведь некоторые еврейские финансисты поддерживали лигу), а было связано с тем, что, с его точки зрения, антисемитский аргумент против большевизма действительно вносил путаницу. Как бы высоко ни ставил Штадтлер вопросы «вождизма», он все же понимал, что явление, с которым надо бороться, «значительно шире». Психология самих масс «неустойчива, лишена опоры», и в них накипела безудержная жажда мести «виновникам войны, подлинным и мнимым». А тут еще и угрожающий диктат Антанты, который отталкивает людей от Запада и гонит их на Восток: «У германского пролетариата… инстинктивная склонность и тяга к примирению, к сотрудничеству, к братству с пролетарским государством Востока… Но и германские интеллектуалы в известном смысле обнаруживают стремление поддаться большевистской революционной идеологии»{672}.
Именно поэтому он с видом опытного политика обратился к лидерам Антанты, чтобы показать, что их политика «столь же эгоистична и близорука, сколь наша политика во время заключения Брест-Литовского мира»{673}. Они, очевидно, верят, будто Германию можно раз и навсегда ослабить, заразив ее бациллой большевизма, подобно тому как в свое время имперское руководство ошибочно полагало, что сможет с помощью большевизма вывести Российскую империю из войны. Но эта политика приведет к результату, о каком лидеры Антанты и не догадываются, – к германскому национал-большевизму, в сравнении с которым любая прежняя furor teutonicus[120]120
Тевтонская ярость (лат.). – Прим. пер.
[Закрыть] покажется детской забавой: «Не только немецкая буржуазия, но и весь мир будет поражен, с какой энергией германский пролетариат, когда он захватит власть, возьмется за эту большевистско-революционную внешнюю политику»{674}.
Еще резче, чем в речах Штадтлера, такие предостережения прозвучали в передовых комментариях «Антибольшевистской корреспонденции» («ABC»){675}, приобретая черты откровенной угрозы. Франция, говорилось там, к примеру, справедливо опасается, «что из руин 9 ноября восстанет Германский рейх и… что германский большевизм может стать тем клеем», который скрепит его. Далее звучала почти констатация: «Все это подготавливается во второй раз, и можно понять честолюбивого Ленина, желающего стать свидетелем национального триумфа большевизма в Германии, отступления Антанты… Ибо большевизм по сути есть не что иное, как идея национального реванша в ее самой насильственной и одновременно самой ужасной форме»{676}.
Имперское правительство, надо признать, призвало к «самой беспощадной борьбе» против спартаковцев, и, когда в середине февраля Радек был арестован, «ABC» потребовала от властей «приложить все силы»{677}. Но всего несколько дней спустя в редакционной статье «Где спартаковец – там антибольшевик!» снова последовали более или менее прямые авансы заклятому врагу: «В сущности, мы хотим ведь того же самого, что и спартаковцы: прорвать голодную блокаду, – но только мы как немцы хотим сделать это сами, без большевиков из России… Я убежден, что спартаковцы и антибольшевики… вскоре станут вполне хорошими друзьями»{678}. Газета «ABC» от 24 февраля осудила поэтому убийство премьер-министра Баварской советской республики Курта Эйснера как «братоубийство», закончив статью призывом: «Рабовладельцы мира, англо-американские биржевые капитаны радуются, когда социал-демократы всех направлений обнажают убийственную сталь друг против друга… Давайте будем друзьями! Немцы среди немцев!»{679}
От «борьбы» к «исследованию»
Не случайно поэтому «Антибольшевистская лига» уже в феврале 1919 г. переименовала себя в «Лигу по защите немецкой культуры», что было, однако, замечено обществом лишь чуть позже. Под новым призывом подписались такие известные социал-либералы, как Эрнст Трёльч и Фридрих Науман. Смысл в изменении названия, по мнению Штадтлера, заключался в том, чтобы пояснить, «что наш “антибольшевизм” ни при каких обстоятельствах не является лишь негативистским или даже направленным против рабочих»[121]121
Трёльч мог подписать призыв разве что с известным скепсисом. В его «Письме “Наблюдателя”» от 20 февраля под заголовком «Слева и справа» содержится ироническое рассуждение о радикальных настроениях среди отдельных представителей интеллигенции: «Через коммунизм… к сверхчеловечеству всех людей, к уничтожению буржуазной морали: вот такой лозунг». В этом контексте Трёльч делает прозрачное замечание: «Также и борцы против большевизма, во главе которых стоит часто упоминаемый сегодня доктор Штадтлер, эльзасец, католик… объявляют большевизм духовной силой первого ранга, которая овладела девятью десятыми нашего народа и которой можно успешно противостоять только с помощью совершенно нового учения, всецело антибуржуазного “активизма”!» (Troeltsch E. Spectatorbriefe. Frankfurt/M., 1994. S. 24). [Так называемые Spectatorbriefe – статьи, которые Трёльч печатал в журнале «Кунстварт» в 1918–1922 гг. под псевдонимом «Spectator» (англ. – «Наблюдатель»). – Прим. пер.]
[Закрыть].{680} В письме генеральному секретарю партии «Центр» Максимилиану Пфайферуот 11 марта 1919 г. Штадтлер подчеркивал, что изменение названия преследует также цель дистанцирования от конкурирующего «Объединения по борьбе с большевизмом», «которое размещает на улицах провокационные плакаты» с указанием размера награды за головы Радека и других лидеров «Спартака». С этим объединением «наша лига никак не связана и не в состоянии воспрепятствовать этой пропаганде, хотя мы ее и осуждаем»{681}.
Еще характерней переименование самого «Генерального секретариата». Уже в середине марта 1919 г. о «борьбе с большевизмом» больше не было речи. Газета «Антибольшевистская корреспонденция» выходила теперь только под загадочной аббревиатурой «ABC» без ее расшифровки. Эти переименования и реорганизации, видимо, были связаны также с растущими расхождениями между Штадтлером и спонсорами из «Антибольшевистского фонда». В письме жене от 11 марта Штадтлер писал: «Недоволен финансистами движения. А они мной. Мой социализм, пусть консервативный и национально окрашенный, кажется им опасным». А через два дня в другом письме он замечает: «Мое движение они поддерживают только потому, что одно дело у них на мази. Другое дело, которым бы они с большим удовольствием манипулировали, это политика силы… Этим господам не по душе моя стратегия взаимопонимания»{682}.
Действительно, расхождения возникали из-за того, что Штадтлер в своих речах все ожесточеннее громил капиталистов, «для которых их денежный мешок, распухший из-за обесценивания денег, жульничества и биржевых махинаций, важнее, чем германская экономика»{683}, заявив перед рабочими завода «Борзиг-верке», «что “идея рабочих советов” содержит в себе здоровое начало» и «либералистская позиция “хозяина в доме”, характерная для XIX в., окончательно устарела»{684}. Он дошел до того, что защищал большевизм в сравнении с буржуазной демократией как более высокую и имеющую больше шансов в будущем форму государственного и общественного мышления. Вот что он писал в своей брошюре «Революция и старая партийная система», вышедшей в марте 1919 г.: «Верным, без сомнения, является выраженное в большевизме осознание того, что в этой мировой войне и в мировой революции демократия XIX в. в ее старой форме потерпела крах. Верной является также тенденция выдвигать на место формальной демократии XIX в. нечто новое, а именно политическую власть сложносоставного общества»{685}.
На одном совещании с ведущими промышленниками тайный советник Дейч встретил его словами: «Мы слышали, что вы как вождь Антибольшевистской лиги пропагандируете идею советов, вместо того чтобы бороться с ней». В своих воспоминаниях Штадтлер хвастается тем, что в ответ на это принял «угрожающую позу» и объяснил господам, кто, собственно, перед ними стоит. Стиннес вмешался как миротворец и попросил его еще раз разъяснить свои представления о «встраивании рабочих советов в здоровый экономический порядок», а в конце заявил, что Штадтлер его убедил{686}. Но большинство спонсоров, кажется, были другого мнения. Штадтлеру сказали, что необходимо блюсти «надпартийный характер организации» и что лига не может «выступать как носительница особой политики». Штадтлер заявил, что он, в свою очередь, не желает «оставаться во главе лиги, если она в соответствии с указаниями спонсоров должна ограничиваться “антипропагандой”», и поэтому подает в отставку{687}.
