Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

О розысканиях, поглубже этих, потом, коли Бог даст, напишу, а пока остаётся думать, что Тот, кто не только «заключает браки на небесах» – вообще устраивает наши судьбы, то ли просто в минуту отдыха от больших дел, а то ли для постановки некой полунасмешливой задачки для нас, грешных, свёл вместе потомков Арины Родионовны и дальних родственников Якима Нимченко. Наследников няни да слуги… Но так ли уж это плохо?

Няня – почти родной человек, а то и вообще родной: совсем недавно няней звали старшую сестричку, а то даже и старшего братца, он тоже был – няня.

Достаточно хорошо знающему Кавказ, мне первым делом приходит в голову ласковое «нынэ», «нан», «нана» в языке у черкесов. «Мама» и «бабушка».

И слова эти живут в сердце и у аульского сорванца, и у бесстрашного джигита – так же, как мама и бабушка навсегда остаются в сердце у каждого, живущего на нашей теплой и всё ещё пока зелёной земле.

А что слуги?

Великий свой и благородный смысл есть и в этом слове. Конечно, помните лермонтовское: « Слуга царю, отец солдатам…» И недаром ведь мы говорим: «верный слуга Отечества», «преданный слуга общества», «народный слуга». А разве не похвала и уважение звучат в словах: «служить верой и правдой», «служить примером»? Разве можно без благодарности вспомнить усердного и опытного «служаку» – чаще всего старого воина?..

Слуга слуге рознь, это так. Но ведь недаром, уверяя кого-то в своей благожелательности и открытости, в чистосердечии своём и дружелюбии, мы говорим: «ваш покорный слуга» или – «слуга покорный».

Что же касается родословного дерева, то у каждого из нас, конечно же, оно древнее – у всех, кто на Божий свет появился. Дело в другом.

У кого-то такое дерево попышней, бывает, всего лишь потому, что о нём постоянно помнят и по мере возможностей усердно за ним ухаживают. Но и на таком дереве есть «ветки» мощные и раскидистые, налитые ядреным живительным соком, а есть полузасохшие и совсем истончившиеся… Что можно, казалось бы, в их давно свершившейся судьбе изменить? Для явленного недавно, молодого совсем отростка все они остались ниже него, но в том-то и штука, что здоровая и полноценная жизнь каждой новой веточки как бы придаёт оправдание и смысл тем, которые в тяжёлые для дерева, бесплодные годы перевелись или засохли.

То же – с каждым из нас.

Представить только: какая волшебная возможность даётся нам вместе с нашим рождением!

Если проявишь доброе желание и стойкую волю для того, чтобы вырасти добропорядочным человеком и настоящим слугою страдающего нынче от многих бед и печалей Отечества, то жизнью своей, своим служениемему, ты исполнишь не только лично своё высокое предназначение, но и вернёшь своим предкам когда-то утраченное ими из-за жестокости мира достоинство либо принесёшь славу, которой до тебя в роду ещё и не было.

Вот занятие – и в самом деле, достойное всякого, кем бы он и где бы не родился.

А прицепиться к ветке чужого родословного дерева, раскачиваться на нем и громко по этому поводу верещать – дело больше, пожалуй, обезъянье.

ТАЙНА «ДРАГУНСКОГО БАТЮШКИ»

«Казачий» художник Сергей Александрович Гавриляченко, проректор «Суриковского» института, стал недавно профессором и получил звание «Заслуженного художника» России: к тому шло.

Старые его товарищи, к которым и себя имею честь относить, всегда отдавали должное и его профессиональному мастерству, и академическому складу ума этого талантливого творца, и его обширным знаниям, особенно в области отечественной истории. Попробуй найди собеседника более увлечённого и более сведущего!

Этим скорее всего и объясняется, что в мастерской у Гавриляченко, когда среди картин, посвященных «дворянам земли» – казакам, впервые увидел на холсте скачущего посреди лавы Александра Сергеевича Пушкина с пикою в руке и восхитился прежде всего и верно схваченным кавказским колоритом, и вообще – достоверностью картины, друг мой заговорил, словно упреждая иные, уже недоверчивые вопросы: «Это исторический факт, можешь проверить. С чего начнём? С „Нижегородского драгунского полка“ или сразу – с Вересаева? „Пушкин в жизни“, тут всё есть.»

Протянул мне пухлый том со множеством повидавших виды, уже закурчавившихся по обрезу бумажных закладок: «Вот, начиная с первой…»

Ещё раз помянем благодарным словом писателя Викентия Викентьевича Вересаева: как хорошо, как славно, что когда-то он собрал всё это вместе – отрывки из воспоминаний современников о великом нашем поэте, письма, записки, строчки из дневников… Вот свидетельство М. И. Пущина, лицейского товарища и близкого друга Поэта, неожиданно встретившего его на Кавказе в июне 1829 года в командирской палатке Н. Н. Раевского под Арзрумом: «А. С. Пушкин бросился меня целовать, и первый его вопрос был: „Ну, скажи, Пущин, где турки, и увижу ли я их, я говорю о тех турках, которые бросаются с криком и оружием в руках. Дай, пожалуйста, мне видеть то, за чем сюда с такими препятствиями приехал!“… Пушкин радовался, как ребёнок тому ощущению, которое его ожидает.»

Давайте запомним, это нам потом пригодится: радовался, как ребёнок.

И снова послушаем Пущина: «Я просил его не отделяться от меня при встрече с неприятелем, обещал ему быть там, где более опасности… Раевский не хотел отпускать его от себя, а сам на этот раз, по своему высокому положению, хотел держать себя как можно дальше от выстрела турецкого, особенно же от их сабли или курдинской пики. В это время вошёл Семичев (майор Нижегородского драгунского полка, сосланный на Кавказ из Ахтырского гусарского полка) и предложил находиться при нём, когда он выедет вперёд с фланкерами полка…»

Вот как описывает, что было потом, свидетель событий того дня Н. И. Ушаков: «Перестрелка 14 июня 1829 года замечательна потому, что в ней участвовал славный поэт наш А. С. Пушкин… Когда войска, совершив трудный переход, отдыхали в долине Инжа-Су, неприятель внезапно атаковал передовую цепь нашу. Поэт, в первый раз услышав около себя столь близкие звуки войны, не мог не уступить чувству энтузиазма. В поэтическом порыве он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутился на аванпостах. Опытный майор Семичев, посланный генералом Раевским вслед за поэтом, едва настигнул его и вывел насильно из передовой цепи казаков в ту минуту, когда Пушкин, одушевленный отвагою, столь свойственной новобранцу-воину, схватив пику подле одного из убитых казаков, устремился против неприятельских всадников. Можно поверить, что Донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собой незнакомого героя в круглой шляпе и бурке.»

Ну, вот они теперь на картине, вот: и полуоборот знакомого лица, и «круглая шляпа», и удобная в боевой жизни укороченная бурка…

Понятное дело, что художник, только недавно картину закончивший, сам, как это бывает с натурами искренними и цельными, всё ещё оставался в томдавнем времени, всё ещё посреди казачьей лавы, и мне пришлось как бы даже охладить пыл его:

– Как назвал-то картину?

Он откликнулся с живостью:

– А так и назвал. Как раньше баталисты называли… так и я. Вот: эта будет «Александр Сергеевич Пушкин в деле 14 июня 1829 года в долине Инжа-Су.»

С радостью я потом увидел эту картину на выставке в Манеже. И очень пожалел, что не захватил в тот раз свою «мыльницу» от «Кодака»: возле картины бочком стоял высокий негр, сосредоточенно выворачивал голову – словно пытался заглянуть Пушкину в лицо. Я всё понял, заговорил с ним запросто:

– Узнаёте? Родню свою?

С каким добросердечным дружелюбием он отозвался! С какою гордостью и с какой благодарностью:

– Да, да! – и ткнул себя пальцем в грудь. – Эфиоп, эфиоп!

Картину я видел потом на других выставках, видел уже в репродукциях на обложках добропорядочных журналов. С каждым разом проникался к ней всё большей симпатией, и скоро привык душой: как будто написана она была уже очень давно. Была всегда. И написать её должен был не кто-нибудь иной – именно Сергей Гавриляченко, один из самых преданных певцов казачьей темы: несколько лет назад он уже получил за это премию «Роман-газеты» и Союза казаков России с символическим названием «Стремя».

И все же в истории создания картины что-то оставалось для меня недосказанным, смутно манила какая-то связанная с ней, близкая сердцу тайна, а что это за тайна, понять я никак не мог…

Тут, пожалуй, придётся очень коротко рассказать историю, о которой я, коли даст Бог, непременно напишу потом поподробнее. Дело в том, что два десятилетия назад, в горькие после гибели младшего сына, семилетнего Мити, месяцы, когда нам хотелось бежать из Москвы куда глаза глядят, мы приобрели в долг старую избу в деревне Кобяково под Звенигородом, неподалёку от Захарова, и когда, как водится, подняли на счастье, эх, где оно, где, с щедро уступившим нам избу бывшим хозяином две-три рюмки самого традиционного в таких случаях крепкого напитка, он вдруг отчего-то расчувствовался: «А, знаете, что это за изба? Кто её ставил – знаете?»

И речь пошла о потомках Арины Родионовны: достаточно молодой ещё наш доброжелатель взялся рассказывать о хранившихся в доме его бабушки в Захарове заветном сундучке – сперва в нём незаметно истощились и окончательно исчезли давно пожелтевшие бумаги, после – старомодные вещички. А потом настала очередь и самого сундука: эх, какой был громадный и какой был красивый, этот окованный железом сундук! Но, может быть, тем, кто занимается наукой о Пушкине, кто собирает всё, что с его именем связано, он был куда нужней, верно?

По давней «захаровской» традиции, которая почти исключала фамилии, а предпочитала прозвища, бывший хозяин избы нашей называл себя «Володя-Паяла» и наставлял только так, коли вдруг станем почему-либо искать его, о нём в Захарове спрашивать. Я и рассказ свой, если Бог даст написать его, об этих местах под Большими Вязёмами, где прошло детство Пушкина и где в Голицыне между церковной оградой и стеной Преображенского храма навсегда осталась могила его младшего брата Николеньки, скорее всего озаглавлю именно так: «Володя-Паяла».

Так вот, проезжая теперь в звенигородской электричке мимо платформы с табличкой «Захарово» и всякий раз вглядываясь в неширокую кромку леса, за которой прячется вновь отстроенный недавно дом Ганнибалов, отчего-то я всё чаще стал оживлять в памяти «Пушкинскую» картину моего товарища, а однажды, возвратясь в Москву, тут же достал с полки первый том Александра Сергеевича, снова нашёл датированное 1815 годом «Послание к Юдину». Поэту едва исполнилось шестнадцать, но он уже пишет: «Смотрю с улыбкой сожаленья на пышность бедных богачей…» Это оттуда, из «Послания». А вот и «мирный уголок, с которым роскошь незнакома»:

 
Мне видится моё селенье,
Моё Захарово…
 

Именно здесь, в старинном доме Ганнибалов, «привиденья, родясь в волшебном фонаре, на белом полотне мелькают, мечты находят, исчезают, как тень на утренней заре…» О чём же эти мечты?

 
Среди воинственной долины
Ношусь на крыльях я мечты,
Огни во стане догорают:
Меж них, окутанный плащом,
С седым, усатым казаком
Лежу – вдали штыки сверкают,
Лихие ржут, бразды кусают,
Да изредка грохочет гром,
Летя с высокого раската…
Трепещет бранью грудь моя
При блеске бранного булата,
Огнём пылает взор, – и я
Лечу на гибель супостата.
Мой конь в ряды врагов орлом
Несется с грозным седоком —
С размаха сыплются удары.
О вы, отеческие лары,
Спасите юношу в боях!
Там свищет саблей он зубчатой,
Там кивер зыблется пернатый:
С черкесской буркой на плечах
И молча преклонясь ко гриве,
Он мчит стрелой по скользкой ниве…
 

Теперь-то вот уже и строгие научные трактаты готовы подтвердить, что наше будущее рождается прежде всего в нашем воображении… Да если ещё в такомвоображении!..

Недаром ведь нынешний эфиоп в современном нашем Манеже выворачивает голову, словно стремясь заглянуть в лицо Пушкина.

« Среди воинственной долины…»

И вот она, сначала в пылких мечтах, само собой неоднократно повторяющихся…

«О, если бы когда – нибудь сбылись поэта сновиденья!» – восклицает шестнадцатилетний Пушкин там же, в «Послании к Юдину».

И ведь сбылись!

Всё чаще мне теперь кажется, что жизнь Поэта была бы в каком-то смысле неполной, если бы этого не случилось: его прямого – с пикой в руке! – участия в «деле 14 июня 1829 года в долине Инжа-Су».

Сергей Александрович Гавриляченко, шедший к своей замечательной, я уверен в этом, картине не из подмосковного Захарова, где прошло детство Пушкина – исходивший из исторической правды, подтверждённой не одним документальным свидетельством, наверняка это тоже почувствовал, и на картине своей, как глубокий и чуткий художник, воспроизвёл, конечно же, одно из главных, может быть, событий в жизни русского гения, редко, как это не покажется странным, замечаемых исследователями: показал нам поэта – воина, поэта – защитника Отечества. Патриота.

Из-за необычного для военного лагеря вида солдаты принимали Пушкина под Арзрумом за полкового священника. «Видя постоянно при Нижегородском драгунском полку, которым командовал Раевский, – писал в своих воспоминания М. В. Юзефович, – звали драгунским батюшкой.»

Конечно же, и порывом своим, отныне запечатленным и в живописи, он преподал всем нам образец служения Отечеству, «драгунский батюшка».

И, само собою, – казачий…

…Когда этот маленький рассказ был написан, я решил показать его Сергею Александровичу: вдруг да найдёт в нём какую-либо неточность либо оплошку. Для начала он взялся было слово за словом вымарывать из текста все похвалы в свой адрес, а когда я буквально отнял у него карандаш, развел руками:

«Хорошо!.. Так и будем считать, что только Гаврила и занимается Пушкиным?»

«Гаврила – это…»

«Ну, да: у них это моя „подпольная кличка“. У студентов. Да и не только у них. Из института в Союз художников перешла…»

«Вступила в Союз…»

«Вот-вот: теперь я и там уж давно – Гаврила… Но ты знаешь, с каким интересом ребята здесь берутся за Пушкина? С какой охотой. С какой выдумкой… да вот, погоди-ка!»

Достал мобильник, быстренько набрал номер:

«Вера?.. Постучи там в мастерскую Гавриляченко!»

Как тут было не пошутить:

«Вызываешь собственный дух?»

Но он как будто даже задумался:

«Нет, там свой!.. Упрямый. Да с какой энергетикой! Тоже, правда, – донская…»

«Ну, известное дело, – продолжал я пошучивать. – Донцы – молодцы, кубанцы…»

Но закончить весьма нелестный отзыв о своих земляках мне не пришлось.

«Родя? – заговорил Сергей Александрович. – Твоя картинка в институте? „Пушкин и Байрон“, да? Опять увезли?.. Это-то хорошо, да вот… а фотография хотя бы? В папке твоей? Конечно, найду, спасибо…»

С кем мой товарищ говорит, уже понял: только что «выпустившийся» Родион Кузнецов, один из любимых учеников.

«А что он – у тебя в мастерской?»

«Своей-то пока нет и неизвестно, когда еще будет. Работал дома, снимают с женой квартиру. А сын родился…»

«Ну, если – сын!»

«А он, ты понимаешь, в такой счастливой поре – и спал бы с кистью в руках, – разулыбался профессор. И снова посерьезнел. – Подождешь тут? Схожу в деканат за папкой…»

«Еще бы не обождать – Пушкин и Байрон!»

«А вот поглядишь, как Родя это решил.»

На фотографии среднего формата у двери собственного кабинета на Мойке – задумчивый Александр Сергеевич со сложенными на груди руками, а рядом с ним в таких же темных глухих тонах библиотечные полки, на одной из которых том к тому стоят золотистыми корешками к зрителю многочисленные издания Байрона на английском… Стоят так, что сразу вдруг понимаешь: и бережно собраны, и без внимания надолго не остаются…

Вот ведь не только остроумное, и в самом деле, решение, но и какое глубокое, думал я потом, когда картину донского казака Родиона Кузнецова увидал потом на выставке «вживе». Стоять перед нею можно долгонько: есть в ней магия, которая не только от нее не отпускает – о стольком из области всемирного духа заставляет задуматься.

Но тогда, в институте, все продолжал пошучивать: мол, что же ты, Сергей Александрович, отказываешь своему любимому Роде в духовном родстве? Он – твой ученик, ты – учитель!

«Заставляешь, Г. Л., сказать тривиальное? – вздохнул профессор живописи. – Что вот он в этом случае наш общий учитель: Александр Сергеевич Пушкин. Вышедший из того Царскосельского лицея, от которого все мы по многим разным причинам навсегда остались так далеки…»

«За-го-во-рил! – посмеивался я. – Заговорил!.. Как на лекции в аудитории?»

Но он уже приподнял палец:

«Пока не забыл!.. Что касается эфиопа возле моей картинки, может, это был наш Кадыр? Разве ты не знаком с ним? Он всегда приходит на институтские вечера, когда приглашаем попеть ребят из „Казачьего круга“ – он прямо-таки боготворит этот хор. Понимаю, что есть за что, но…»

Я тоже улыбнулся:

«Казачий круг» и в Африке – «Казачий круг»?

«Защитил диплом, уже собрался на родину, – снова посерьёзнел мой друг. – Может быть, хочешь поговорить с ним? Нынче он как раз должен прийти – будет паковать свои картины.»

Кадыра Кери Аусмана мы застали в одной из мастерских института: стоя перед холстами, прикидывал, как их получше сложить – дорога им предстояла, и в самом деле, неблизкая.

На полотнах внушительного размера изображены были гигантские баобабы и крошечные по сравнению с ними людские фигурки: на сумеречном закате; под иссиня-черным ночным небом; совсем ранним утром, которое в России называется «досветки»… Вариант африканской тоски по родине?

Вместе с учителем-профессором, как могли, разделили студенческую тоску: родина для африканца, она и в России – родина!

Потом я начал своё:

«Тогда в Манеже вы так долго вглядывались в „пушкинскую“ картину Сергея Александровича…»

«Да, их там много!» – ещё не дослушав, охотно отозвался Кадыр, и я, настроенный на одного, на Пушкина, сперва не понял выпускника-африканца.

«Кого, извините, много?»

«Казаков! – сказал он радостно. – Русских казаков.»

Невольно пришлось улыбнуться:

«Ну, вот! Даже в Африке знают, что русский и казак – одно и то же. А на Кубани требуют, чтобы национальность свою так и обозначать: „казак“!»

«А ты думал, он в Пушкина вглядывался? – рассмеялся Сергей Александрович. – Нет, Пушкин для Кадыра – свой, а вот казаки…»

«Можно говорить, что казаки тоже… почти? – охотно откликнулся Кадыр. – Почти свои, да. Эфиопы и казаки очень похожи.»

«У тех и у других есть кони, – продолжал дружелюбно посмеиваться Сергей Александрович. – Как раз сейчас мы и видим, как наш Кадыр Кери садится на своего любимого конька… разве не так, Кадыр?»

«Так, так! – прямо-таки лучился от широкой улыбки африканец. – У тех и у других есть отвага, но нет злобы. Храбрость в них есть вместе с уважением тех, кто живёт по-другому. Эфиопы тоже как казаки очень широкие. Такая же душа: мы всех понимаем и всех принимаем в свою страну…»

«В том числе и казаков принимали, – со вздохом поддержал Сергей Александрович. – После нашей „гражданской“ в Абиссинии было много казаков-эмигрантов, которые потом разошлись по всей Африке.»

Как тут не отозваться на горькую тему казачьего рассеяния, которая и нынче у нашего брата остается излюбленной!

«В том числе и тот, – невольно припомнил, – который был потом вождем у пигмеев?»

«Со всеми вытекающими для пигмеев последствиями, рост которых с тех пор несколько увеличился, да! – с профессорской серьезностью согласился Гавриляченко. – Но африканское расселение начиналось на родине Кадыра…»

«Так, так, – радовался Кадыр. – Всегда всех принимали: и православных христиан, и мусульман.»

«Брат у Кадыра – православный» – сказал Гавриляченко.

«А сам?» – я спросил.

«Сам мусульманин, да, – объяснил африканец. – Но у нас христиане и мусульмане дружат – как мы с братом. С казаками тоже всегда были мусульмане: башкиры и татары. Всегда были последователи Будды – калмыки и буряты.»

«В том, что Кадыр, когда вернётся, соберёт в своей Аддис-Абебе казачье землячество, не сомневаюсь, – дружелюбно подзадоривал Гавриляченко своего ученика. – А вот удастся ли ему создать казачий ансамбль…»

«О, это было бы слишком хорошо! – обрадовался Кадыр. – Тогда бы я, наконец, под эти удивительные песни разгадал тайну… она есть! Пушкин – я понимаю. Казаки – тоже пытаюсь понимать. Но когда это вместе: стихи Пушкина и песни казаков… Пушкин и казаки. Это – тайна, тайна! Пока я думаю, что он очень любил казаков раньше всего потому, что рядом… нет, как это? В нём. Внутри в нём!.. Жил эфиоп. Потому он очень свой казакам, они для него очень свои… так?»

Он всё пытался поточней подбирать слова, а я потихоньку улыбался и думал: ну, вот, вот – выходит, и ещё одна тайна «драгунского батюшки»!

Над смыслом которой, вспоминая студенческие годы в России, наверняка будет размышлять в своей жаркой Эфиопии ещё один «приписной казак» – молодой художник Кадыр Кери Аусман.