Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Сгусток Божественной энергии – вот что такое предание. Тоже способ общения с ушедшими предками. Как и в старинной песне!

Невольно стал продвигаться поближе к стоявшим в ожидании своей очереди живописным группками самодеятельных артистов.

– Откуда будем? – спрашивал полушутливо.

– Ансамбль „Зоряночка“… Из Назареьва.

Переходил к другим:

– А ваш хор как звать-величать?

– „Калина“…

– Откуда здесь?

– Дворец „Мечта“. Одинцово…

И вдруг:

– Что ж вы своих-то не узнаете?..

Русская красавица в роскошном кокошнике… где же виделись, где?

– Да ведь Валя, Валя я… ну?

– Валентина Петровна! Вот грех-то…

– Да что вы: может, и правда разбогатею?

Уж не то что разбогатеть – хоть бы зарплату в Звенигороде, в музыкальной школе ей, умнице и добрячке, прибавили!

Нашего внука Глебку учит на баяне играть.

– Значит, и ершовские тут? – спрашиваю.

– А как же! – степенно отвечает женщина чуть постарше, но в таком же наряде. – Хор „Русская народная песня“. Из Ершова!

– На репетицию тогда и спешила! – чуть ли не виновато припоминает Валентина Петровна, которая однажды во время разговора с нами в „музыкалке“, всплеснула вдруг руками, поглядев на часы, и опрометью кинулась к раздевалке. Хорошо, что не замешкался подать ей пальто – и правда бы, без него убежала. – К нам только один вечерний автобус, вы представляете?

Чего ж не представлять: сами так живем – в Кобяково.

– А захаровский хор тут есть? – спрашиваю Валентину Петровну.

– А как же! – и окликает стоявших неподалеку красавиц уже в ином „оперении“. – Галя, подойдешь? И ты, Валя…

– Так вы все тут друг дружку знаете?

– Да на праздник же иногда вот так съедемся… Как не запомнить, если такие голоса Бог даёт!

Припомнилось вдруг знаменитое Михайловское, его удивительные концерты из русской классики с участием артистической столичной элиты… а здесь так.

Пока – так?

А, может быть, только так тут и надо: детство Пушкина и детство самой Руси.

– А мы из „Герцена“! – звонко сказали рядом, и будто что чужеродное резануло ухо.

– Откуда-откуда? – переспросил я невольно.

– Поселок четвертого главного управления Кремлевской больницы, – прямо-таки отрапортовала совсем молоденькая девчонка. – Санаторий имени Герцена…

– А хоть песни-то поете народные?

– Еще как поем! – уверила она. – Подождёте – услышите…

Да-а, невольно подумалось. Может только Александр Иванович, звавший в своем „Колоколе“ Русь к топору на денежки Ротшильда, и рад был бы тут ковбойским шляпам… вон ещё один идет мимо, вон!.. Или уже и Герцен бы теперь тяжело вздохнул?!

Пошел на „Пушкинскую поляну“ с народными играми посредине, с поединками ребятишек на резиновых мечах, с шумным перетягиванием каната, с бегом в мешках под общий хохот… Веселье было такое искреннее, лица такие открытые и чистые, что все это, и в самом деле, напоминало добрую сказку… стреканет сейчас по краю поляны и шмыгнет в кусты заяц, выпущенный из мешка неунывающим Работником, а за ним пронесется запыхавшийся бес в шляпе „Мальборо“… давай подальше от нас, лукавый друг Джордж, подальше!

Работники в фартуках и с широкой тесемкой на лбу, чтобы пот глазам не мешал, сидели кто за гончарным кругом, кто за деревянной резьбой или кузнечным ремеслом, а вокруг них толпились не только ребятишки, но и молодёжь, и люди постарше… славно!

По краю обширной поляны стояли также столы с выставкой искусных ручных поделок, изготовленных учениками окрестных школ, и среди них вдруг – неожиданный развал далеких от совершенства, почти беспомощных сувениров, которые делают дети-инвалиды – с табличкой, что деньги пойдут на их нужды…

Купите нас! – прямо-таки кричали трогательные фигурки. – Ну, помогите!..

Тут честная бедность сама себя не стеснялась.

Как жаль, подумалось, что многие оставляли малые свои карманные деньги у входа, где стояли коммерческие ларьки и палатки…

Как хорошо, что места на самой Пушкинской поляне им не нашлось!

Для своего друга черкеса купил на „инвалидном“ развальчике ярко раскрашенную в небесный цвет глиняную фигурку снегурочки: пусть в будущем году приведет его с юга на юбилейный праздник в северное наше Захарово!

Напишу ему, что это за фигурка, кем сделана: он поймет.

Недаром его роман называется „Милосредие Черных гор…“, если совсем коротко – „Милосердие…“

Которого всем нам нынче так не хватает.

Успел приметить, что лица и молодых, и постарше них участников праздника озарены сегодня как бы особенным светом, и скоро получил очень серьезное подтверждение этому, если хотите – строго научное…

Прямо-таки пошел на сияющий добром взгляд высокого ростом, худощавого человека приятной наружности, шедшего по поляне в окружении длиннющих подростков чуть ли не с такими же восторженными глазами: кто такие, любопытно? Откуда сюда приехали?

Оказалось, Виктор Максимович Чаругин, профессор астрофизики из Московского педагогического государственного университета, привез своих питомцев из-под Звенигорода, где они, пока школьники, жили своим летним „астрономическим“ лагерем на базе обсерватории Академии наук в Луцино.

– Гляжу, необычные ребята, – сказал я.

Профессор понимающе и, как показалось мне, чуть печально улыбнулся:

– Поверьте: просто нормальные.

Но разве по нынешним-то временам этого мало?

Тут же стайкой от нас унеслись, стайка быстро распалась надвое, и тут же начала перекрикиваться друг с дружкой по разные стороны и без того уже многолюдного „каната“…

Кто из нас юношескую любовь к морю не делил с астрономией?

Пылкая эта любовь заставила меня уже в очень приличном возрасте, давно за сорок, отправиться из Москвы почти в родные места – под Архыз за станицей Зеленчукской, где на „двухтысячнике“, на горе Пастухова, стоит гордость отечественной науки, БТА – „большой телескоп азимутальный“…

Посмеиваясь, рассказал об этом профессору, и он зажегся:

– В таком случае имейте в виду: во вторник мы будем иметь возможность наблюдать прохождение Венеры по диску Солнца… Это открытие нашего Михайлы Васильевича, да, он сделал его в 1761-ом году. Императрица Екатерина почла потом своим долгом наблюдать его, есть старинная картина с этим сюжетом…

– Спасибо, спасибо, – говорил я растроганно. – Очень любопытно…

– Может, в таком случае, как-нибудь откроете журнал „Физика“, там есть раздел: „Астрономические вечера профессора Чаругина“…

Прощаясь, вместо современного краткого „спасибо“ я искренне сказал ему: спаси, Господи, Виктор Максимович! Спаси, Господи, профессор!

За свет в глазах.

За этих ребятишек с отблеском такого же света…

Хорошо, что подошел к нему!

Чего только нынче о нас не говорят, и мы не говорим друг о друге… Но не пройдем ли мы так однажды мимо того самого человека, которого Николай Васильевич ожидал в России через двести лет после Пушкина?

Помните?

„Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа. Это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет.“

Время пришло!

Может быть, кто-то пытается от нас это скрыть?

Или мы сами его пока не узнали?..

Когда шел обратно, турнир поэтов был, кажется, в самом разгаре. Тонким голосом стихи читала розовая от смущения худенькая девочка с толстой косой через плечо. Обеими руками придерживала её на груди, согласно ритму слегка покивывала, а напротив ей в такт решительно мотала головой счастливая мама. Снисходительно поглядывали на обеих стоявшие отдельной кучкой неподалеку пожилые мужчины с профессионально задранными кверху подбородками и значительностью на лицах, судя по всему – здешние мэтры, настолько знакомые с Захаровым, что не стали даже привязывать своих поэтических лошадок к липам либо березам, а просто отпустили их попастись. Стоит свистнуть, и к каждому Пегас его послушно вынесется…

Сложив руки на груди, посматривал по сторонам Михаил Сергеевич Гладилин, благообразный, с ухоженной бородкой, молодой научный сотрудник Захаровского музея. Остановился рядом, и он сказал:

– Поэты из Санкт-Петербурга впервые приехали, жду…

– Лиха беда – начало, – как бы поддержал я общие надежды на будущее здешнего праздника.

Глянул на скамейку и с краю увидал одиноко лежавшую на ней американскую шляпу: неужели та самая?!

Видно, Михаил Сергеевич перехватил мой взгляд, но будто бы сам себе проговорил:

– Думал, забыли, потом гляжу – никто за ней не возвращается. Скорее всего, её просто бросили…

И я поднял палец:

– Вот!.. Как там у Александра Сергеевича насчет американской демократии?

Не мог, признаться, предположить, что любимый конек Гладилина тоже мирно пасется неподалеку.

– Что вы имеете в виду? – спросил с интересом. – Если черновик письма к Чаадаеву, там вот. О государе Николае Павловиче. „Первый воздвиг плотину, очень слабую ещё, против наводнения демократией, худшей чем в Америке“… вы об этом?

И я почувствовал некоторую, скажем, скудость или, если хотите, ограниченность народного пушкиноведения: в своем лице.

– Признаться, я другое…

– Если о мемуарах Анненковой, Вера Ивановна сообщает, что во время общего разговора у великой княгини Елены Павловны, Александр Сергеевич… это дословно. Якобы сказал: „Мне мешает восхищаться этой страной, которой теперь принято очаровываться, то, что там слишком забывают, что человек жив не единым хлебом.“ Как понимаете, это больше цитация Веры Ивановны, но суть, суть… Или вы о том, что американская демократия – мертвечина?

– Как раз об этом: имел в виду свидетельство Гоголя…

– Это лучше по первоисточнику, – и Гладилин развел руками. – В точности повторить Николая Васильевича!..

„В точности“ я потом тут же нашел дома в Кобякове и приник к тесту глазами с чувством того самого „глубокого удовлетворения“, помните?

Приходит оно и сейчас к нам – бывает!

Размышления Пушкина о самодержавии и роли монарха со слов Гоголя: „Зачем нужно, – говорил он, – чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон – дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным исполненьем закона недалеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, который может явиться людям только в одной полномощной власти. Государство без полномощного монарха – автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит. Государство без полномощного монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движеньем палочки всему подавал знак, никуды не пойдет концерт. А кажется, он сам ничего не делает, не играет ни на каком инструменте, только слегка помахивает палочкой да поглядывает на всех, и уже один взгляд его достаточен на то, чтобы умягчить, в том и другом месте, какой-нибудь шершавый звук, который испустил бы иной дурак-барабан или неуклюжий тулумбас. При нем и мастерская скрыпка не смеет слишком разгуляться на счет других: блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного согласья!“ Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значенье великих истин!»

Почему кроме прочего люблю этот достаточно длинный отрывок перечитывать – в нем мерещится отблеск одной давно занимающей меня мистической тайны…

В двадцатых годах девятнадцатого века в Санкт-Петербурге появился молодой чиновник Иван Тимофеевич Калашников, родом иркутянин, которому суждено было стать первым сибирским романистом. Ранние его книги – «Дочь купца Жолобова» и «Камчадалка» – вызвали в литературных кругах реакцию неоднозначную. «Неистовый Виссарион» Белинский не оставлял от его сочинений камня на камне.

Но вот письмо Пушкина, датированное апрелем 1833 года: «Искренно благодарю Вас за письмо, коего Вы меня удостоили. Удовольствие читателей, коих уважаем, есть лучшая из всех наград.

Вы спрашиваете моего мнения о „Камчадалке“. Откровенность под моим пером может показаться Вам простою учтивостию. Я хочу лучше повторить Вам мнение Крылова, великого знатока и беспристрастного ценителя истинного таланта. Прочитав „Дочь Жолобова“, он мне сказал: ни одного из русских романов я не читывал с большим удовольствием. „Камчадалка“ верно не ниже Вашего первого произведения. Сколько я мог заметить, часть публики, которая судит о книгах не по объявлениям газет, а по собственному впечатлению, полюбила Вас и с полным радушием приняла обе Ваши пьесы…»

Пожалуй, можно понять, как старался наш сибиряк, недавний провинциал, быть на уровне духовных запросов того времени, тем более, что сам он был человек не только благонравный – глубоко религиозный…

И какой роман он вскоре напишет?

В 1841 году Иван Тимофеевич Калашников издаст роман «Автомат».

«Одна идея бессмертия держит порядок общественного устройства, с которым сопряжено не только развитие умственных сил человека, но и само существование его» – так рассуждает наш сибиряк устами одного из героев романа.

А вот какой сон снится главному герою, мятущемуся и гонимому Евгению:

«В руках его была мертвая человеческая голова. Разбирая её нервы, профессор доказывал материальность душевных явлений, скотоподобность человека…

– Итак, – говорил профессор, – нет более сомнения, что человек есть автомат. Великие учители Германии наконец открыли глаза слепому человечеству. Отныне обязанностью человека должно быть наслаждение, целью его действий земное блаженство, его собственное „я“. Прочь добродетель, любовь к ближним, великодушие. Нам нечего думать о других: жизнь нам дана для нас. Поспешим ею воспользоваться вполне.

– Злодей! – вскричал с гневом Евгений. – Это ли ты называешь философиею? В том ли состоит премудрость, чтобы отвергать все то, что возвышает человека над материальным миром и приближает его к Богу?

– Друг мой, – отвечал профессор с ужасным равнодушием. – Ты горячишься, потому что ещё я не показал тебе истину лицом к лицу. Подойди ближе. Укажи мне на любого из этой толпы, и ты увидишь своими глазами справедливость моих слов. – После того профессор подозвал одного из слушателей, снял с него волосы, и, нагнувши его к Евгению, сказал ему:

– Смотри!

Евгений с ужасом видел, что голова слушателя была алебастровая. Он решился постучать в неё рукою. Звук подтвердил виденное глазами. Профессор молча опять надел волосы на голову слушателя и с адским самохвальством сказал трепещущему Евгению:

– Вот плоды исследований девятнадцатого века!

– Боже милосердый, ужели так созданы все люди?

– Все! – с торжественным видом подтвердил философ. – Все и ты сам. – Он поднес к Евгению зеркало, и Евгений увидел с трепетом, что и его голова была также алебастровая. – Благодари, что я открыл тебе глаза!»

Дело вообще-то любопытнейшее.

«Мы стоим посреди неизмеримых бездн пространства и времени, – рассуждал сам автор. – Там и тут проникают только одне догадки.»

Вот – догадывайтесь!

Есть ли связь между «Автоматом» Ивана Тимофеевича Калашникова, появившимся в 1841 году в Санкт-Петербурге и его стальным собратом «АК-47» Калашникова Михаила Тимофеевича, век спустя заявившем о себе сперва на полигонах Советского Союза, а после – по всему миру?..

Но прозрения насчёт алебастровых голов, открытых немецким профессором, и «мертвечины» отвергнутой Пушкиным американской демократии не только очевидны, но даже как бы и взаимно связаны!

Да простит мне читатель эти размышления, не исключаю, так и не вызревшие ни под скупым солнышком подмосковного Кобякова, ни под щедрым жаром на Юге… Но разве не над чем тут поразмышлять?

А тогда я шел по главной аллее и снова услыхал уже знакомые голоса ансамбля «Сударушка» …да что же это, поют без отдыха?

Снова пели кубанскую, «Полно вам, снежочки на талой земле лежать», но в таком быстром темпе, что ясно было: под неё уже пляшут.

Плясали донские казаки. Фуражки с синим околышем, брюки с лампасами такого же цвета в хромовых сапогах, гимнастерки с крестами на груди – что же это за казак, да без орденов?.. Но заворачивали такие коленца, что за одно только это наградить и впрямь можно: ах, молодцы!

Старался баянист Александр Гурин, руководительница хора Тоня Емельянова и запевала Владимир Шатских, продолжая песню, притопывали возле цепочки своих, а центр аллеи и противоположная сторона заняты были азартно плящущими вместе с казаками молодыми женщинами… остановились, наконец, дух перевести, уф!

Я тут же – со своим любопытством: мол, кто такие? Откуда?..

Помалкивали, поглядывая на старшего, и тот оправился не торопясь, приосанился и, конечно же, тронул шашку на боку и разгладил усы:

– Подъесаул Николаевцев Борис Александрович. Руководитель донского ансамбля «Сувенир» – Кубинка!

– Вон как! – сказал я уже не без некоторой зависти: донцы, выходит, по полной форме на Пушкинском празднике отметились, а наших кубанских черкесок не видать. – А я гляжу, «Сударушку» поддерживаете…

Подъесаул повел подбородком на тучковский хор:

– Эту «Сударушку» нечего поддерживать – она сама кого хошь поддержит. А мы вот этих московских «сударушек» – вроде в пляс пошли и вдруг заробели… вы что, девчата?

Протягивал руки, оборачивался, и только тут я увидал, что молодые женщины, только что лихо плясавшие с донцами, как бы возвращаются в привычное для них состояние тихих городских мышек…

– Мы не московские, – негромко сказала одна.

– А откуда?

Опершись на подружку, сняла с ноги лакированную туфлю и шатнула туда-сюда сломанный каблучок.

– Из Риги, вот…

– Из Ри-иги? – протянул есаул. – Но русские, видать?

– Русские, – поспешила сказать другая.

Эта, с туфлей в руках, согласилась, но заодно будто и поправила.

– Русские. Но…

– Какие могут быть «но», если – русские? – с грозой в голосе сказал есаул, но ясно было, что гроза эта благодатная, как бы гроза-защитница.

– А я латышка, – объявила самая, пожалуй, из них, молоденькая и самая бойкая на вид.

Какие-то они были одинаковые: почти все беленькие и бледные – румянец, все ещё игравший на лицах, белизну эту как будто подчеркивал.

– Была? – уточнить решил есаул. – Или стала?

– И была, и стала, но – не хочу, – сказала она решительно.

– Доболтаешься, – миролюбиво одернула её эта, с туфлей в руке. И объяснила есаулу. – За наши права латышское дитё борется!

И так уж это у неё прозвучало по-русски, по-деревенски простецки: дитё.

С есаулом и с его ансамблем медленно продвигались через разлившуюся по площади за оградой, кишевшую ватажками и потерявшимися одиночками толпу: официальные торжества закончились, своё начинали брать ларьки с крепкими напитками…

Звонко выплеснулась лихая частушка:

 
Не ругайте вы меня, а ругайте мамку —
Она меня родила, такую атаманку!
 

Кто – то из «Сувенира» определил:

– Ершовские загуляли!

Другой откликнулся ему в тон:

– Это у них там в сорок первом казаки – с клинками на танки! Они такие, ершовские…

Знают они друг дружку – знают!

Я слегка наклонился, попробовал вглядеться в шашку на боку Бориса Александровича, и он понял, приподнял ножны:

– Без нужды не вынимай – без славы не вкладывай, так да?.. Хвастать не буду, но она у меня одна тысяча восемьсот девяносто первого года. Земляки подарили…

– Не отрываетесь от родины?

– Ансамбль так и зовем: донской! Нельзя нынче отрываться!

Согласиться пришлось:

– Никак нельзя!

– Вон эти, рижанки, – вздохнул Борис Александрович. – Правда, они не сами, их оторвали от нас насильно… Пошли в пляс, и тут же смутились, стали…

– Молодцы, что поддержали их!

– Да как не поддержать?

– Между прочим, ваши ребята опять разлетались? – спросил. – Выхожу на крыльцо, а они – ну, прямо над головой…

– «Стрижи»-то наши, стрижи? – не только повеселел есаул – как бы даже слегка загордился. – Говорят, завезли к нам горючку, да… хорошо завезли! Зарплату ребятам поприбавили: опять мы – летающие казаки!

– Слава Богу! – сказал как бы обычное, но Николаевцев так истово перекрестился, с такой суровой верой стали осенять себя крестным знамением его соратники, что я тоже хоть запоздало, но твердо понёс ко лбу щепоть…

– Даст нам Бог, да-аст! – уверенно проговорил есаул.

Купил Василисе метровую, цвета серебра с голубым отливом, рыбину – наполненная гелием, высоко покачивалась на длинном шнурке. Поглядывал на неё, раздумывая, как легче с ней в электричке, как потом пойду через лес…

Рыба, рыба – символ раннего христианства.

Вспомнил крестившего внучку в монастыре с особой торжественностью иеромонаха, отца Феофила, вспомнил семитомный его, подаренный нам «Букварь» с надписью: «В народе говорят: терпи казак, атаманом будешь. Терпите и вы, атаманы – христианами станете! Терпите и молитесь.»

Как хорошо, что был нынче не в дороге, не на Кубани или в Сибири – был тут…

Не приехал черкес-кунак – ну, да все ещё, будем надеяться, впереди.

Накануне разговорился с его учительницей «русского языка и литературы», можно считать, с Еленой Петровной Шибинской, которая работала когда-то в педагогическом училище, куда приехал Юнус поступать из своего Гатлукая… Давно кандидат филологии, профессор, преподает теперь в Адыгейском университете, а все не спускает глаз со своего ученика и питомца: первая читает его и первая, если вдруг что не так, поправляет. Первая о нем пишет. Да с какой любовью и пониманием!

Моя учительница так и живет в станице, видеться с Юлей Филипповной приходится редко, и частицу уважительной и благодарной любви к ней как бы перенес на Елену Петровну, с которой приходится часто разговаривать, обсуждать общие с ней теперь литературные дела.

Как-то, рассуждая о «Вольном горце», сказал ей: если бы лет пятнадцать-двадцать назад кто-нибудь сказал мне, что стану писать о Пушкине – и правда бы, не поверил. Не тот у меня для этого «послужной список»: сибирская стройка с «р-рабочими», с пролетарскими романами, южная кубанская проза, московское житьё, в котором отводил душу то с казаками-фольклористами, то с осетинскими джигитами, цирковыми наездниками… Нет-нет, да – «отхожий промысел» где-либо в Череповце, в Ижевске, в Старом Осколе. Что ещё добавить? Что я – толмач-переводчик с черкесского?.. И вдруг, вдруг!

– Да ведь знаете, как бывает, – с какою-то сокровенной ноткой ответила Елена Петровна. – Живет себе человек живет. О Боге вроде не думает. А потом вдруг однажды вроде бы ни с того, ни с сего в церковь идет и крестится: созрел. Считайте это своим литературным крещением!

Как хорошо-то сказала, Господи!

Может быть, и поздновато, да что ж теперь: так случилось.

В церкви окрестили давненько, а вот Пушкиным «окрестился» только что!

И эти люди, пришедшие сегодня на Пушкинский праздник, приехавшие кто издалека, а кто не очень – может быть, они тоже, сами того не ведая, нынче окрещены как бы заново?

А то ведь перед этим – все о Кавказе, о пушкинском миссионерстве там…

Самой России, Руси нынешней так давно уже надо торжественно и самозабвенно заново окунуться в Пушкинскую купель!

Хотел было шагнуть к тому ларьку, где продавались, будь они неладны, эти ковбойские шляпы, поинтересоваться, бойко ли шла торговля, а потом вдруг остановился: ещё чего!..

Посмотрел на Василискину рыбину, которая покачивалась себе, как маленький дирижабль: ей все там небось видать сверху…

Но и так, самому, сколько в море голов не вглядывался, ничего похожего не увиделось… что ж тут!

Так и должно было.

Сам здешний дух заставил снять чужую шляпу.

Перед своим Гением.