Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

ЖУК ПОДМОСКОВНЫЙ

Спешил к электричке, которая отходит от Скоротова в шесть пятьдесят…

Побегать по Москве предстояло достаточно, надел легкие полуспортивные туфли и на единственной в наших Кобяках улице старательно обходил острые камешки, но когда свернул на тропу через поле, понял, что, пожалуй, попался: сквозь мелкие дырочки от носка до подъёма тут же просочилась холоднющая роса – пока до станции дойду, в обувке будет хлюпать, джинсы до колен вымокнут… но что делать?

Еще не так давно для меня оставалось загадкой: почему это приличным людям всегда удается появиться в каком-нибудь благородном собрании в сверкающих башмаках, а мне, – ну, никогда! Ухаживать за обувью не только умею – люблю. Крем, щетки, касторовое какое-нибудь или норковое масло, бархатные тряпицы – все это у меня чуть не в идеальном порядке.

Начистишь – сам залюбуешься.

Но стоит спуститься в метро, как в покачнувшемся вагоне почти тут же кто-нибудь да наступит тебе на ногу – ну, будто для этого его специально наняли!

Как удается избежать этой участи счастливчикам, которым эта проблема судя по всему незнакома?

И только потом я понял: да ведь «приличные люди» в метро не шастают – к парадным подъездам подкатывают в персональных либо личных автомобилях…

Так и тут: разве приличный человек в электричке ездит, разве на станцию через лес побежит?

Уж в крайнем случае кто-то да отвезет его.

Но эти сутки сын дежурит в больнице… и даже когда не дежурит, стараюсь поменьше его по мелочам нагружать: при всех сложностях нашей нынешней жизни ему только этого, как говорится, и не хватает…

Та-ак: носки уже насквозь, джинсы внизу из светло-голубых превратились в темно-синие, ещё бы – травища в этом году на поле выдула!

Теперь тут никто не косит, коровы её не топчут – перевели коров, а удобрений в земле еще на добрый десяток лет: совхоз недаром считался передовым.

Красотища, конечно, кругом – красотища…

В начале июня, шестого, в день рождения Пушкина шел через поле, чтобы две остановки проехать до Захарова, где Александр Сергеевич каждое лето живал мальчишкой: от благословенных шести и до двенадцати лет. Стояла самая пора цветения одуванчиков, поле было под утренним солнцем – сплошная яркая желтизна, окаймленная по краям сочной зеленью леса…

Потом поле почти разом побелело, и через неделю-полторы на станции я долго обирал со штанов крошечные мокрые зонтики… что делать, в самом деле, что делать?

Цитировать своего кунака-черкеса? Который в последнем своем романе, как раз о Пушкине, на разные лады с горечью повторял слова, некогда сказанные Александром Сергеевичем: «Какая жизнь с пера?..»

Вот и приходится московскую квартиру сдавать: детям старых знакомых, почти за смешную сумму. Но как иначе выжить не модному, не обогретому лучами славы… не привыкшему – вот что, может самое главное! – заглядывать в рот людям влиятельным: и тогда, и нынче – всегда.

Ничава! – как говорил один из старых моих сибирских друзей. – Ничава!

Тем более, красота такая вокруг… да и не только в ней дело: а правда, правда!

Захарово, о котором неожиданно припоминаешь ещё на тропинке к станции и непременно потом, когда всего-то через одну остановку от нашего Скоротова электричка притыкается к платформе, за которой, скрытое леском, лежит знаменитое « селенье» – Захарово сперва только добавило любви к чудным звенигородским местам, но постепенно стало как бы первопричиной этой любви: одухотворившей её, освятившей высоким смыслом…

Вот только бы ноги уж слишком сильно не промочить… хватит того, что в электричке продуло, шею теперь, как волк, не могу повернуть…

Поле кончилось, бросился через лес, и уже на путях, на рельсах осматриваясь, увидал, что бока моих джинсов покрыты густым налетом пыльцы… а черная сумка, сумка на боку! Вся теперь серая.

Тимофеевка – так и хочется добавить из школьного учебника, луговая– стояла чуть не по грудь, на быстром ходу стремительно разрезал её, нависшую с двух сторон, а она в ответ меня охлестывала… В самой поре опыления, видать, – в самой поре…

Взялся отряхивать штаны, сбивать матовый налет… и тут вспомнил!

В печальном рассказе «Отец», который написал в семьдесят шестом году, сразу после его смерти, есть строчки о том, как он насмешничал над моими усами, когда впервые увидал их: «Усы-усы, чебоксары захотелось вам в гусары?..»

Приехавший тогда из Сибири, из Новокузнецка, «города угля и стали», из своей давно уже ставшей родною черной от копоти Кузни, я принялся обходить двор отчего дома, наш сад-огород: это был своего рода ритуал. Нюхал цветы, их много росло у мамы, считалась одной из самых известных в станице «цветошниц»… К иным наклонялся, едва не становясь на колени, другие, стоя в полный рост, пригибал – разноцветки, хорошо помню, вымахали в тот год прямо богатырские. И вот когда я все это мамино цветочное царство обнюхал-перецеловал, обнаружил вдруг на усах чуть ли не слой пыльцы… как шмель, подумал. Как жук! Проделал их сладкую работу… Это сколько, любопытно, в тот день всяких цветиков-цветочков, всяких травок-муравок я опылил?

И вот теперь пыльца по бокам, на животе, на ногах… ну, да – на лапах.

Опять как жук.

Только в другом краю.

Отчий дом, с порога которого в хорошую погоду видать ранним утром розовую макушку Эльбруса, черкесской горы Ошхомахо, остался, так вышло, у других людей, тоже его теперь сдают квартирантам, даже не знаю, кто там нынче живет… Все чаще говорю себе: единственное на земле родное нынче для тебя место – изба в Кобякове, купленная у Володи Семенова.

Сам когда-то в любимом романе «Вороной…» предрекал: « Уехал казак на чужбину далеко, ему не вернуться в родительский дом!..»

Сбылось.

Теперь ты – жук подмосковный…

Жук.

Мы ведь, и в самом деле, Жуки– по прадеду с маминой стороны.

Тоже об этом уже писал. Когда в 59-ом – как давно! – сказал дома, что по собственной просьбе получил распределение в Сибирь, Татьяна Алексеевна, прабабушка, обрадовалась:

– И хорошо. Найдешь, наконец, там наших. Жуков. Я была двенадцатая, я – последняя, а восемь старших, когда заселяли Сибирь, туда тронули. И ни слуху от них, ни духу… А ты теперь их поищешь.

Я чуть ли не возмутился:

– Как я их, бабушка, искать буду? Сибирь-то – большая!

Сказала коротко:

– Захочешь – найдешь.

Но, видно, я так и не захотел.

Лишь годы и годы спустя, когда в Октябрьской, «самой демократической» на ту пору в столице районной администрации – Илью Заславского с его костылями, может, помните? – я, мифический атаман Московского землячества казаков, тоже факир на час, пытался зарегистрировать редакционную коллегию «Казачьей энциклопедии», мне помог некто Жуков, один из замов Заславского, который тогда и рассказал мне, что под Томском есть железнодорожный поселок, населенный почти сплошь Жуковыми… Это-то – железнодорожныйпоселок – больше всего меня и уверило, что там скопилась далекая родня… Ну, скифы мы, скифы. В переводе с былых наречий – скитальцы.

Мысль об этом я потом подарил – а вернее, за мизерную цену продал – знаменитому оружейному конструктору Калашникову, когда помогал ему сочинять его книгу «От чужого порога до Спасских ворот»… Его родители во времена столыпинских реформ тоже уехали в Сибирь из нашей Отрадной… может быть, с Жуковыми в одном составе – с молотилками и лошадьми – туда ехали? А в Новониколаевске – теперешнем Новосибирске – уже на своих подводах кто куда тронули… Его родители – на Алтай, а наши Жуки– под Томск…

А я, значит, приземлился в Подмосковьи.

Тоже во времена реформ.

Уже – горбачевских.

Уже ельцинских…

Держись, Жук!

…Почему-то вдруг вспомнил Женю Дробязина, блестящего графика, мастера-оформителя из художественной редакции издательства «Советский писатель», в котором я тогда заведовал редакцией русской прозы… Как-то вышло, мы с ним подружились, иногда, чтобы поболтать, стали задерживаться, и как-то я сказал:

– Есть в тебе какая-то тайна, Женьк. Как бы загадка, извини… христоматийная для издательства несговорчивость. С одной стороны. И чуть не детская доброта – с другой…

Усмехнувшись, он вдруг сказал:

– Народовольцы мы. По предкам. Ну, и охотятся до сих пор. Органы. Не поверишь: охранка как будто передала им нас… Она – ещё за нашими дедами, энкавэдэ потом – за родителями, кагэбэ за нами. Ну, да терпим. Забегаются. Если уж те забегались, эти – подавно…

Человек он, и правда что, был необычный.

Как-то узнали, что несколько лет, во время отпусков, в одном из причерноморских городов строил своими руками яхту, обогнал, когда вышел на ней, пограничные катера, якобы хотел уйти за границу, и выпутаться из этой истории помог ему какой-то очень серьёзный чин, которому он потом задешево эту яхту продал.

– Какая к херам заграница? – переспросил Женька, когда я попытался обо всем этом хоть что-то узнать. – У нас есть родина – разве не так? Как в том анекдоте про двух глистов, про папу и сынка, помнишь?.. Просто хотел показать им: они – никто.

Это после разговоров с ним я стал вдруг складывать: и что фамилия мамы – Лизогуб. И что, не исключено, они тоже из народовольцев, из тех самых Лизогубов, один из которых, как говорится в короткой энциклопедической справке, казнен был, кажется, в одесской тюрьме.

Родня? Нет?

Как мало о себе знаем!

В местной газете в Майкопе как-то появилась дельная статья литературоведа Фатимет Хуако, о которой я до того не слышал. Вскоре после публикации статьи встретил на улице давнего доброго знакомца Заура Хуако, доктора филологии, вместе с которым учились когда-то на факультете журналистики МГУ. Спрашиваю: Фатимет – родня твоя? Или вы – только однофамильцы?

Он улыбнулся мудро и чуть насмешливо:

«У адыгов однофамильцев нет, ты забыл?»

Также, как у многих остальных горских народов, да.

Это мы, славяне, все ощутимей теряющие племенное родство, давно уже позабыли о фамильном.

Только вот это, из старых книжек, и остается к себе в поисках предков прикладывать: «натуры глубокие», «художественного склада», с «тяжелым своевольным и вздорным характером.»

Или потому-то как раз путь этот и естествен: от запорожцев – к народовольцам, эх!

Вроде бы: ты-то тут причем? Откуда это в тебе?!..

Так живем, что старому знакомцу из черкесов вскоре можешь твердо сказать:

«У русских только однофамильцы, родни давно нет!»

Но сердце-то болит.

Тем более – в такую пору, когда тебе вдруг… да что там – тебе!.. Народу, волю которого так самонадеянно хотели тогда народовольцы выразить, нет теперь хода ни туда, ни сюда, и только малая тропка среди тимофеевки луговойи осталась?

Сам теперь больше, пожалуй, монархист. Задним числом, как это у нашего брата ведется, страдаешь и печалишься оттого, что вроде всяк на особицу, но в общем-то, коли хорошенько подумать, всем миром, попросту говоря – скопом, сдали мы свой царственный дом другим державам… жадной своре других держав, искусно направляемых исчезавшей тогда Британией, нынешней Англией, где родственнички нашей практически исчезнувшей правящей династии по-прежнему живут – в ус не дуют!

А у тебя только что и осталась эта твоя тропа через лес…

Но, может, все же забегаются?

Те, кто окучивает нынче весь мир.

Всех нас – вкупе с теми самыми органами, строго надзиравшими за нами прежде и продолжающими это теперь.

Забегаются.

Даже на этой короткой тропе…

Я, ПОЧТОВАЯ ЛОШАДЬ…

Это Александр Сергеевич так сказал: «Переводчики – почтовые лошади просвещения.» И я себя часто, очень часто явственно ощущаю такой лошадью: особенно когда спешу на электричку через поле и через лес с тяжелой сумкой, в которой лежат пять-шесть тоненьких книжек адыгейского кунака и два комплекта собственного четырехтомника… ну, чтобы доказать, кому вдруг придется это доказывать, что переводчик – не последний русский прозаик, нет, вот почитайте, мол, убедитесь!

В сумке ещё и складной зонт, футляр с очками и ручкой, толстый блокнот и шоколадка «Альпенголд», самая нынче дешевая: «завтрак пилота», как мы привыкли называть это с новокузнецким водителем Сашей, с которым как-то пришлось долго колесить по всему югу Кузбасса. «Завтрак пилота», да.

На самом деле – обед.

Вообще-то для меня таскать, бывает, целыми днями, такую тяжесть – все равно что самому себе выписывать направление в хирургическое отделение какой-нибудь близлежащей больнички, скорее всего, само собою, – звенигородской, где начинал практиковать Антон Павлович Чехов… Уж он бы меня, конечно, понял: два десятка лет назад ушили грыжу в правом паху, и после того я снова долгонько пахал, как конь, но вот недавно после жестокой операции аденомы, сколько надлежало, не поберегся, – как оно это при нашей жизни – беречься целых полгода? – и слева тоже появился тугой шишак с половину гусиного яйца: известное дело, что это такое, уже проходили…

Но как быть, если пушкинский праздник уже на носу, а я так и не могу добиться приглашения для Юнуса: не успеет приехать на него мой кунак, никак не успеет!

Тут удивительная случилась закавыка: чего-чего, а её я не ожидал.

Один из секретарей Союза писателей России, Николай Переяслов не только прочитал «Милосердие Черных гор» – уже успел опубликовать на него коротенькую, но доброжелательную и дельную рецензюшку, и когда я спросил его, сможет ли Союз направить в Адыгею ни к чему его не обязывающее письмо – мол, приглашаем Юнуса Чуяко, автора романа о Пушкине, на Пушкинский праздник, но оплатить расходы не сможем – он тут же, как теперь принято говорить, «врубился»:

– Все правильно: на дорогу там как-нибудь ему наскребут, а тут он будет жить у тебя… прокормишь друга?

– Обижаешь, начальник! – сказал я известное.

И Переяслов, прощаясь, руку протянул:

– Готовь письмо!

Ну что, если мы так бедно нынче живем, а голь на выдумки, дело понятное, хитра, ну, что делать?!

В том, что моему другу необходимо приехать в Захарово, я не сомневался нисколечко, и дело даже не в той самой «миссии», о которой когда-то, утешая меня, говорил Петр Васильевич Палиевский, и которая для меня, хочешь-не хочешь, все продолжалась.

Пушкинское Захарово расположено недалеко от города Одинцово, а кто Одинцово почти семь веков назад основал?

Андрей Иванович Одинец, потомок касожского князя Редеди, того самого, который в Тьмутаракани – в Тамани нынешней – дабы не губить воинов, предложил Мстиславу Удалому решить дело единоборством. «Да аще одолееши ты, – как повествует об этом летопись, – то возьмеши именье мое и жену мое и дети мое и землю мою, аще ли я одолею, то возьму твое все.»

Князь Мстислав одолел Редедю, условия договора были соблюдены, более того – сына Редеди Романа он женил на своей дочери, откуда пошел потом не один знатный на Руси боярский род. Основатель подмосковного Одинцова – выходец из такого рода, славного ратными делами: сын его Александр был боярином Дмитрия Донского.

И что в итоге выходит? Не только Мстислав забрал тогда у Редеди «именье» и «землю» – так или иначе, Редедя тоже прихватил немножко землицы, да где, где!

Но не все так просто в этой давней истории поединка Мстислава Удалого с Редедей…

Помнится, когда около сорока лет назад из Сибири, из своего пыльного и дымного Новокузнецка, мы переехали в чистенький уютный Майкоп, один из местных писателей, «тот, чьё имя не называем», прямо-таки доставал меня, как бы теперь сказали, этой историей.

– А ты знаешь, что Мстислав тогда оказался подлецом? – говорил он мне не раз и не два, глядя на меня так пристально, как будто я состоял тогда у князя в сообщниках. – Они договорились бороться честно, но когда Ридад стал побеждать, ваш Мстислав выхватил нож… Он его предательски убил, ты понимаешь?

После Московского университета с его интернациональным студенческим братством я распределился в Сибирь и долгонько жил интересами «ударной комсомольской стройки», создающей «третью металлургическую базу на Востоке страны». Здесь тоже кого только не было и среди «добровольцев», и среди «вербованных», и среди «химиков» – досрочно освобожденных «за хорошее поведение» заключенных. Отдавая вполне понятную дань уважения местным насельникам, шорцам-телеутам – кузнецким татарам – о ком только, кроме них, я не писал в крошечной своей газетенке «Металлургстрой», а среди героев первых моих романов были и грузин Гиви Чумашвили, и армянин Жора Айрапетян: некий дорогой мне кавказский знак. Прежде всего меня, как и всех нас тогда, обижало холодное невнимание Москвы к нуждам гигантской стройки, именно это мы считали предательством, и понимание этого нас лишь объединяло. Потому-то из солидарности с коренными сибиряками мы старались тоже «осибирячиться», ну, прямо-таки «очалдониться», и я, надо сказать, не был теперь готов к высоконаучному спору в Майкопе о деталях единоборства русского и черкесского поединщиков… Только и того, что помнилась летописная строчка: «и зарезал Редедю пред полками касожскими».

Но если, думал, начнем теперь все припоминать? Дело прошлое!

Но, видать, смотря для кого…

– А ты знаешь, что ваш Мстислав, – в очередной раз наставлял на меня палец настырный защитник национального достоинства черкесов, – когда они вышли бороться с Ридадом…

Очень меня это, признаться, смущало: я, только что вернувшийся как бы домой – сколько там от моей станицы до Майкопа? – начинал ощущать некий комплекс исторической вины перед черкесами, пытался рыться в книгах, обратиться к источникам, так сказать, но какие тут, в Майкопе, тогда были источники: кроме известного и за пределами Адыгеи йодо-бромистого…

Сам с собой пробовал рассуждать: ну, если условия поединка у всех на виду были нарушены, разве бы согласились касоги мирно перейти к Мстиславу? Да никогда!

Уж что-что, а это о черкесах я уже хорошо понимал.

А как этого может не понимать о своем народе набирающий известности адыгейский писатель?

Но он все продолжал донимать меня, тогда непонятливого, пока однажды не сказал прямо: «В прошлом веке вы нас крепко пожгли и порезали, а теперь должны также крепко на нас поработать…»

И я переехал сперва в Краснодар, а потом в Москву.

Много лет спустя блестяще пишущий на русском доктор философии Айтеч Хагуров, насколько изящный, настолько же и глубокий прозаик, в журнале «Кубань» опубликует статью, в которой почти дословно скажет о своем земляке, несгибаемом упрямце, чуть ли не то же самое: «Трудно представить, зная горячую кровь черкес-касогов, чтобы они просто так наблюдали такой поединок и безропотно подчинились его результату. Автор этой версии, выгораживая Рэдэда, кладет черное пятно на касожское войско.»

Куда ясней!

Не исключаю, что тут самое время рассказать о той внутренней, сокровенной работе, которая постоянно шла во мне, начиная с того дня, когда «тот, чьё имя не называем», впервые предъявил мне давний, «тьмутараканский» счет и которая, ни на минуту, сдаётся, не прекращаясь, идет во мне до сих пор…

В Новокузнецке я был заядлым хоккейным болельщиком: «Металлург» (случалось, чуть не на равных, а то и ко всеобщей радости – лучше) играл тогда в высшей, «золотой» лиге, и это была чуть ли не единственная отдушина в нашем пролетарском «городе угля и стали».

В Майкопе, где я, конечно, тосковал по Сибири и по нашему сибирскому братству, однажды увидал объявление о всесоюзных соревнованиях по самбо, которые проводило известное тогда спортивное общество «Урожай»… Но разве не щедра была земелька в отрогах Кузнецкого Ала-Тау, на юге Кузбасса? Не только на уголь и на кедровые орехи да черемшу, «медвежий лук»: каких рожала богатырей! С одним из них, олимпийским чемпионом по вольной борьбе, шахтёрским любимцем, Володей Манеевым был не только близко знаком – мы дружили… хотя нашелся ли бы тогда в нашей Кузне человек, который с ним не дружил? Этот чисто русский вариант дружбы, скрепляемой непременно ею, проклятой, и погубил Володю: как печально мне было потом, живущему в Москве и прилетевшему в Сибирь по другим делам, присутствовать на поминальном городском торжестве в память Манеева и, сочувствуя, обнимать его девяностолетнего, ещё кряжистого отца!

Но это было позднее, а тогда я забрел в Майкопе в спортзал нынешнего университета, который был еще педагогическим институтом и в городском полушутливом просторечии звался «Адыг-педыг»… научил он потом и самбо, и дзю-до не только большой Союз – научил весь «большой дунэй»: так черкесы обозначают весь мир. Научил!

Сперва я, само собой, взялся горячо болеть за сибиряков: до сих пор помню это тоскливое ощущение одиночества, преданно… да что там – самоотверженно, чуть ли не жертвенно, идущего против остальной, успехами своих возбужденной толпы… И до сих пор помню этих ребят (тогда ребят, разумеется, многих из которых теперь уже нет) – нашего, из Кузни, татарина Басирова Романа, богатырей-русаков Валю Глухова из Новосибирска и Эдика Агафонова из Красноярска. Там теперь проводится турнир его памяти, а я ещё давным-давно назвал его именем главного героя одной из своих любимых повестей, «Скрытая работа»: всё, что мог, как говорится. Что – мог.

Как это у нашего брата, у писателя, водится, постепенно я перезнакомился с самыми отчаянными из местных болельщиков, начал посещать тренировки и потихоньку входить в ближайшее окружение местных борцов, большинство из которых были черкесами… Адыгейцем, из причерноморских шапсугов, был и тренер их, знаменитый Якуб Коблев, названный потом «Тренером 20-го века». Это случилось уже в начале следующего за ним, 21-го, а мой очерк о нём появился в центральном журнале «Смена» ещё в 1976 году. Конечно же, отношения между нами установились и добрые, и – почти доверительные…

Но Якуб-то не знает этого, как до сих пор не знает никто: как невольно поддерживал он меня своим мало кому заметным рыцарством, когда я так страдал в Майкопе от мастера литературной борьбы под ковром.

По-моему, в 1973-ем в Тегеране состоялись первые международные соревнования по самбо, а всесоюзные сборы перед ними проходили в Майкопе. Кто только тогда сюда не приехал! Легендарный «Папа Шульц», один из признанных, ещё при живом Харлампиеве, его продолжателей; не менее знаменитый Ципурский; из тех, кто помоложе – Давид Рудман, живущий теперь в Штатах, но прилетевший в Москву посмотреть схватки на Кубок Президента по самбо 2007-го года.

– Помню вас в Майкопе семьдесят третьего! – сказал ему, пожимая руку во Дворце спорта в Лужниках, куда пригласил меня Арамбий Хапай, один из бывшей коблевской гвардии.

– Хорошо, что хоть кто-то помнит, – отозвался он вроде бы шутливо, но с печальной улыбкой. – Спасибо!

На тех, «перед Тегераном», сборах я не пропустил, считай, ни одной тренировки, в пединститутский зал ходил как на работу. Любимую!..

Конечно же, наши должны были привезти из Ирана если не все «золото», то большую его часть – определенно, и каких только наставлений не получали борцы от тренеров.

– Наверняка там будет много патлатых, и это хорошо для нас, – говорил один тоном приказа. – Вместе с воротником у «патлачей» покрепче прихватывай волосы!

– У меня будет список травм противника, – объявлял другой. – Каждый перед схваткой должен с ним познакомиться. Правая нога – жми ему на правую ногу. Левая рука – доламывай ему левую… всё ясно?

Якуб говорил своим:

– Обо всем об этом даже не вспоминайте – выкиньте это из головы. Настоящий борец, тем более – настоящий адыг, никогда до этого не опустится!

Уже испытавший на себе подлость «кишлачных» приемов «того, чье имя не называем», как искренне, как трогательно я был Якубу благодарен!

Пожалуй, это он тогда заронил во мне семечко тех размышлений, которые, годами неслышно развиваясь во мне, нарастали, бывало, до такой степени, что мне временами хотелось бросить всё остальное и тут же усесться за рассказ, за повесть… или об этом должен был написать непременно черкес?

Написать о том, что общепризнанные успехи адыгейских самбистов и громкая их, всемирная слава – всё это как раз и есть исторический отголосок того самого, скрытого в темени прошлых времен поединка между касожским богатырем Редедей и русским князем Мстиславом… Осознанно ли воспринимаемый отголосок? Или на уровне подсознания? Но, без сомнения, – благодатный. И полной мерой свыше дается не тому, кто больше всего остального озабочен лишь собственной персоной. Тем, кто – славой отчей земли…

Тут мне впору – на манер адыгского плача – горько посожалеть о непростой судьбе этой земли и разобщенности её коренных насельников, которая черной лентой в судьбу эту вплетена… Не стану в подтверждение этого приводить обидные для всякого черкеса слова почитаемого в этих краях просветителя Адиль Гирея Кешева об «адыгском племени». Лучше обратимся к известной русской поговорке о том, что «два медведя в одной берлоге не живут».

А ведь сколько среди черкесов своего рода «медведей»: людей неординарных, не на одну колодку – всяк на свою особицу – сработанных. И каждый должен быть первым: ну, прямо-таки – пренепременно!

Когда в Адыгею приехал Владимир Путин, знаток боевых искусство и строгий ценитель, сам опытный самбист – ну, в доску свой в этом смысле, – то рядом с ним телевизионная хроника снимала уже не первоучителя Якуба Коблева, нынешнего ректора Института дзю-до, а давно оттеснившего его от «госпожи Удачи» Арамбия Хапая, трехкратного чемпиона мира по самбо, тоже успевшего к этому времени воспитать целую плеяду великолепных борцов и самого яркого из них – одиннадцатикратного чемпиона мира Мурата Хасанова, тяжеловеса. Давно уже бессменного капитана сборной России.

И ценю, и люблю обоих: и Якуба, и Арамбия. И с обоими открыто дружу.

Полтора десятка лет назад мне довелось составить своего рода «кодекс чести» для элитного «Клуба делового и дружеского общения». Впоследствии Клуб распался, о чем я потом с горечью написал в рассказе «Национальная элита», где этот кодекс приведен полностью. Так вот, один из параграфов кодекса гласит: «Никто не мешает тебе поддерживать хорошие отношения с теми, кто враждует между собой, и вести себя при этом вполне порядочно. Если я предназначен служить орудием обмана, сказал Монтень, пусть это будет, по крайней мере, без моего ведома».

Ах, если бы это золотое правило соблюдалось не только в маленькой Адыгее – во всей большой России, где сбиваться в стаи и насмерть загрызать чужаков стало общепринятой нормой!

Как всякий поймёт, это совсем не о спорте.

О нашей жизни вообще.

Но не потому ли мы с такой жадностью глядим на поединки в спортивном зале, что поединщики как раз и хранят для нас с вами святые некогда, хоть и жестокие во все времена, законы полузабытого нынче рыцарства?

Об этом уже писал. Как увидались с Арамбием однажды в Майкопе, когда я давно уже обосновался в Москве, и он спросил привычное в таких случаях: мол, где остановился?.. Извини, отвечаю, но что делать: тут ведь живет мать жены… «И ты?! – отшатнулся от меня Арамбий. – Живёшь у тёщи?!»

Зять у черкесов – самый малоуважаемый среди остальной родни человек. Зять, живущий в доме у тёщи – вообще позор.

– Всё, пошли! – решительно взял меня чуть повыше локтя Арамбий, как младший, сразу пристраиваясь слева. – Тут у меня рядом машина, поедем сейчас – заберешь свои вещи. Будешь жить у меня в кунацкой…

– А жена? – спросил.

– Это как ты решишь. Захочешь, бери с собой. Нет – будет приезжать к тебе. Или ты – к ней…

– Когда тёща уйдет на рынок?

Еле уговорил в тот раз Арамбия простить мне нарушение адыгского этикета, но вскорости то же самое повторилось: судьба как будто нарочно сводила нас тут же, как только я приезжал в Майкоп.

А о кунацкой Арамбия в городе уже ходили легенды: несколько дней, пока страсти не улягутся, не отдавал милиции замешанного в драке излишне горячего молодого турка.

Шло тяжкое время перемен, и руками турков как раз англичане в очередной раз старались раскачать «кавказскую лодку». Чего только тогда не говорили об Арамбии!

– Что вы о нем слышали? – строго спрашивал у меня в столице Аскер Евтых. – Говорят, националист номер один.

И я посмеивался:

– В нашем большом ауле, в Москве, говорят, что я антисемит номер один. В Интернете есть файл: «Экстремизм. Ксенофобия. Национализм». Как бывший московский атаман, как раз и стою под первым номером!

– Вас-то я хорошо знаю! – решительно защищал меня Аскер.

– А я, Аскер Кадырбечевич, хорошо знаю Арамбия.

Может быть, так устроен, и это во мне, и в самом деле, – казачье, от предков?

Но почему-то меня вовсе не раздражает, что на заднем стекле хапаевского «жигулька» – всего-то «жигулька», в отличие от непременных «лендроверов» да «шестисотых» многих адыгейских нуворишей, – всего-то! – изображена цветная карта Северного Кавказа от Черномории до Каспия и над ней красуется надпись крупными буквами: «ЗЕМЛЯ АДЫГОВ.»

Иногда Арамбий звонит мне на мобильник:

– Ты в Майкопе? Вот хорошо. Еду через твой район в Бесленей. Ты майкопский зять, а я – бесленеевский. Но я на денек: надо же иногда навещать родню! А проехать напрямик почти невозможно. Мало того, что дороги нет, по хуторам такой разор, что глаза бы не смотрели. Опять думаю: зачем тогда они отобрали у нас эту землю, если не могут её с толком использовать… а какая, Гарий, это красивая земля! Ну, ты ведь свою родину знаешь. Давно тут был?.. Давай так: я вернусь со своими маленькими, сядем в мою машину, снова поедем в твою Отрадную, зайдем в администрацию и так прямо и спросим: зачем отбирали у черкесов землю, если она теперь – в таком бедственном состоянии?

– Кто из нас романтик, Арамбий? – говорил я ему чуть ли не с осуждением. – Или я со своим сибирским клеймом или ты тут – с адыгской тамгой? Ты думаешь, я у них в Отрадной об этом не спрашивал?!

Да и в одной ли Отрадной стоило бы ещё раз спросить? Только ли о «земле адыгов»?

А о русской земле кто спросит? Обо всей российской?

Или найдется потом все-таки смельчак, тоже нарисует на заднем стекле мелкую-мелкую карту некогда большой родины: когда она уже, не приведи Господь, станет к радости врагов Московским княжеством?

На Хапае, как многие в Адыгее считают, лежит вина за то, что памятник святому Николаю Чудотворцу стоит теперь не у «парадного» въезда в Майкоп со стороны Белореченска, а на выезде из города, по дороге в станицу Тульскую: как бы на задворках. Это Арамбий вывел не столь многочисленную толпу «экстремистов», которые не позволили поставить его на ранее намеченном месте.

Но Арамбий ли тут виноват?

Или больше все-таки – наш многоуважаемый Владыка Пантелеймон, не так давно прибывший в Адыгею из Калининграда и к тому времени, о каком говорим, не сумевший, мягко говоря, сориентироваться, куда и для чего, прошу простить, он попал. Ведь одно дело – прокатиться с богатыми, с именитыми членами столичного общества во имя Николая Чудотворца в Италию, в город Бари, где находятся мощи святого, и договориться потом в Москве, что одну из многих, предназначенных для всей Матушки-России, копий поставят в Адыгее, и совсем другое, справедливо оказалось, – заранее договориться об этом с ревнителями мусульманства в Майкопе.