Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

Но это всё шутки.

Не всё же нам горе горевать!

А неистребимая правда, если хорошенько вдуматься, заключается в том, что по-прежнему жива не только славная фамилия – бессмертен великий пушкинский дух. Тот могучий и спокойный, мятежный и вольный, приземлённый до травинки под ногой и возвышающийся до звёзд в небесах всеобъемлющий дух братства, которым пронизано всё лучшее в русском человеке и который не даёт ему, слава Богу, ни вознестись в гордыне над остальными, ни зазнаться, а всё только терпеть, печалясь душой над несовершенством мира вокруг и прежде всего над самим собою посмеиваясь.

Полный отрадненский сирота, давно оставшийся в истончившемся роду старшим, в Новокубанке я, и правда, как будто подзаряжался всякий раз теперь её двужильным упрямством и её энергетическим напряжением. Надежды молодости на великое будущее родной станицы давно теперь похоронены рядом с родными могилами на кладбище неподалеку от аэропорта, куда давно уже никто не прилетает и откуда никто и никуда не летит.

И Большой Телескоп бессонными ночами глядит в многозвездное небо достаточно далеко от нас, от места изначального замысла, и далеко от нас сверкают под солнцем крытые непробиваемым стеклом, снабжающие овощами якобы половину Москвы почти километровые парники… С нами осталось лишь то самое рекордное даже для Северного Кавказа число безоблачных дней в году да немеренное количество звёзд ясной ноченькой: я думаю, самые несгибаемые из моих земляков, из станичников, непререкаемо верят, что над нашей станицей и самих звёзд уж почему либо да всё равно больше чем над остальными окрестными. Блажен, кто верует!

Старый спор о неком главенстве в наших краях давно решился в пользу практичной и самоотверженной Новокубанки, и кроме тех слов, которые, несмотря на нынешнюю вседозволенность ни в письменной, ни даже в устной речи я предпочитаю ни в коем разе не употреблять, крыть отрадненцам больше нечем. Разве только на полном серьёзе доказывать, что даже и там, на крутом обрыве рядышком с Новокубанкою, где стоит нынче памятный знак, уже не граф Мусин-Пушкин – сам Александр Сергеевич вполне мог в нетерпении воскликнуть: «В Отрадную, друг мой, поскорее – в Отрадную!»

До Прочного Окопа им оставалось всего-то несколько вёрст, а там Пушкина дожидался служивший в то время в знаменитой казачьей станице Лев Сергеевич, родной младший брат.

В УРОЧНЫЙ ЧАС, В НУЖНОМ МЕСТЕ…

Дело было в начале зимы.

В машине старого моего друга Бориса Шанаурова, Бориса Павловича, вместе со священником Ярославом Шиповым, тоже давним товарищем, мы ехали из подмосковного села Лапино в деревню Кобяково, что под Звенигородом.

В Лапине батюшка только что освятил первую на большом подворьи постройку – крепкую и ладную, навек сделанную «времянку» с прекрасною банькой и просторными столовой и спальней: по ним видно было, какой дом собрался, наконец, поставить себе Борис, блестящий инженер с золотыми руками, всю жизнь строивший жильё для других.

Мы с Борисом долго жили в Сибири, отец Ярослав начинал своё служение на Севере, в вологодской глубинке, а потому после освящения мы с толком и расстановкой, как говорится, отдали должное целительнице-парилке с непременным чайком на травах, и настроение у нас было самое благодушное, тем более, что дальнейшее наше путешествие имело целью проведать моего младшего сына, хирурга, который вдруг ударился в фермерство: все мы сочувствовали ему и, как могли, опекали – особенно хорошо знавший, что почём в наше время, Борис Павлович.

Миновали очередную развилку со множеством указателей на обочине, когда он остановил вдруг свою видавшую виды «ниву» и сказал, словно что-то прикидывая:

«Я гляжу: не дать ли нам тут крюка? С нашего Рублёво-Успенского да повернуть на Можайку?.. На старую-то Смоленскую дорогу?»

Я на полушутке откликнулся:

«Хозяин – барин! Почему бы не повернуть? Если есть такая необходимость.»

«Есть, есть, – не только с загадкою в голосе, но как бы и с неким вызовом сказал Борис Павлович и повёл головой, на миг оборачиваясь к сидевшему позади священнику. – Вы никогда, батюшка, не были в Захарове?»

«Не был, – живо откликнулся отец Ярослав. – К сожалению, нет.»

«Вот и заедем сейчас на минутку-другую» – решил Борис Павлович.

И только теперь я подхватил:

«А ведь – правда! И как сам-то я не вспомнил?»

Тут надо сказать, что отец Ярослав давно уже был известен как духовный писатель, прекрасный прозаик с языком родниковой чистоты – его небольшую книжечку рассказов «Отказывать не вправе» читающие добрые люди передавали буквально из рук в руки. Потому-то Борис Павлович и взялся надо мною насмешничать:

«Удивляюсь я вам, братья-литераторы… Нет другу предложить: давай, Павлович, завезём батюшку в Захарово, пусть он постоит на том месте, где Александр Сергеевич мальчишкой бегал. В самом, можно сказать, впечатлительном возрасте. Где он возрастал, как вы, писатели, любите говорить, в доме у Ганнибалов…»

«Почему это – мы? – пробовал я возражать. – Ты тоже вот говоришь.»

«Я не только говорю, – не отступал мой друг. Нарочно на сиденьи откинулся, словно показывая нам баранку своего „внедорожничка“. – Я – делаю!»

«Молодец ты, что вспомнил, – похвалил я его совершенно искренне. – Действительно, молодец!»

Как-то в конце лета мы с ним по моей просьбе заезжали в Захарово. Чёрные стволы столетних лип вокруг большой открытой площадки, где когда-то стоял давно сгоревший дом Ганнибалов, снизу были обвязаны свежими досками, и я обрадованно сказал:

«Ну, наконец-то!.. Скоро строить начнут.»

«Держи карман шире, – ворчливо проговорил ещё молодой мужчина, державший в одной руке верёвочные поводки с тянувшими в разные стороны козами и длинный прутик в другой. – Спасибо, что хоть с деревьев доски не посдирали – тех, что рядом сложили, уже давно нет. То они сгорят, то их украдут!»

«А сам небось не поспел – теперь переживаешь?», – с нарочито грубоватой усмешкой сказал Борис.

«Причём тут я?» – обиделся козопас.

«Ну, не я же к вам сюда за этими досками приезжал! – урезонил его Борис. – Вы тут небось „под Пушкина“ уже не одну избу задарма поставили…»

«Да кабы ж – мы!», – вгорячах проговорился случайный наш собеседник.

Друг мой, которого и в молодые годы отличал от многих из нас здоровый практицизм, спросил уже сочувственно:

«Подменяешь небось хозяйку? Вот и ворчишь.»

«Как не ворчать? – миролюбиво согласился мужчина, оглядывая свой приличный костюм, для пастушества явно не предназначенный. Поддёрнул поводок и поиграл прутиком. – Известное дело – козы. Только и жди от них!»

Но доски от лип и впрямь отодрали: когда мы с Борисом заехали сюда через какую-то недельку – их как не было!

«Неужели так-таки не успеют?» – горевал я, когда мы шли обратно к машине.

«В очередной раз украсть, что ли?» – насмешничал мой друг.

«Да ну тебя! – пришлось отмахнуться. – Я серьёзно…»

«А я – нет, что ли?»

Надвигался «круглый» Пушкинский юбилей, праздник двухсотлетия со дня рождения, и оба мы так или иначе переживали за подмосковные места, давно ставшие нам родными. Нет, правда.

Кто не слыхал о селе Михайловском?.. О Болдине с его знаменитой осенью? О Святогорском монастыре?

Захарова же нашего ну, как не было!

А ведь само собой разумеется, что главная «кладовая», тот самый неиссякаемый родничок, из которого любой творец черпает всю жизнь вдохновение, – конечно же, его детство.

У Александра Сергеевича оно прошло в имении Ганнибалов в Захарове – недаром ведь он писал потом в юношеском «Послании к Юдину»:

«Мне видится моё селенье, моё Захарово: оно с заборами в реке волнистой, с мостом и рощею тенистой зерцалом вод отражено. На холме домик мой: с балкона могу сойти в весёлый сад, где вместе Флора и Помона цветы с плодами мне дарят, где старых клёнов темный ряд возносится до небосклона и тихо тополы шумят, – туда с зарею поспешаю с смиренным заступом в руках, в лугах тропинку извиваю, тюльпан и розу поливаю – и счастлив в утренних трудах. Вот здесь под дубом наклоненным с Горацием и Лафонтеном в приятных погружен мечтах…»

«Дуб наклоненный», от которого остался только высокий пень, всё продолжает и в таком своём виде сопротивляться забвению, а что же – мы все, потомки?!

…Зимний день потихоньку клонился к вечеру, наступала пора ранних сумерек, но перед железной оградой захаровской усадьбы стояли несколько легковых машин – Борис Павлович, которому пришлось искать удобное место для стоянки, проворчал даже:

«Что это тут за съезд?»

Вылезли из машины, и первое, что услышали – настойчивый, какой ни с каким другим не спутаешь, перестук плотницких топоров: деловитый и в то же время весёлый.

Не сговариваясь, мы ускорили шаг.

Знакомая площадка посреди особенно чёрных зимою лип, давно заменивших клены пушкинской поры, была по краям завалена добротным лесом, а посредине её лежал громадный четырёхугольник из ошкуренных бревен: самый первый венец будущего дома. На нем здесь и там неторопливо, но споро трудились плотники, а чуть поодаль стояла группа людей явно городских, и вид у них у всех был не только явно озабоченный, но как бы даже слегка растерянный.

Человек из нас троих, может быть, самый общительный и самый, благодаря большой сибирской стройке, где прошла моя молодость, артельный, я сперва громко поздоровался с работавшими, сказал наше русское «Бог в помощь!», а потом двинулся к стоявшим в сторонке, спросил с дружелюбным юмором: «Что за печаль на лицах высокого начальства?»

Все они обернулись нехотя, один сухо сказал:

«Это наши проблемы.»

Невольно захотелось также, на полушутке спросить: мол, так, значит? Считаете, другим до Пушкина и дела нет?..

Сбоку от продолжавших свой разговор мужчин, нас как бы нарочно теперь не замечавших, стояла миловидная женщина средних лет и, уловив сочувствие в её взгляде, я начал говорить ей что-то дружески-деликатное: мол, простите, но мы не праздные зеваки, мы – люди не чужие…

Да и кто из нас, правда что, беззаветно любящих Пушкина, ощутил бы себя здесь лишним – разве это не так?

Я представился, и женщина тоже назвалась: Карташева Наталья Евгеньевна, архитектор, автор проекта реконструкции дома Ганнибалов. Повела головой на одного из споривших:

«С мужем, мы с ним соавторы проекта, пороги обили – добивались, чтобы стройку включили в план… Всем не до того, у нас руки опустились, перестали работать, а тут вдруг, когда до юбилея осталось всего ничего – нате вам, вспомнили! Долг чести, видите ли…»

«Это кто же так?»

«Гладышев, – сказала она. – Глава Одинцовского района. Александр Георгич.»

«Ну, так великолепно, что он – об этом самом долге!» – искренне порадовался я за «главу».

«Тем более – тёзки! – поддержал Борис. – С Александром Сергеичем.»

«Так-то так, но нам теперь не легче от этого, – разговорилась Наталья Евгеньевна. – Ошибку исправили, чиновника, который задерживал строительство наказали на всю катушку, что называется. Тут же завезли гору материалов, чуть ли не всё сразу… Бригада хорошая попалась, неизбалованная. Из Смоленска. Смоляне, говорят. Как взялись! Как навалились. Мастера – любо посмотреть. Но мы-то, мы… Из правых тут же виноватыми сделались: проектировщики, мол, ясное дело – не успевают как всегда! А где же теперь успеть – нас даже не предупредили, поставили, как говорится, перед фактом. Хотели священника позвать, чтобы всё честь по чести, и даже тут заминка вышла…»

Мы с Борисом одновременно взглянули на батюшку: отец Ярослав наш прямо-таки сиял!

«Сейчас он облачится» – поторопился я сказать за своего товарища.

«Кто, извините?»

«Батюшка!»

«Батюшка? – переспросила она. – А где он?»

Отвечать пришлось снова мне: отец Ярослав с Борисом уже шли к машине.

Появились они минут через пяток, не больше: батюшка был в своей черной рясе и с саквояжем, Борис Павлович, вытягивая руку, осторожно нес легкий, но явно непривычный для него груз – батюшкино кадило.

На угол из ошкуренных бревен отец Ярослав поставил свой саквояж, начал доставать из него необходимые для своего священнодействия предметы: требник с крестом, флакон с освященною водою, кропило.

«Придётся тебе пономарить! – сказал мне с весёлой строгостью. – Надеюсь, не откажешься? Тогда разведи огонёк, приготовь кадило… помочь? Или сам справишься?»

Борис Павлович деловито достал из кармана куртки фотоаппарат, туда и сюда зашагал, примериваясь:

«Шутки шутками, а момент-то ведь, и действительно, исторический!»

И вот уже плотники хоть и не очень умело, но усердно крестились, стоя дружным рядком, а топором ударял по бревну произносивший молитву батюшка: входило в древний обряд.

«Основается дом сей!» – раздался потом его трогательно-торжественный голос.

Запахло, как в храме, сладким дымком, ветер тут же отнёс его, и мужчины перестали спорить и тоже подошли к нам: лица у них были сперва такие, словно делали нам одолжение.

«Основается дом сей!» – снова радостно воскликнул отец Ярослав, окропляя бревно на венце и торчавшие лезвием в нём топоры.

С кропилом направился к плотникам, и они сосредоточенно посерьезнели, заранее зажмуривая глаза и улыбаясь одними губами.

«Основается дом сей – во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!» – в третий раз пропел-проговорил отец Ярослав.

…Когда мы сели в машину, и от захаровского парка вновь выехали на Звенигородское шоссе, Борис Павлович сбросил скорость и, вполоборота взглядывая на отца Ярослава, спросил с упрямым сомнением:

«Как же это, батюшка, понимать? Когда предложил в Захарово завернуть, я ведь ни сном, ни духом, как говорится…»

Отец Ярослав, на лице которого всё ещё плавало тихое умиротворение, положил руку ему на плечо:

«Для нас это обычное дело… Господь всегда так устраивает, чтобы священник оказался в урочный час в нужном месте.»

«Да вот… если бы не сам за рулём, – словно не договаривая чего-то, медленно продолжал мой ни в сон, ни в чох не веривший друг. – Если бы не сам… сказал бы: присочинили… придумали.»

«Как видите, придумывать ничего не пришлось!» – мягко, но не без торжества подтвердил отец Ярослав.

«А я, выходит, – снова начал подбирать слова Борис Павлович. – Как бы и не я это предложил? Заехать в Захарово.»

Батюшка дружелюбно рассмеялся, явно довольный ходом размышлений моего старого друга:

«Вы услышали…»

«Хорошо, хоть услышал!» – пробовал отшутиться Борис.

«Прислушивайтесь, прислушивайтесь, – мягко наставлял батюшка, поглядывая и на меня тоже. – С удивительным постоянством происходит не только с нами. Касается всех, кто воцерковлен, кто в вере крепок. Господь ведёт таких. Нужен – окажешься в нужном месте. В тот самый час, когда это необходимо – край, как говорится. Либо самому тебе, либо кому-то другому, кого в этот час помощь твоя поддержит, а, может быть, и спасёт. Начните примечать, вы начните…»

С тех пор прошло около двух лет.

Если нам случается ехать по Звенигородскому шоссе, Борис Павлович без лишних слов поворачивает к Захарову, и мы с ним, если нет времени зайти во всё ещё новенький, успевший вырасти тогда к пушкинскому празднику дом Ганнибалов, хотя бы обходим вокруг него, дойдём, бывает, до озерка, чтобы взглянуть на «зерцало вод» и на сидящего теперь неподалёку от него бронзового подростка – Пушкина.

Всякий раз, поглядывая на вековые деревья вокруг, на стоящий среди них дом с колоннами и с балконом, Борис Павлович сперва насмешливо ворчит как бы про себя:

«Долг чести, долг чести!..»

И, поглядывая на меня, добавляет с весёлым удивлением:

«Выходит, мы – в урочный час тогда, а?»

СЛУГА ПОКОРНЫЙ

Этим рассказом я тоже обязан своим друзьям – священнику Ярославу Шипову, призывавшему почаще размышлять и к самому себе прислушиваться, помните, и Борису Шанаурову, Борису Павловичу: после того, как «случайно» привёз батюшку в Захарово, он не только зачастил в бывшее имение Ганнибалов, но и постоянно возвращался туда в наших беседах.

Вот и получилось, что задуманный когда-то рассказ «Володя-Паяла» не только заголовок сменил, но постепенно приобрёл некий достаточно странный, а для меня – прямо-таки загадочный смысл…

Дело в том, что десяток лет назад, когда стало модным искать свои дворянские или какие-нибудь иные, не менее древние корни, я грешным делом тоже поддался искушению. Не потому, поверьте, что мне было невтерпёж обзавестись благородным знаком отличия от остальных соотечественников, нет, – скорее наоборот. Желающих найти свою фамилию в «Бархатной книге» русского дворянства сделалось вдруг так много, что я прямо-таки затосковал, можно сказать. Останешься простолюдином посреди всей России один-одинешенек, и на тебя начнут пальцем показывать: поглядите-ка на него, господа, вы только на этого лентяя и олуха поглядите!..

А кое-какие основания для поиска доказательств непростого происхождения в семейных наших преданиях имелись. Девичья фамилия моей мамы, Антонины Мироновны, была Лизогуб. Предки её перебрались на Кубань из Украины и чтили себя запорожскими казаками. Но Лизогубы – одна из самых главных ветвей родословного дерева Николая Васильевича Гоголя. Для начала не слабо, верно?

И стал я, значит, к великому писателю потихоньку подкрадываться.

Мы уже говорили благодарное слово Викентию Викентьевичу Вересаеву, собравшему интереснейшую книгу документов о жизни Пушкина. Но такого же достоинства книга, тоже включающая в себя документальные свидетельства и воспоминания современников, есть у Вересаева и об Николае Васильевиче: «Гоголь в жизни».

Принялся я эту книгу листать, и чем дольше листал, тем больше прямо-таки раздувался от гордости. На одной из первых страничек в главке «Предки Гоголя» под номером пятым значится: «Афанасий, род. в 1738 году, секунд-майор. Жена его – Татьяна Семёновна Лизогуб». Из очередных документов следовало, что отец Татьяны Семёновны «был, во-первых, родной внук гетмана Скоропадского, получивший богатые дедовские маетности, а во-вторых, это был зять переяславского полковника Василия Танского», который «оставил Польшу в то время, когда Петр Великий вооружился против претендента на польский престол Лещинского. Он усердно служил Петру в шведской войне и занимал всегда одно из самых видных мест между малороссийской старшиною. Прадед поэта, Семён Лизогуб, происходил от генерального обозного Якова Лизогуба, известного тоже в царствование Петра Великого и его преемников.»

Речь о «генеральном обозном» Запорожского войска и упоминание о «сечевиках» с острова Хортицы на Днепре, об их «вольной республике» перенесло меня в давние времена казацкой славы… Взял с полки том Гоголя, открыл на первой страничке «Тараса Бульбу», и уже не мог оторваться от удивительной повести – пока не дочитал до конца. Как это всё-таки здорово, когда в горькую годину снова найдёшь вдруг почти забытое: «Уже и теперь чуют далёкие и близкие народы: подымется из русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая была бы непокорна ему… Да разве найдутся на свете такие огни и муки и сила такая, которая пересилила бы русскую силу!»

Чтение «Тараса Бульбы», этого торжественного гимна и казакам, и всей Земле Русской само по себе стало главным, но как бы заодно я выискивал в нём и «нашу» фамилию, мамину – с детства помнилось, что она там вроде была… нет! Дважды встретил одного из непобедимых героев старой Сечи – Ивана Закрутыгубу: «А у возов ворочает врага и бьёт Закрутыгуба.» Наверняка не слабый духом и телом был казачина! С «гоголевской» улыбкой, относящейся к собственному его родословию, – придуманный Николаем Васильевичем? Или реальный, как бы мы сказали нынче, герой?

Ведь вон как всё переплелось в повести: и один раз, и другой, и третий упоминаются в ней принимавшие участие в казацких подвигах курени: «Дятькивский» и «Корсунский», «Тытаревский и Тымошевский», «Уманский», «Каневский», «Незамайковский»… Но ведь всё это – сегодняшние названия кубанских станиц, куда переселились когда-то с Хортицы запорожцы. Не умерла память! Жив и нынче вольный казачий дух, погодите – ещё окрепнет и наберёт по-прежнему необоримую силу!

Вдохновение, почерпнутое из «Тараса Бульбы», вело меня по страницам вересаевской книги дальше, и каких только сближающих наш род с гоголевским не находил я подробностей: правда-правда! Были тут и «натуры глубокие», и «художественного склада», были с «тяжелым, своевольным и вздорным характером», чуть ли не самодуры… но разве тут заодно и на самодурство не согласишься – лишь бы к Николаю-то Васильевичу хоть на шажок да ближе? Конечно же, это всё – наше, это – мы!..

И вдруг на странице сто первой издания 1990 года я прочитал: «В 1829 году, когда Яким Нимченко, слуга Гоголя, выехал с ним в Петербург, Якиму было 26 лет.»

Само собой, что отцовская моя фамилия на украинский лад так и пишется… Ну, как это вам, ну – как?!

Лихорадочно листал книжку дальше, и через тридцать-сорок страничек нашёл отрывок из письма Николая Васильевича матери, посланного в начале той петербургской поры: «Да, сделайте милость, выгоните вон Борисовича, и чем скорее, тем лучше: он научил моего Якима пьянствовать. Теперь всё мне открылось, когда они вместе, Яким с Яковом и Борисовичем, ходили за утками и пропадали три дня: это всё они пьянствовали, и были так мертвецки пьяны, что их чужие люди перенесли. Я Якима больно…»

Тут деликатный составитель первого тома писем Гоголя Шенрок посчитал нужным прервать цитирование письма. Но что уж тут скрывать, что? Ясное дело, что Николай-то Васильевич не по головке Якима «больно» гладил!

А вот и доказательство, вот: «Гоголь обращался с ним, – сказано об Якиме в отрывке из литературных воспоминаний „Гоголь в Риме“, – совершенно патриархально, говоря ему иногда: „Я тебе рожу побью“, что не мешало Якиму постоянно грубить хозяину, а хозяину заботиться о существенных его пользах…»

Но я-то, а? Пошёл, выходит, по шерсть, а вернулся стриженым. Более того: наголо!..

Разве близкое знакомство Якима с «зеленым змием» – не есть, думал, прямое подтверждение твоего кровного с Якимом родства?

Ну, прямо как в детстве, когда друг дружке кричали: мол, что – получил?!

Дворянство-то своё липовое, дворянство?

Хоть смейся, хоть плачь.

Но разве это было не справедливо ли, если каждый из тех, кто ищет там, где не положил, нарывался бы в конце концов не то что на кукиш – на крепко сжатый кулак мнимого своего предка?

«Дворянства захотел, братец мой?»

И – в ухо!

И не один бы, не два человека, хорошо заплатившие перед этим жульничающим «архивариусам» за отыскание «дворянских корней», сидели бы потом за рулём «шестисотого» своего «мерседеса» кто с пластырем на щеке, а кто с хорошеньким синячищем под глазом. Не поделом ли?

Но всё-таки был Яким Нимченко не такой уж беспросветно дурною личностью – о своём «пане» что-то и разумел. Свидетельством тому приводимый Вересаевым отрывок из воспоминаний Григория Петровича Данилевского: (Яким, слуга Гоголя, – о Пушкине): – «Они так любили барина. Бывало, снег, дождь, слякоть, а они в своей шинельке бегут сюда. По целым ночам у барина просиживали, слушая, как наш-то читал им свои сочинения, либо читая ему свои стихи.»

По словам Якима, Пушкин, заходя к Гоголю и не заставая его, с досадою рылся в его бумагах, желая знать, что он написал нового. Он с любовью следил за развитием Гоголя и всё твердил ему: «пишите, пишите», а от его повестей хохотал, и уходил от Гоголя всегда весёлый и в духе.

Ну, разве не трогательное свидетельство не только о дружбе двух великих сынов России, но и об их взаимном влиянии, щедром и благодатном! И ещё одно, тоже из Данилевского: «Накануне отъезда Гоголя за границу Пушкин по словам Якима (гоголевского слуги), просидел у него в квартире всю ночь напролёт. Он читал начатые им сочинения. Это было последнее их свидание.»

И тут однажды посреди этих весёлых, а больше грустных, конечно, размышлений о поисках собственных корней, о своей мало кем изучаемой до меня нашей родословной, я вдруг вновь вспомнил о Володе-Паяле, у которого мы купили в нашем Кобякове избу.

Там сложная получилась история. На самом-то деле изба принадлежала не ему, а его родному дяде Алексею Степановичу Глазову, плотнику, великолепному мастеру, который срубил её своими руками. Но поближе к старым своим годам дядя составил «дарственную» бумагу на своего племянника: для того, чтобы самому иметь право на квартиру в городе – в Одинцове, да только беда в том, что Алексей Степанович не был в этом смысле первооткрывателем – поступил так вслед за другими своими дальновидными родственниками, прямо-таки «задарившими» избами безотказного Володю Семёнова, у которого вскорости скопилась их чуть ли не целая деревня – кроме избы, законно принадлежащей лично ему в самом Захарове.

Шила в мешке не утаишь: конечно же, об этом прознали в милиции, и Володю уже не раз вызывали, требовали, чтобы он каким бы то ни было образом «избавился от частной собственности»… но как? «Оформить» бумаги на куплю да на продажу было в ту пору вообще делом очень непростым, а в Подмосковье – тем более. Это теперь ты можешь иметь там не то что две-три избы, а хоть десяток самых настоящих дворцов – да пожалуйста! А тогда бедный Паяла мучился: в самом прямом смысле.

Появление его у нас в Кобякове всегда было и неожиданным, и торжественным, что ли – иного определенья не подберёшь. Жарким летом он выходил из лесу, через который вела тропинка от ближайшей станции, от Скоротова, непременно в костюме-тройке и в галстуке, вьюжной зимой – в тёплом пальто, но обязательно почему-то в дорогих «мокасинах». Как умудрялся в них пройти по сугробам, для меня так и осталось тайной.

Иногда он бывал самый чуток навеселе, явно, как я понял потом, «для храбрости», но от нашего угощенья, как мы не старались, всегда наотрез отказывался: хотел, видимо, чтобы визит его носил строго «официальный» характер. Начинал он всякий раз одинаково:

«Опять мне пришла повестка из милиции…»

Но что я мог поделать!

К кому я только не обращался за помощью, кто только в высших инстанциях обо мне не ходатайствовал и за меня не просил! Грустно это всё вспоминать: тем более при виде нынешних, и в самом деле, гигантских дворцов за высокими бетонными, каменными, стальными заборами, совсем стеснившими ближнее Подмосковье.

И всякий раз я мялся, виновато вздыхал, заверял клятвенно Паялу, что делаю всё возможное и невозможное – тоже, но…

В один из таких своих печально-торжестенных приходов он и рассказал о родстве и своём, и Глазовых с няней Пушкина, с Ариною Родионовной. О вещах и бумагах из её сундука и о самом сундуке, увезённом потом «учёными людьми» вслед за вещами и бумагами… По замыслу Володи, скорее всего, это должно было придать мне сил в борьбе с бюрократами и чиновниками, но дело с «оформлением» так и не подвигалось: и год, и три, и пять лет, и восемь… как он, бедный, и в самом деле столько терпел?

Пришёл однажды озабоченней прежнего:

«Выговор от парткома получил, – сказал хмуро. И по слогам продолжил. – За част-но-собствен-ничес-кие на-стро-ения…»

«Извини, ради Бога!» – начал я как всегда оправдываться.

«Это бы ладно, но ведь дело такое: отберут у меня избу – и у вас тоже отберут. Отдадут кому-то другому, – и руки приподнял выше головы. – И как я в это дело ввязался, как?! Эх, ты… Мне знакомые мужики говорят: плюнул бы ты на этого писателя, да и всё! Отдал он деньги? Отдал. Дядьке отдал, а не тебе. А изба чья – по документам? Твоя изба! Вот и продай тому, кто может оформить. Покупателя мне привели, он – местный, проблем с оформлением не будет. Давай, говорят, при нас – по рукам…»

Прямо-таки дурацкое положение, в котором мы оба оказались, давно уже выводило меня из себя, я вспылил:

«Ну, и ударил бы! По рукам… Что ж теперь?! Взял бы деньги…»

Он прямо-таки вскрикнул:

«Да не могу я, не могу!»

Я тоже чуть не кричал:

«Да почему не можешь-то?!»

Интонация у него сделалась ну до того проникновенная:

«Ты так ничего и не понял, Леонтьич?!»

Махнул беспомощно рукой и через огород пошёл к лесу: не хотел, стало мне ясно, чтобы деревня видела его в расстроенных чувствах.

Потом пришла пора других крайностей, и наши с Володей Семёновым проблемы сделались мелочью, почти не стоившей внимания. Всё было в один момент «утверждено-подписано», в благодарность за десятилетнее долготерпение я принялся совать Паяле деньги, давно оставленные как раз для этого случая, но он строго отвёл мою руку, опять сказал как-то уж очень прочувствованно: «Когда поймёшь?.. Глазовым да Семеновым нельзя себя баловать – нас в Захарове слишком хорошо знают. Может, для кого-то это так… мелочи, которые ничего не стоят. Но мы этим дорожим.»

При нашей-то сумасшедшей московской жизни, когда себя не помнишь, – да не забыть? И я переспросил теперь:

«Да чем дорожите, чем?»

«Родня наша! – сказал он почти торжественно. – Арина Родионовна, я говорил… Мы – потомки! Александра Васильевна Глазова, что в твоей-то избе жила – родная моя тетя.»

По нашим скороспешным временам, чуть ли не всё и вся стирающим в памяти – мало ли?

И уважения к предкам своим. И – благородства.

И вот обе эти семейные истории – реальная история Володи Семёнова, Владимира Николаевича, и мифическая моя – с горе-охотником Якимом Нимченко, предположительно – родственником, долго жили во мне отдельно, а потом вдруг однажды я сказал себе то самое, гоголевское: ба-ба-ба!..

А ведь любопытная штука получается, и в самом деле, – прелюбопытная!

Пушкин и Гоголь после отъезда Николая Васильевича в Рим больше не виделись, но дружба между ними впоследствии получила продолжение в близком родстве их потомков. Два или три года назад в одном из многочисленных тогда комитетов по подготовке 200-летнего юбилея Александра Сергеевича я познакомился с Георгием Александровичем Галиным, в роду у которого как раз и сошлись эти дорогие русскому сердцу фамилии, записал тогда его домашний телефон, и вот нынче, стоило позвонить, Георгий Александрович живо заговорил: «Мария Александровна, урожденная Пушкина, дочь Александра Александровича, старшего сына Пушкина, вышла замуж за Николая Владимировича Быкова, сына одной из сестёр Гоголя, Елизаветы Васильевны…»

Как это великолепно – когда ничего не надо придумывать, и когда это помнится как таблица умножения прилежным школьником: разбуди среди ночи – тут же начнёт «от зубов отскакивать.»

Был у нас с Георгием Александровичем при первом знакомстве и разговор об Якиме Нимченко.

«Как? – удивился он теперь. – Вы так и не посмотрели этот альбом? Говорил вам: называется „На родине Гоголя“. Издан в Полтаве в 1902 году. Составила его Ольга Васильевна Гоголь-Головня, как понимаете, – сестра. В Исторической библиотеке это проще всего найти. Есть там и портрет Якима Нимченко… так до сих пор не видели?»

Нерадив, подумал я о себе после разговора с Георгием Александровичем: ох, нерадив! Некому «побить рожу»?.. Хотя вокруг теперь множество народу не только до этого охочего, но сделавшего сие чуть ли не основным в жизни занятием… нет, надо сходить в «Историчку», надо!