Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Но, может быть, Медленный Джигит искал глазами то, что скрыто было и за толокой с табуном лошадей или аульским стадом, и за Тремя Братьями поблизости, и – за далёким лесом?

Голова его была обычно приподнята как у птицы, всегда готовой тут же взлететь!

Но вместо этого однажды ранней весной увидели, что он лежит на вершине рядом с камнем… земля ещё не успела прогреться даже на самом жарком солнышке, рано ещё на ней лежать, рано!

Резавший неподалёку лозу для своих плетёных корзинок Пшимаф Аутлев послал мальчишек спросить Медленного Джигита, не надо ли ему чего…

Но ему в этом мире уже ничего было не надо.

Случилось это перед закатом, и хоронили его наутро.

Во дворе Чесебиевых и вокруг собрался чуть ли не весь аул: не пришли только те, кто не мог встать из-за болезни или по давней немощи.

Погребальные носилки с телом учителя подняли и тронулись быстро: душа хорошего человека всегда спешит на долгожданную встречу с Аллахом, и тело по возможности не должно отставать от неё – это известно всем.

Сменившие первых двинулись ещё быстрей, все за носилками уже едва поспевали, но траурная процессия всё продолжала набирать хода.

Уже на самом краю аула, напротив двора Гогуноковых, вдруг споткнулся на ровном месте и чуть не упал было Шабанов Хазрет: рассказывал потом, что неизвестно отчего у него нога подломилась.

– Тихо ты! – в пустой след громко предупредил кто-то из бежавших за ним, стараясь носилки поддержать, и тут вдруг все разом словно бы что-то вспомнили.

– Тихинько-тихинько! – тоном, очень похожим на тон учителя, сказал один, останавливаясь.

– А-ей, тихинько-тихинько! – поддержал другой.

Передние стали, за ними замирали те, кто только что торопился позади, и каждый, оборачиваясь, говорил шедшему за ним: «Тихинько-тихинько!»

Те, кто отстал, догоняли передних и останавливались, процессия замерла, как замирает длинный состав, в котором притормозил, наконец, и самый задний вагон. И тут в наступившей тишине сверху раздался удивительно чисто зазвеневший тонкий голосок жаворонка… мардж!..

Это не летняя степь, не дорога посреди бескрайнего поля – что ему делать на краю аула над улицей, над скоплением печальных людей, над носилками с телом покойника?!

Не один гатлукаец тогда подумал – подумали об одном и том же все сразу: наверное, этого жаворонка послал Аллах – радостной песней встретить к нему спешащего!

Все стояли как зачарованные, слушали песню божьей птахи, которая опускалась всё ниже над носилками… Вот она забилась совсем низко над ними, всем стало видать её трепещущие крылышки и вытянутую головку с еле заметным хохолком: не то чтобы его можно было хорошо различить – все понимали, что хохолок должен быть, потому что была звонкая песня степной птахи, должен быть потому, что всегда был на птичьих фигурках из печёного теста, которыми в ауле встречают весну, – с крошечными глазками из изюма и кончиками усыпанных маком крыльев, на которых оставались ножиком сделанные полоски.

Интересное дело: спустившись медленно, птаха взвилась потом так стремительно, как взлетает к ладони от пола игрушечный разноцветный шарик на резинке… как знать?

Может, Аллах в это время, и в самом деле, повёл ладонью и забрал наверх птаху: чтобы все, наконец, очнулись и дальше пошли.

– Тихинько надо, тихинько! – сказал тогда Гогуноков Аскер. – Видно, так хочет Бог.

Аул дошёл до кладбища уже совсем медленно, и даже та часть его, которой о слезах и думать нельзя, давилась от них – что тогда говорить о женщинах: когда мужчины с носилками пошли, а они, по обычаю, остались, все зарыдали в голос и в спину мужчинам ударил один сплошной раздирающий душу вопль… И вдруг он потом тоже стих. В один миг. И мужчины, уже подошедшие к ямке, где навсегда должно было лечь тело Медленного Джигита, вдруг поняли, что какая-нибудь из старух скорее всего напомнила: мол, тихинько! Как он говорил всегда: тихинько.

Надо было видать, какая чинная и уважительная торжественность царила потом на поминках, какой тут благородный царил дух! Как будто разом все вспомнили, что есть такое слово: благородство. Его теперь взялись на все лады повторять, и оно зазвучало как музыка и в гортанной речи мужчин, исстари похожей на скрежет кинжала и свист шашки, и в напевном, похожем на птичий щебет, говоре женщин…

Аул взволновался только к вечеру, когда из Майкопа на нескольких машинах приехало столько начальства сразу, сколько в Гатлукай, если за все эти годы сложить, не приезжало по отдельности. Приехавшие привезли с собой несколько жестяных венков и несколько – из городских цветов, которые растут только в парниках под Майкопом и из которых сплетают венки самым большим начальникам – многие из гатлукайцев такие цветы впервые видели. На чёрных шёлковых лентах было написано: «Товарищу Чесебиеву Батырбию Джембулатовичу от…» И каких только не было перечислено на венках важных комитетов и организаций: о многих из них аульчане тоже впервые услышали.

На кладбище, неподалёку от того, кто в земляной нише навсегда остался сидеть лицом на восток, гости вели себя как и подобает в таких случаях, но когда на единственной своей машине маленькие гатлукайские начальники поехали до асфальтовой трассы провожать больших майкопских, те повылезали из своих машин у поворота на Адыгею, окружили горстку аульчан и принялись им на крике доказывать, что они не должны были так быстро учителя Чесебиева хоронить…

– Кто вам дал право?! – в который раз спрашивал, всё возвышая голос, один из самых важных начальников, так что в конце концов даже всегда спокойный председатель аульского совета Бечмизоков Амзор, вдруг вспылил и громко сказал:

– Учитель Чесебиев – адыг. И такое право дал нам Аллах. Разве мы забыли, что такое «адыге хабзе» и что такое адыгство? Или его вообще забыли в Майкопе, ей?!

Исходя из этого можно, само собою, понять, что на белом свете, который зовётся большой дунэй, наступили мало кому понятные времена: недавно переехавший из Ставорополя в Москву разговорчивый кубанский сосед с темным пятном на лбу назвал их никому в Гатлукае непонятным словом «плюралис».

Но что началось в ауле потом!

Как будто проснулись, наконец, эти, из своего «Катькина-дара», а потом пробудились и в главной большой Москве… На хороших и больших, всё больше чёрных машинах в Гатлукай и раз, и другой приехали чисто одетые, непременно в галстуках, люди тоже со множеством венков из настоящих цветов и крашеной жести, но на чёрных шелковых лентах было теперь иначе написано: вначале стояли имя с отчеством и фамилия аульского учителя, а подписи были – «товарищи по работе», «товарищи и соратники», «группа товарищей».

Затем в аул приехали военные моряки с важным адмиралом в очень высокой белой фуражке, и адмирал сказал над могилой Медленного Джигита короткую и отрывистую, как выстрелы, речь, из которой гатлукайцы узнали вдруг, что Чесебиев Батырбий – тоже адмирал… как это вам, ну как это, ым?!.. И моряки в своих бескозырках вскинули короткие карабины и дали три залпа, а потом…

Потом случилось то, что трудно себе представить и вообще невозможно объяснить.

Само собой, что по совету умных людей над кладбищем пришлось установить особый надзор: мальчишки, которые неподалёку пасли телят с ягнятами или туда-сюда бегали, чтобы распутать какого-нибудь вечно недовольного всем старого козла с верёвкой на вбитом в землю железном колышке, должны были немедленно сообщать о проезжавших мимо Большой шапки чужих машинах. Так вот, в тот раз они постарались: чуть ли не половина аула успела добежать до кладбища, когда несколько человек в странных нарядах из чужих дальних стран ещё только выстраивались возле могилы Медленного Джигита.

На чужестранцах были шляпы с широченными полями, формой очень похожие на Большую Шапку, – приехавшие поснимали их, и каждый забросил на тесёмке себе за спину. На них были расшитые ярким золотом чёрные куртки и узкие штаны с золотыми галунами, и у каждого на бедре висела кобура из тиснёной кожи, из которой наверх высовывалась изгибом напоминавшая навершие хорошенького костыля рукоятка револьвера, а снизу торчал воронёный ствол такого калибра, что о дырках, которые может оставить такая штука, лучше не думать… Обуты незнакомцы были в остроносые полусапожки на каблуках и со шпорами, а в руках держали гитары, дудки и колотушки, которые ударили вдруг потом ну точно, как самая настоящая адыгская трещотка… да вообще!

Черноголовый, бровастый, остроглазый, носатый – каждый приехавший усач вообще напоминал аульского черкеса, который непонятно зачем надел на себя чужую одёжку… может, потому, что каждому из них она прямо-таки удивительно шла?

Но почему они на этих своих гитарах-дудках, которые в Гатлукае видали до этого только по телевизору, заиграли вдруг адыгскую музыку?

Музыка стихла также неожиданно, как началась, и тут же на чужом красивом языке громко, как будто что-то приказывая, заговорил один из приехавших с музыкантами, одетый не как они, а как одеваются заморские богачи в длинном-предлинном кино «Просто Мария». Все запереглядывались, стараясь узнать по лицам, понимает ли, что он толкует, хоть кто-то из аульчан, или для всего Гатлукая это так и останется загадкой.

Но тут заговорил русский, толмач.

– На свете есть подвиги… о которых можно говорить лишь тогда… когда совершивший их ушел в другой мир, – начал он медленно подбирать слова: как будто очень не хотел ошибиться. – Но есть такие, о которых долго ещё нельзя говорить и после смерти героя… именно так, да… потому что Батырбий Чесебиев – бесстрашный герой, и это должны знать его земляки.

И аульчане снова запереглядывались: мол, все поняли, что сказал этот богато одетый иностранец?!

– Не было на свете человека стремительнее его, – сказал вслед за чужестранцем переводчик, и над собравшимися повис тихинький гул, сложенный из десятков так и не родившихся голосов изумления. – Не было на свете человека решительнее его и храбрей… Именно это и сделало возможным тот подвиг, о котором никогда не забудет… благодарная страна, которую здесь… эти господа представляют.

Что же это за страна, все думали, о, Аллах, какая это страна?!

Стоило ему закончить, как музыканты разом выхватили из кобуры на боку свои громадные револьверы, и над могилой Медленного Джигита раздались девять слитых воедино чётких залпов – насчёт количества их гатлукайцы слегка поспорили, но потом, когда чужестранцы сидели как дорогие гости за просторным столом в доме у Гогунокова Аскера, а гатлукайские мальчишки носились с этими револьверами по улице и показывали их даже тем, кто их об этом не просил, все согласились: девять, потому что в барабане каждого револьвера было девять ячеек такой величины, что в каждую запросто можно было вложить по газырю, если бы только газыри были чуть-чуть короче.

Дело в том, что Гогуноков Аскер пригласил дальних гостей в свой дом выпить по стаканчику бахсымы, пива из кукурузы, на что они ответили своею текилой, чудно – водкой из кактуса, но кончилось тем, что на другой конец аула пришлось посылать за чистым спиртом – чтобы добавить его туда и сюда – к Руслану Кумахову, чистый спирт был у него всегда не только потому, что отцу Русланчика дед его, высокий Нальбий, дал когда-то привезённое от русских непривычное для адыгейцев имя: Спиртзавод.

Как было не послать, если за столом у Гогунокова Аскера, наконец, выяснилось, что над могилой Медленного Джигита музыканты играли слегка переиначенную на свой лад адыгейскую песню «Адыиф»: о том, как ловкий и бесстрашный джигит, укравший невесту, сумел отбиться от всех, кто за ним гнался, но на лесной тропинке выскочил из зарослей и бросился под ноги его коню лесной петух, фазан безмозглый, конь испугался, шарахнулся вбок, красавица-невеста выпала из рук джигита и разбилась насмерть… судьба! От любой погони можно уйти, от неё – нет.

Это Батырбий Чесебиев то и дело, сказали они, пел эту печальную песню в их далёкой стране, и она теперь осталась там жить – уже без него, её без конца передают по радио и поют по телевизору… Велик Большой Дунэй – Белый Свет – и нет числа загадкам и тайнам, которые не так легко распутать, если даже Аллах дал тебе от рождения острый ум, зрелые годы подарили терпение, а то, что у достойных людей называется днями долгой и тихой осени, избавило тебя, наконец, от многих забот, оставив одну-единственную, самую главную в эту пору: на удобной скамейке под навесом из шифера размышлять с такими же, как ты, или почти такими же, только с виду простоватыми, мудрецами…

…Невдалеке послышался мягкий шум, послышался тонкий шелест, и не успели они медленно повернуть головы по направлению к центру аула, как головам пришлось уже побыстрей возвращаться обратно: сверкающий никелем и блестящими, как чёрное зеркало, стеклами большой джип стремительно приблизился и замер вдруг посреди асфальта напротив.

Они молча ждали, и высокий казак из Пятигорки, из своего хутора, которого оказалось мало для него – придумал теперь ещё какой-то «охотничий», открыл, наконец, дверцу и вылез из-за баранки.

– Ничего не понимаю! – громко сказал. – Первый раз заглох, ещё чего – никогда не было!.. Мир вам, отцы!

Они закивали не торопясь, не спеша один другого догнать:

– Мир и тебе!

– Мир!..

– Тебе тоже мир.

Гогуноков Аскер сперва хмыкнул, заранее давая понять, что людей серьезных не очень-то волнует, о чём он так, на всякий случай, хочет спросить:

– Скажи, а правда ли, что такая машина есть только у тебя и у… как его, этого папу?

Повел пальцами так небрежно, как будто Папа жил в соседнем ауле, в Пчегатлукае или, на крайний случай, в Понежукае, который и русские, и черкесы, посмеиваясь, называют Пониже шукай.

– У Папы римского, да, – откликнулся казак живо.

И в этот миг сверху просыпался далёкий и тонкий звон серебра… ближе, ближе!

Даже казак, наверняка не знавший в подробностях историю Медленного Джигита и Малой Птахи – Первого Жаворонка – слегка наклонил голову набок и прислушался.

Как он там разлил вдруг свой звонкий голосишко, как им всплеснул перед тем, как смолкнуть – чтобы снова подняться на высоту, с которой он только что упал. Как радостно зазвенел опять – совсем-совсем близко!

Трое уважаемых старших словно мальчишки переминались возле лавочки, на которой только что сидели, вглядывались, задрав головы, вверх, и казак тоже тянул шею, искал глазами хохлатого степного бегуна: чего ему, казалось бы, и правда, делать над дорогой в ауле?!

– Не рано он, отцы?

Гогуноков Аскер сказал значительно:

– Он – всегда во-время!

Блестящая никелем и черными стеклами машина вдруг завелась, казак торопливо юркнул в неё, схватился за ручку на дверце изнутри, и джип его взял с места раньше, чем дверца захлопнулась.

Жаворонок тоже пропал: больше не слыхать было, сколько они не вслушивались.

– Он ещё потом вернётся спросить, почему здесь остановилась машина как у этого папы! – твёрдо сказал Гогуноков Аскер.

– Если тогдавесь аул остановился с носилками, почему не остановиться этой кучке железа? – усмехнулся его сосед слева, второй по старшинству в годах – Унароков Киримизе.

Не торопясь, они опять поудобней уселись на лавочке по бокам от Гогунокова Аскера, и он сказал совсем тихо, как говорят, когда желают, чтобы собеседник напряг не только слух – приготовился маленько пошевелить мозгами:

– Давно спросить хотел… После победы, помните? Когда мы с фронта пришли. Да и потом ещё много лет. До недавнего времени, пока не пришёл ещё этот « плюралис». Если мальчишки играли в войну, с кем они всегда воевали?

– Как – с кем? – оживился Киримизе. – С немцем, конечно!

– С кем ещё тогда можно было воевать? – с загадкой в хриплом голосе переспросил Мосхаб Кунижев.

– Говоришь: тогда! – не поворачивая головы, качнул в его сторону руками, сложенными на палке, Аскер. – А теперь? Ты слышал, что они кричат нынче… Падай! Убил тебя! Ещё недавно грузины падали… а «наши» были абхазы. Но теперь эти огольцы чеченами заделались и заставляют падать урысов…

– «Федерал-удирал»! – подсказал Киримизе.

– Кавказская война пошла, правильно! – качнул руками на палке Гогуноков Аскер теперь в сторону Киримизе. – Как теперь наши учёные в Майкопе добиваются называть: Русско-Кавказскаявойна. Она опять идёт! Слава Аллаху, пока только среди этих дурачков несмышлёных, которые теперь знают больше, чем положено знать…

– Как от них теперь скроешь, – хмыкнул Мосхаб Кунижев, – если уже в первом классе у них в учебниках, говорят, вместо таблицы умножения – таблица размножения, ы?

– Кунак этого казака из Пятигорки, Меджид, возил туда свою бабушку чай пить с его бабкой, – заговорил Киримизе Унароков так торопливо, как будто боялся, что его перебьют. – И слышали, что та сказала нашей?.. Раньше, говорит, у Пятигорке малые дети посикать просились шепотом, а теперь взрослые кричат на усю улицу: сыксуально!

– Теперь они чечены! – строго продолжил старший, явно осуждая тоном и насчёт размножения, и насчёт разговора болтливых старух. – А что сказал Шабанов Хазрет? Он всё время ездит туда, он знает. Абхазы давно прогнали тех чеченов, кто против русских настраивал… быстренько оттуда наладили, как любят в станице говорить… Разве не ясно, что у абхазов только одна надежда? И я уже давно думаю: а что сказал бы этим огольцам наш Медленный Джигит, наш Батырбий, который учил их русскому языку? Если бы мог сказать…

– Он знал много и других языков, ты же слышал, что они тогданам рассказывали, – виновато напомнил Унароков Киримизе. – Но за него теперь эта птаха нам говорит. Каждый год.

– Только что сказала опять, – согласился Кунижев Мосхаб. – Она сказала, и будем теперь ждать, когда через год скажет снова…

– Это надо придумать: водка из кактуса! – повеселевшим голосом вдруг припомнил Гогуноков Аскер, и пышные его, черненого серебра усы медленно поплыли, один поднялся выше другого. – Чего только нету на белом свете… у тебя не пропала, Мосхаб, эта бумажка, куда ты название записал?

В тоне у Мосхаба послышалась гордость:

– Лежит дома, я её в почётную грамоту засунул! В самую красивую. Не пропадёт!

– Ты их ещё не выбросил? – насмешливо поинтересовался Гогуноков Аскер.

– Ты скажешь! Разве ты выбросил свои медали за фронт!

– Почему – медали? Там и ордена есть!

– А разве у меня – одни грамоты?

– Хорошо, что Русланчик, сын Спиртзавода, дома оказался, никуда не уехал, а, говорит, собирался в тот день, – с задумчивой лаской вспомнил Киримизе. – Они там тоже наверняка вспоминают нас в своей Мексике.

– В Мексике, я так до сих пор не разобрался, или всё-таки… как эту другую далёкую страну?

– Это я тоже записал, там лежит, но я и так помню, – расправил плечи Мосхаб. – Эта далёкая страна – Аргентина!

– Надо же было этому переводчику так набраться! – со смаком произнёс последнее слово Аскер по-русски. – Так и не мог потом сказать толком!

– К-какой от него толк? – весело поддержал его Киримизе. – Если я сам, лично, переводил ему потом, что говорили нам чужестранцы, а один чужестранец, такой, самый чёрный и самый носатый, может, помните, – я сам это личнослышал, переводил ему наш язык!

– Русский, что ты хочешь, – небрежно бросил Мосхаб. – Черкес не может так напиться!

– В голосе у Киримизе послышалась невольная ревность:

– Не может?!

Установилась долгая тишина, потом Гогуноков Аскер значительно и твёрдо сказал:

–  Настоящий черкес всё может.

И е-ей, недаром всё-таки Дунэй называется Большим: нет, недаром.

И недаром раз в год появляется над маленьким Гатлукаем Первый Жаворонок: об этом напомнить.

ЛЕЗГИНКА ДЛЯ СМЕРТЕЛЬНО БОЛЬНЫХ

Позвонил Саиду Лорсанукаеву: мол, надо бы повидаться – отдам тебе маленький рассказик «Три пирога», который напечатал наконец-то «Роман-журнал XXI век».

– Надо! – горячо откликнулся Саид. – Давно надо: «трехстороннюю» встречу осетина да казака с вайнахом он вспоминает часто – жаль, что не можем снова теперь собраться в том же составе… мир праху великого джигита Ирбека Кантемирова и светлая ему память!

Повидаться договорились через неделю: Саид сам позвонит, предложит день и час встречи…

И тут он пропал.

Разыскивать его я не стал, сложилось так, что было тоже не до того, а после уехал сперва на Кубань, в свою Отрадную, потом надолго застрял в Майкопе у родни да у черкесов, у кунаков.

«Болел Саид, причем сильно – не дай Бог никому так болеть! – сказал мне наш общий товарищ Володя Ряшин, когда через полгода я вернулся в Москву. – Пожалуй, на краю был, еле вытащили. Печень его давно прихватывала, а тут началось такое обострение – не обойтись без операции, но наши хирурги отказались. Специалиста в конце концов нашли во Франкфурте, но клиника запросила такие деньги!.. Хорошо, скинулись земляки-чеченцы и Дума маленько помогла – он был тогда уже помощником Селезнева, Саид. Из Германии вернулся еле живой, но сейчас начал отходить помаленьку, уже берет трубку – позвони ему, он спрашивал, как ты и где.»

И вот сидим в необжитом кабинетике Саида в Государственной Думе: я только что вручил ему экземпляр журнала с подборкою своих «Газырей», а он уже успел отдариться только что отпечатанной в издательстве «Воскресенье» книжкой «Дожди меняют цвет»… да что там книжкой – огромной книжищей!

– До электрички как-нибудь дотащу, а там сын меня должен встретить, – пошучивал, принимая прекрасно изданный увесистый том форматом больше обычного. – Как ты-то ее донес – тоже небось твой Асланбек привез тебя и поднял твои «Дожди» на этаж… или – «своя ноша не тянет»?

– Ноша, да! – откликнулся он таким тоном, что было ясно: истолковал мои слова на свой лад. – То, что всю жизнь в себе носил, это ты – точно! Здесь собрано практически полностью, что когда-то было опубликовано и на Кавказе, и в центре: детство, ссылка в Казахстан, возвращение, схватка с партийными чиновниками и люди, люди – Чечня мирная и Чечня военная… встречи с Джохаром, когда я ему сразу сказал: э, нет!.. С Басаевым, который был тогда другой парень… с полевыми командирами и с нашими генералами… да вот, дай-ка…

О, родной мой Кавказ!

О, спаявшая нас потом и кровью моя Россия: вон как все переплелось в тебе, как срослось!..

Чувства явно переполняли Саида: характер из тех, какие называем взрывными.

– Торжественно обещаю прочесть в кратчайшие исторические сроки, – не выпуская «Дожди», сказал я на той же полушутливой ноте. – Обещаю!.. Но что мы с тобой за люди? Так нас с стобой перестанут числить кавказцами: нет сперва – о здоровье, сразу о книжках… как ты?.. Володя Ряшин мне рассказал, и я порадовался и за тебя, и за твоих земляков: все-таки здорово, что собрали деньги, отправили тебя в этот немецкий госпиталь…

В голосе у Саида послышалась скрытая усмешка:

– Кое-что мне там пришлось и самому собирать…

– Не хватило?

– Тебе расскажу, – сказал он по-дружески ворчливо. – Поймешь, чего не хватило… кому из нас…

На какое-то мгновение смолк, а когда заговорил, то голос его стал крепнуть, а глаза будто набирали молодечества, которое тут же источалось на все вокруг:

– Понимаешь: эти проклятые зеленые бумажки были уже у них. Но дело оказалось настолько плохо, что профессор, немец в последнюю минуту говорит: хоть вы и подписали бумагу, что согласны на любой исход операции… что ответственность будет только на вас… решиться я не могу: не сомневаюсь – не выдержите. И тогда, знаешь, что?

Он снова смолк, а я, вроде бы понимающе, спросил:

– Тогда тебе и пришлось?..

– Пришлось! – сказал он громко. – Пришлось. Смотрите, профессор, я закричал. Смотрите, как перед смертью вайнахи пляшут: ас-са!.. И посреди кабинета лезгинку как ударил!

– Лезгинку?.. Ты?!

– Откуда силы взялись… я в жизни так не плясал, как тогда!.. Конечно, не весь танец. Упал на одно колено перед красивой секретаршей, у которой только что эту бумагу подписал. Смотрю на нее, как джигит смотреть должен, а она за сердце схватилась, в кресло падает… Крепко поцеловал ее, оборачиваюсь к профессору: как вы решите, доктор!.. Но я готов. А он – почему-то шепотом: немедленно в операционную. Немедленно!..

…Ехал я потом в полупустом вагоне электрички, держал «Дожди» Саида в руках. То подносил поближе, вчитывался, а то по старой профессиональной привычке принимался листать, пытаясь угадать наперед, что же это все-таки за книга, чего в конце концов стоит… Опять склонялся над текстом и опять, оставив закладкою большой палец левой, прикрывал том задней обложкой, пристраивал на коленях и невидящими глазами подолгу смотрел в окно…

Снова вдруг вспоминал как бы полунасмешливый рассказ Саида о стремительной лезгинке посреди чинного кабинета профессора в благопристойном и дорогом немецком госпитале, и начинало казаться, что одна эта маленькая история – как стальная пружина сжатая, как неистребимый зародыш тугая и плотная – сама по себе стоит этого любопытного и глубокого, я уже успел понять это, наполненного болью отзывчивого сердца тома… или не так, не так?.. Она – как бы некая концентрация всего в нем написанного, естественное его продолжение… естественное?!

Легко сказать.

Само собой, что этот маленький рассказ о несгибаемом мужестве пишу после того, как прочитал «Дожди меняют цвет» целиком: я ведь как бы искал в ней не только личностную разгадку Саида, но и некую общую чеченскую тайну, которая, конечно же, есть… Сказать при этом, что есть она у чеченцев как есть у всякого другого народа, хоть многочисленного, а хоть малого по числу – значит, ничего не сказать.

Какая это тайна? В чем именно заключена? Как ее понять? Как, не посягая на чужое достоинство, сделать ее безвредной для нашего взрывоопасного мира? Как ее «в мирных целях» использовать?

Прежде всего – во благо истекающего кровью Отечества…

А любопытное дело, правда: в былые времена на Кавказе жизнь путника почти напрямую зависела от того, верно ли он угадывал в приближающемся всаднике кабардинца либо, предположим, лезгина…

Какой издалека подать встречному добрый знак?.. Как его приветствовать, с чего начать разговор, что спросить?

Нынче же на узкой тропе, бывает, встречаются два народа, но ни один при этом не отягощен знанием характера другого, привычек его, давних традиций и недавно обретенного опыта… И каждого одолевают национальные амбиции, только они… а-ей!

Как восклицают мои кунаки-черкесы.

Тропа, и в самом деле, стала слишком узка, а горы как всегда высоки и ущелья между ними почти бездонны!..

Или все дело – в ненадежных наших проводниках, которые и той, и другой стороне клятвенно обещали вывести из опасной местности, а, оказалось, – лоб в лоб столкнули?

Выходит, уплаченные и теми, и другими большие деньги для них не главное. Главное – большая кровь.

За дружеским столом, за хлебом солью, когда душа распахнута больше, а язык становится искренней, мои друзья на Кавказе говорят: разве не видишь – идет поголовное истребление чеченцев?

– Это где же? – отвечаю. – В том числе – и в московских банках, где кроме еврейских самые большие деньги – чеченские?.. И разве не могу я о русских сказать то же самое: идет истребление?

С вами все ясно, – запросто отвечают мои товарищи. – Это вам самим до сих пор почему-то непонятно, что с вами происходит. Но вы себе можете это позволить – не понимать: вас много!

…Из-за стечения обстоятельств, а, может, по воле провидения, чтение саидовой книжки заканчивал я в Центральном госпитале Главных космических войск в бывшем Голицыне-2 под Москвой, нынешнем Краснознаменске, где мне тоже пришлось несладко.

«Резал» меня заведующий отделением урологии сорокалетний подполковник Сергей Таймуразович Хутиев, неунывающий осетин, а помогал ему печальный, с проницательными глазами ровесник – туркмен Батыр, Батыр Арсланович.

«Лошадиный» укол в крестец отдал им всю мою половину ниже пупа, а я с привязанными по сторонам запястьями, с головою в милосердных, но очень крепких ладонях сменяющих друг дружку «сестричек», как на экран смотрел на белую, отделявшую меня от хирургов простыню, на которой, словно в театре теней, шевелились их руки, наклонялись головы…

Боли не было, только приглушенное новокаином тупое ощущение, что тебя разрывают изнутри, и по тому, как усердствовали, как торопливо перебрасывались словами две другие сестрички, чувствовалось, что и заведующий отделением, и его ассистент тоже вовсю стараются: недаром Хутиев предуперждал, что оперировать ему придется «дедовским способом», лучшего в моем положении пока нет, и мне придется терпеть «как деды терпели».

Любопытное дело: я вдруг вспомнил Саида, и сестричка, сторожившая на моем лице перемены, спросила как у ребенка:

– Что это мы так улыбаемся?

– Все хочу с джигитами поговорить…

Она удивилась:

– С какими джигитами?

– У которых в руках кинжалы, естественно. В нашем случае – скальпели…

Хутиев вытянул шею над верхом простынки, и в прорези между белой шапочкой низко по лбу и такой же белой маскою на горбинке носа глаза дружелюбно, но вместе с тем строго – мешаю работать! – спросили: мол, какие проблемы?

– Помните, конечно, старую кавказскую байку?.. Как пожилой джигит, привыкший жить, само собою, набегами, упрекает молодого: бездельник!.. Ты хочешь жить потом, а не кровью!

– А-а! – протянул он уже из-за простынки, посмеиваясь. – Да-да…

– В этом смысле вы с ассистентом неплохо устроились: добываете свой хлеб и тем, и другим. Пот, правда, при этом льете свой собственный, но кровь-то, братцы, не забывайте это, – моя!

Хутиев как бы поощрил меня тоном:

– Справедливо.

А над чертой простыни поднялись, теперь тоже обрамленные белым, проницательные глаза туркмена Батыра – в спокойной их черной глубине, казалось, жила сама тысячелетняя мудрость Востока: дает же для чего-то Господь такие всепонимающие глаза?!

Несколько дней мне потом было совсем не до книг, вернулся к ним, когда начал вставать, и на плече у меня появилась ну, прямо-таки рыцарская перевязь из бинта либо, если хотите, этакая портупея, на которой вместо шпаги или шашки болталась у бедра потихоньку наполнявшаяся темнобурой жидкостью пластиковая бутылка-«полторашка» с выведенной в нее из нутра пониже пупа длинной, тоже из пластика, прозрачной трубкой.

Вместе с книжкой Саида прихватил еще одну, почти такую же объемистую: «Большая игра на Кавказе». Накануне, тоже с дарственной надписью, презентовал мне ее на Книжной ярмарке молодой профессор истории, доктор наук Владимир Дегоев, осетин: давно в столице, должен прямо сказать, не встречал такого дельного, такого всестороннего и такого открытого иссследования, написанного уверенной и неравнодушной рукой.

И вот я читал сперва о дорогих сердцу каждого кавказца Черных горах, в которых среди забытой в городах первозданной чистоты бродил Саид рядом с народным целителем-«травознаем», а потом откладывал тяжелый лорсанукаевский том и тут же раскрывал «Большую игру»: Кавказская война и нынешние затяжные конфликты, которые точной калькой накладываются на прошлое… Неужели одним только неумолимым временем? Которое не меняет даже состав заинтересованных в бедствиях России ближних и дальних государств…