Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Урожая приходится ждать несколько лет, зато какую можно взять потом зеленую массу!

Хрустящие бумажки вместо сочной травы…

Кому что!

Одному «зелёного змия». Другому – просто «зеленыё».

Поле недавно в очередной раз прибрали, скошенную дурнину свезли, и яркая отава уже окрасила его в яркий изумрудный цвет… Неподалеку от дороги паслась единственная теперь на все Кобяково корова – черная, с белыми пятнами «шведка», которую упорно продолжала держать ради больных детишек жительница окраинных бараков Светлана.

Остановил коляску напротив, развернул так, чтобы Ване лучше было видать:

– Коровка!. Му-у. Видишь? Хочет дать тебе молочка. Подойдем к ней? Или поедем дальше?.. Молочка Ваня хочет?

Он смотрел на меня без улыбки, даже с какой-то скорбью в глазах.

– Что такой серьёзный? Коровка. Молочко дает. Му-у!.. Давай у неё для Вани попросим?

Ваня вдруг насупился ещё больше.

Я глянул на это привольное изумрудное поле, на котором в разных концах могло уместиться не одно многосотенное стадо, и веки у меня смежились вдруг так, что неожиданные слезы их больно кольнули…

«Валяешь тут дурака! – подумал. – Му-у!.. Коровка… Да, может, мальчишка понимает лучше тебя… ну, чувствует. Ощущает, что-то не так… совсем не так… а ты тут: му-у!.. Господи! Как им придется жить – ему, сестрице?! В каком мире?..»

Утер неожиданные слезы, развернул коляску, покатил молча.

Навстречу шла женщина с небольшим рюкзачком, поодаль за ней еще двое с вещами: видно, мимо поворота к нам только что проехал рейсовый автобус.

Поздоровался сперва по привычке, но тут же узнал: Рая, москвичка – сколько раз помогал ей тащить тяжелые сумки, когда вместе, раньше бывало, с электрички сходили в Скоротово и шли потом пешком через лес.

Она будто угадала, о чем подумал, сказала жалостно:

– Да вот, некому теперь носить… может, слышали?.. Умерла мама, завтра сорок дней как раз…

– Тетя Дуся? – откликнулся искренно. – Ай-яй, как жалко!.. Правда, ещё не слышал.

– Да она в последнее время у старшей дочки в другой деревне, мне ездить в нашу тяжело было.

– Это знал, да, бабушки говорили… это сколько же было ей?

– Да пожила она хорошо, – сказала Рая, как будто слегка гордясь мамой. – Девяносто семь было.

И я тоже невольно порадовался:

– Ай, молодец!

– Крепкая была…

– А меня, выходит, не было… в Москву, может, уезжал, – сказал снова виновато. – Обязательно бы пришел. К тете Дусе – обязательно.

– Я знаю, – сказала Рая. – Она вас тоже уважала… спрашивала всегда. Но хоронили её в Захарове, она ж захаровская была…

И до меня впервые дошло: Дуся-цыганка!

Да не из тех ли самых «липовых цыган», которые Володя Семенов пытался «продать» мне за эфиопов?!

Рая пошла себе в деревню, а мы с Ваней вдоль чуть ли не сплошной полосы, обозначенной требухой из выброшенных на ходу из «вольво» да «ауди» и разбившихся от удара о землю черных полиэтиленовых мешков со всяческими отбросами, дальше тронули по выбитому асфальту…

Неужели Дуся-цыганка, и правда, думал, из тех?..

Покачивая головой, вспомнил, как мы с ней много лет назад познакомились.

Тогда мы только что купили у Володи избу, приезжали сюда с собакой, водолазом Кветой, которую выпросил у нас Жора после гибели младшего своего братца… Квете едва исполнилось три, молодая была, игручая, и когда на улице в Кобякове пожилая женщина в нерешительности шагнула вдруг в один бок, в другой, собака бросилась к ней, облапила плечи, повалила…

Я поздно сообразил, что это должно было произойти: придавленный тяжелой бедой, ходил тогда, угнув голову.

Бить Квету я никогда не бил, но повоспитывал перед Дусей тогда достаточно, а на следующее воскресенье пошел к ней с конфетами.

– Да чё это вы? – удивилась Дуся. – И не подумаю взять. Сама виноватая! Маленькая, чтоб знать? Перед собакой на улице никогда нельзя туда-сюда: вроде как её дразнишь. Была бы какая другая собака, не стала бы менжеваться, а тут же – ну, такая большая, такая черная да красивая – никогда таких не видала!

Ньюфы в тогда Москве, и правда что, были редкостью, завзятые собачники чуть ли не всех, начиная с подаренного Косыгину кем-то из знаменитых американцев и подсевшего на ноги из-за нечастых прогулок кобеля по кличке Ред Стар – Красная Звезда, знали, значит, наперечет, по именам помнили, и длинная, украшенная древними титулами и недавними чемпионскими званиями родословная каждого отскакивала, что называется, у них от зубов…

Вот и Цыганку пленила красота нашей Кветы де Коры… остальное в длиннющей кличке доброй собаки, помогшей нам выжить в годину испытаний, придется все-таки опустить: ведь не литератору теперь достойный гонорар платят – с него деньги на издание требуют, как тут не вспомнить восклицание Александра Сергеевича, через столько-то лет подхваченное на Кавказе влюбленным в его творчество моим кунаком, черкесом Юнусом: «Какая жизнь с пера?!»

Так вот, как-то по осени Дуся пришла к нам с тремя кустами черной смородины, которой «в Кобякове ни у кого больше нет». Долго сидела около Кветы, которая, конечно же, все пыталась лизнуть ей руку, долго о «чудной» породе расспрашивала, потом сказала: если, и в самом деле, захочу чем-бы то ни было отдариться, то лучшим отдарком будет щенок от Кветы… если, и в самом деле, у собаки появятся, не забуду?

Однажды она постучала в окошко, и, выглянув, увидал: стоит рядом с ней мой друг, мой сосед по «правдинскому» нашему дому на Бутырской Слава Пастухов. Стоит и во все широкое лицо щедро улыбается, чуть ли не трясется от смеха. Что, думаю, такое, чему он так радуется? Может, кроме журналистской награды «Золотое перо» получил какую-нибудь большую правительственную?

С благодарностью, что дорогому гостю указала дорогу, проводили Дусю-Цыганку, и тут уж Слава дал себе волю:

– Из леса выхожу на околицу, все вроде, как ты объяснял, но на всякий случай начинаю, само собою, расспрашивать: где тут живет писатель Немченко?.. Все только пожимают плечами: да нету у нас в деревне такого, нету!.. Встречаю, наконец, эту женщину, она тоже: да нет у нас никакого писателя, откуда?.. Говорю: у него ещё большая такая лохматая собака, водолаз, а она: Квета?.. Ну, так бы и сказали!

А мы про «Евгень Саныча». Про «Петушенко»… Что такого-то?

И вот катил я коляску и все Цыганку припоминал: какая была? Смуглая, это правда. И, несмотря на годы, очень красивая… удивительная какая-то была её красота, правда-правда. Будто бы Дуся осталась в нашей деревеньке, в затерянном в подмосковнух лесах Кобякове, от каких-то старых, может быть, сказочных времен, когда все люди были и красивы и, как она, добры…

Дуся-Цыганка!..

Вот оно, выходит, откуда всё… надо же!

И я не о возможном родстве тети Дуси, нет.

О сказках… О живущей в людях надежде.

Ваня повеселел, чему-то все улыбался, и я спросил в конце концов: мол, ты-то что понимаешь?

Понимал бы, и правда!

Самый маленький житель Кобякова – о старинном Захарове…

ПРИСНОПОМИНАЕМЫЙ АЛЕКСАНДР…

Ехали с Юнусом в его машине, привычно рассуждали о ранних холодах, которые принес «темир-казак» – жестокий северный ветер, неожиданно сменивший средиземноморский циклон, заговорили потом о наших общих товарищах, и я обронил такую фразу: вчера, мол, у Эдика, у Овчаренко в мастерской в компании художников пришлось маленько «принять», и в самом деле маленько – «не больше кавказской нормы спирта».

– Как ты сам любишь выражаться: что-то новенькое, – миролюбиво подначил меня Юнус. – Никогда у нас не было этой «кавказской нормы»… И спирта не было: «белый конь» – это… приобретение уже последних, как тебе сказать… это…

– Русский подарок? – подсказал я как опытный, давно уже работающий с Юнусом толмач-переводчик.

– В общем-то – да, – согласился он. – Откуда ты взял «кавказскую норму»?

– Э-эй, брат! – вскрикнул я. – Что это ты – на красный?!

– Думал, успеваю, – ответил Юнус ворчливо.

На самом – то деле это я проскочил «на красный»… На кровавый цвет Кавказской войны.

Но что делать, что делать: штука вполне объяснимая.

Вместе с выходом пухлых и сырых, якобы исторических романов об адыгской трагедии, цель которых часто сводится к одному – играя на национальных чувствах, возвыситься, наряду с бесконечными, прямо-таки кричащими публикациями старых и новых источников, смысл которых тоже един – вина русских в геноциде черкесов, вышло много достойных книг, на страницах которых «покорение Кавказа» изображено если не со всей объективностью, то с ощутимою её долей.

Куда от неё денешься – тень прошлого. С новой силой вспыхнувшая отчаянная Кавказская война: историко-литературная в этот раз. Пока, слава Богу, – художественно-публицистическая.

Какой-никакой, а все же знаток Кавказа, ясно ощущающий в себе ток казачьей крови, я с интересом читал и то, и другое, и тем и другим сопереживал, сочувствовал и всякой умной книжке радовался, как дорогому подарку… нет, правда.

В Москве на книжном развале увидал прекрасно изданный том Алексея Шишова «Забытые русские полководцы Кавказской войны»… Какие характеры! Какое богатство остававшегося до этого втуне материала!

Не говорю о величественном главном – узнал много неизвестных мне прежде и жестоких, и трогательных подробностей.

С «кавказской нормою» ладно, не самое главное, хотя и это немаловажно: всякий вечер за ужином каждый солдат получал стакан водки.

Куда любопытней и поучительней понятие «кавказский костер»: любой офицер, как бы ни озяб или промок, имел право подходить к солдатскому костру лишь в том случае, если возле него было свободное местечко: «Примите, братцы!»

Недаром это самое «братцы» по отношению к солдатам и нижним чинам если не родилось на Кавказе, то очень прочно в русской армии тогда укоренилось.

А «кавказская дуэль»?

Офицерам, ставшим в одночасье непримиримыми врагами, не надо было стреляться: дожидались очередной вылазки либо нападения горцев и без оружия шли рядком навстречу «татарину»… Убитый либо раненый падал, оставшийся в живых из ножен выхватывал шашку либо доставал из кобуры пистолет и в наступающей цепи шагал дальше…

Но это все книжное знание, так сказать, его и в Москве, если не лениться, добыть можно…

Здесь же, на Северном Кавказе, та самая геополитика, то самое евразийство, о которых с таким значительным видом рассуждают в столице в телевизионных студиях либо на страницах газет, приходят к тебе в бытовом обличье.

В гостях у своих кунаков, бывало, при каком-нибудь слишком откровенном разговоре я пробовал попридержать хозяев: да что же это вы, черкесы, мол так-то – при мне, при заядлом русаке?!

– А что тут такого? – следовало наивное, но в общем-то справедливое. – Ты наш!

Может, это один из подсознательных, простонародных способов «вербовки»?

Говорили так, поди, говорили преданнейшему адъютанту генерала Засса, исполнявшему не только самые строгие поручения Григория Христофоровича в запутанных адыгских делах, но и самые деликатные – тоже… И он, видать, настолько к этому «наш» привык, что все в конце концов перепутал да так-таки и ушел жить к черкесам, чем шефа своего, первейшего их врага, привел в такое уныние, от которого боевой генерал не смог оправиться… вот что такое это «наш».

Наш– и всё тут!

Иной из старых знакомцев при встрече вдруг говорил мне:

– Так ты здесь давно?.. А я не знал, представляешь! Только вчера отсюда Шамильчик уехал, долго тут в горах отдыхал: надо было вас познакомить…

Но это все ладно, что там ни говори.

Главное – текст, который останется после нашей с Юнусом общей работы, после наших многочасовых споров…

Но и тут-то всё так непросто: «С кем же Пушкин? На чьей он стороне? Считает, что одним нужна воспетая им вольность, а для других и кнута хватит?.. Перед кем он тогда лукавит? Перед царем? Или – перед черкесами?»

Текст из «Милосердия», в котором вопрос, как говорится, ребром…

Уставший от этого русско-черкесского противостояния в прозе, от малой на этот раз – из-за Пушкина! – «кавказской войны», думал про себя иной раз: да ладно, ребята!.. Это мне вы тут голову заморочили, уже, и в самом деле, не пойму, казак я или давно черкес, и не сразу разберу, с кем я, но Александр Сергеевич, он-то уж – само собою с монархом!

И вот все это выстраданное годами общения с друзьями на Кавказе знание, все эти свои не очень-то веселые соображения везешь, в конце-то концов, в Москву и, что ни говори, думаешь: столица как-никак… не только друзья-товарищи… может быть, найдется, наконец, державный люд из высших либо хотя бы средних чиновников? Выслушают, наконец. И, наконец, – поймут?

Вера в это давно во мне попригасла: после длинного моего письма на имя Казанцева, в котором я призывал заняться прежде всего восстановлением единого духовного пространства Северного Кавказа… ох, это «единство»!

Один из его помощников, в Москве прочитавший копию письма, наивно – какое тут ещё словцо подберешь! – воскликнул: да что вы, мол! Единственное, что сохранилось, мол, на Кавказе – это как раз оно, духовное-то пространство… Вот встречались на днях с Расулом Гамзатовым, и я в этом ещё раз убедился!

Мудрый Расул и не в том ещё убедит кого хочешь!

Как было при Советах.

«Сижу в президиуме, а счастья нет» – это небось чуть не главное, на шутке высказанное его откровение.

Не только Восток – «дело тонкое», нет.

В Ставрополе, когда с помощью армавирского иерея отца Сергия Токаря, старого моего друга-доброжелателя, я прорвался к Казанцеву сквозь толпу зарубежных эмиссаров, непонятно с чего появившихся на встрече «духовных лидеров Северного Кавказа» и, первым делом выяснив, что письма моего он в глаза не видал, стал напористо, хватко, коротко объяснять суть своего миротворческого проекта, Казанцев принялся не только соглашаться со мной, но как бы даже требовать от меня немедленного исполнения предложений… непререкаемым тоном стал как бы даже обвинять меня в излишней медлительности…

– Разве не нужна «Библиотека народов Кавказа»? – я спрашивал.

– Очень нужна!

– А общекавказский литературный журнал?

– Очень нужен!

– А специальные кавказскиепремии: «Кавказская премия Пушкина»? «Кавказская премия Лермонтова»? Толстого!

– Давно нужны! – чуть не прорычал он. – Делайте!.. Делайте!

Это я-то сам всё и должен делать? На крохотную свою пенсию.

Нерадивец этакий, а?

Но, может быть, думаешь, с тех пор хоть что-то у нас да изменилось? И найдется государственный человек, который не одному мне это «поручит»? И в башочке у которого беседа наша, пусть ненадолго, но все же застрянет.

Само собой, не стану же я стучать на друзей Басаева, на общих с ним, выходит, наших товарищей… Но неужели так-таки нельзя хоть что-нибудь втолковать нашим горе-политикам и призванным заниматься Кавказом родным чиновничкам нашим, чье высокомудрое знание подопечного им уникального края – «Кавказ – наборный пояс России», помните?! – так и замерло на отметке, освоенной их коллегами ещё в позапрошлом веке: из какого мяса шашлык вкусней и какой каким вином надо запивать…

Или нынешнего русского начальника на крайнем Юге России остается лишь пожалеть?

В былые времена у него – хоть военного, хоть цивильного – имелись «карманные», что называется, деньги на щедрые подарки несговорчивым князьям и на оплату услуг осведомителей, с которыми они, будь тот любого рода племени, без толмачей, один на один, как легендарный казачий генерал Яков Петрович Бакланов, разговаривали. Генерал нынешний, у которого в кармане – вошь на аркане, или нынешний высокий чиновник, считающий что его карман набит пока недостаточно, сами ожидают случая оказать услугу: кому угодно и чуть ли не какую угодно… Ну, не дожили?

До очередной насмешки истории над потомками, не пожелавшими беречь славу предков.

« Нижегородец не знает заката», помните?

Но мы нижегородцам помогли. Поднапряглись сообща, и – прощай слава!

В тихом, будто бы даже сонном Майкопе черкес Каплан Кесебежев, поэт, потерявший сына в Абхазии, на последние деньги, на свой страх и риск выпустил несколько номеров миротворческого журнала «Глагол Кавказа», где кого только нет под одною обложкой: абхазы, братья черкесов, воюют с грузинами, а в журнале заглавным идёт грузинский роман… Долго пребывавший чуть не в одиночестве «адыгейский диссидент» нынче понимает, как это важно: восстановить доверие между пылкими насельниками седого Кавказа, сплотить горцев вокруг России… А что же столица?

Дело вообще-то удивительное: перестук колес под вагоном уже при въезде в Москву словно усиливает в тебе желание быть понятым и укрепляет надежду…

Но вот едешь по ночной Москве уже в автомобиле, видишь это разливанное море света – лампочек над каким-нибудь захудалым казино хватило бы на освещение не только родной моей станицы, всего Отрадненского района, в котором с наступлением сумерек и до утра воцаряется тьма кромешная – видишь яркое разноцветье рекламы, большинство которой в иностранном написании, и тебе вдруг до зеленой тоски становится ясным: нет-ка, брат! Никого тебе нужного ты в жирующем этом городе не найдёшь: только и того, что с одним-двумя старыми товарищами за долгим разговором душеньку отведешь…

А за всех этих чинодралов пусть Пушкин думает! – насмешливо вздохнул я однажды и тут же вдруг поразился неожиданному открытию: батюшки-светы, да разве это, и в самом деле, не так?!

Призывавший когда-то к русскому миссионерству на Кавказе, сам он так и остался там бессменным, поистине бессмертным нашим миссионером.

Ну, конечно же: имя его – духовная скрепа, удерживающая сегодня Кавказ куда прочней чем вся 58-ая армия!

И что-то такое ещё стало разом, как бы в едином потоке, мне открываться: Захарово, Саввино-Сторожевский монастырь в расположенном неподалеку Звенигороде, где Пушкин наверняка бывал мальчиком… Как-то спросил отца Феофила, иеромонаха: что у вас среди братии известно о посещении Пушкиным вашей обители? Если не достоверно, то хотя бы в преданиях, может быть… в легендах.

– Да ведь, конечно, был он в монастыре, если о нём даже стих у него есть! – уверенно ответил отец Феофил.

Тогда это ещё не сложилось в памяти, не отстоялось в душе – я стал настойчиво спрашивать: что за стих? Где можно найти?

Чуточку смешно, конечно, стало: из кармана рясы отец Феофил достал мобильник, взялся набирать номер:

– Это ты, отец Кирилл?.. Помнишь, говорил, наша прихожанка принесла тебе стих Пушкина о нашем монастыре?

И стало радостно: выходит, не один я об этом пекусь!

Вот он, этот короткий стих, который по вполне понятным причинам не входил в двух– или трехтомники Пушкина – нашел его потом в десятитомном собрании:

 
На тихих берегах Москвы
Церквей венчанные крестами,
Сияют ветхие главы
Над монастырскими стенами.
Кругом простерлись по холмам
Вовек нерубленные рощи,
Издавна почивают там
Угодника святые мощи…
 

В комментарии к написанному в 1822 году восьмистишию сказано: «Вероятно, начало эпического произведения, замысел которого остается неизвестным.»

Зато какая привязка к местности, какое чуть не адресное указание на Саввино-Сторожевский монастырь: без упоминания названия его.

Эти стихи в трудные минуты бормотал я потом в Майкопе, перед иконкой преподобного Саввы просил его поддержки и высокого заступничества и, признаться, переживал, когда в церквах на Юге не только не находил хоть больших, хоть малых икон своего звенигородского покровителя – часто не находил у пожилых прихожан даже памяти о нем… как, в самом деле, как?!

Святой Савва был сподвижником преподобного Сергия Радонежского, духовником монашеской братии Троице Сергиевой лавры, из игуменов её ушел под Звенигород, на гору Сторожу, под которой теперь воссоздали его пещерку… Трудами и заботами святого созданный монастырь считается вторым по духовному значению: Савва Сторожевский – покровитель законных государей и государственности русской…

Вот и сложить всё: как не обращаться к нему нынче-то, во времена новой великой смуты?

Да и потом, потом: разве не в звенигородских местах широко гуляла прежняя, со Лжедмитрием и Мариною Мнишек, польская разлюли-малина?

Из «Истории» Николая Михайловича Карамзина: «Лжедмитрий действовал как и прежде: ветренно и безрассудно; то желал снискать любовь Россиян, то умышленно оскорблял их. Современники рассказывают следующее происшествие: „Он велел сделать зимою ледяную крепость близ Вяземы, верстах в тридцати от Москвы, и поехал туда со своими телохранителями, с конною дружиною ляхов, с боярами и лучшим воинским дворянством. Россиянам надлежало защищать город, а немцам взять его приступом; тем и другим вместо оружия дали снежные комы. Начался бой, и Самозванец, предводительствуя немцами, первый ворвался в крепость; торжествовал победу, говорил: „Так возьму Азов“ – и хотел нового приступа. Но многие из Россиян обливались кровью: ибо немцы во время схватки, бросая в них снегом, бросали и каменьями. Сия худая шутка, оставленная даром без наказания и даже без выговора, столь озлобила Россиян, что Лжедмитрий, опасаясь действительной сечи между ними, телохранителями и ляхами поспешил развести их и возвратился в Москву.“

Не напоминает ли это кое-что из политического цирка, до боли знакомого по временам нынешним?

В Больших Вяземах, ещё хранивших следы забот прежнего хозяина, Бориса Годунова, по пути из Речи Посполитой в Москву останавливалась „гордая полячка“, так печально потом закончившая… Но дело-то и её, и муженьково живет!

Не поляки ли разожгли смуту нынешнюю?

Когда чуть не постоянно слышу в метро вошедшую в моду у нищих скрипачей пронзительную „Тоску по родине“, с горькой усмешкой думаю: вот вам, ребятки, – вот!

Нам: „Полонез Бжезинского“…

Польский отыгрыш – за века и века.

А что такое „бжеза“, учитывая, что „эр“ у смертельных наших „друзей“ как бы отсутствует? Береза!

Бжезинский, выходит, – Березовский!

Далее, как в пригородных электричках объявляют, – везде.

По всему миру – в нашем случае…

Глотаем!..

Но если уж в свое время „Польска не сгинела“, глядишь, и у нас – ещё не вечер?!

Тем более впереди такой большой праздник: шестьдесят лет победы над Германией.

Глядишь, да и опять вспомнят поляки: как „войско польско Берлин брало, русска добже помогала…“ Может, все-таки вспомнят?

Тут бы самое место процитировать кое-что из стихотворения „Клеветникам России“, да нет-нет, „кое-что“ нельзя, весь стих целиком так и просится… перечитаете?

И пойдем дальше.

Из Майкопа я приехал в конце января, приехал с повышенным давлением и тяжестью в душе: может, в наших долгих спорах с Юнусом чего-то я не смог доказать ему… или бесполезное это дело – доказывать? Разница менталитетов, ставшая – кроме всего-то прочего – одной из причин столь долгой затяжки в Кавказской войне, она ведь не исчезла со временем, вовсе нет… А переменчивый, как погода в горах, черкесский характер? А неприятие чужого первенства? А гордыня?

Как-то возникла у нас с Юнусом проблема, решить которую мог только адыгеец, и я взялся предлагать ему:

– Давай, съездим Мухарбию?

– Ты что, не знаешь, что он – последний подлец? – осудил меня мой кунак.

– Ну, если так – давай, обратимся к Руслану!

– Руслан ещё больший подлец!

Как переводчик, я стал было возражать: как можно быть „ещё большим“, если предыдущий – уже „последний“?

Замечание мое на этот раз принято не было, стали размышлять дальше, но чье бы имя я не называл – ну, прямо-таки по „Словарю имен собственных“, лично поджаренному мне его составительницей, профессором Розой Юсуфовной Намитоковой – ни один из кандидатов на роль будущего нашего благодетеля так и не прошел.

Пришлось в конце концов горячо воскликнуть:

– Да есть в этом городе хоть один человек порядочный?!

– Есть! – решительно сказал Юнус. – Двое!

Я почти не поверил:

– Кто это?

– Я и ты, – твердо сказал Юнус.

Все-таки он был первым…

Но это все – на уровне весьма подвижного нашего восприятия.

Другое дело – достоверное знание, которое должно только сближать. Не раз и не два приходило на ум, что друга своего, черкеса упрямого, полюбил ещё горячей, да и он, не сомневаюсь, вовсе не стал ко мне хуже относиться.

Возникло кроме прочего объединяющее, хочешь-не хочешь, ощущение, что мы с ним занимались плечом к плечу очень трудной, не всегда благодарной работой, которую за нас больше никто, может быть, и не смог бы сделать… Может, не захотел – дело десятое. Главное: до сих пор не сделал.

Медленно, как после болезни, я отходил и вдруг однажды, повеселев, попросил у сына мобильник и набрал номер отца Феофила:

– Скажите, батюшка, нельзя ли в вашем монастыре отслужить панихиду по Пушкину?

– А с чего это вдруг, объясни, Гурий?

– Завтра очередная годовщина со дня смерти – самое время помянуть… Тем более, под сенью святого Саввы, покровителя русской государственности… Разве Александр Сергеевич не был державником? Да один из самых великих… „Россия, встань и возвышайся!“ – помните, батюшка?

– Отец Феоктист должен быть у себя, – потеплевшим голосом сказал монах. – Сейчас схожу к нему. Ты правильно пойми: не только известить настоятеля – возьмем у него благословение. Перезвони-ка через час!

А через несколько минут в рабочий мой кабинет вошел сын:

– Только что звонил батюшка, просил отвезти тебя завтра в монастырь: в одиннадцать – панихида по Пушкину…

Разве не тот случай, когда панихиде можно обрадоваться?

Стал размышлять, что сам-то я должен бы подготовить синодик имен ближайшей родни Александра Сергеевича… да только ли родни? Как заодно не помянуть „дядьку“ Никиту Тимофеевича Козлова, пробывшего рядом с Пушкиным чуть ли не все дни его жизни… на руках несшего его, раненного, от кареты Геккерена в квартиру на Мойке… проплакавшего чуть ли не всю дорогу до Святогорского монастыря, куда вместе с Тургеневым для погребения вез тело Пушкина…

А можно ли Арину Родионовну не помянуть… как там?.. Приезжай, батюшка, – звала из Михайловского, – всех лошадей на дороге выставлю… как там?

Стал вдруг искать книжечку Виктора Гончарова „Ай да Пушкин!“, в которой было об этой няниной весточке… Удивительная вышла тогда у Вити книжечка! Только он, кубанский земляк мой и старший друг сердечный, светлая ему память, Виктор Михайлович, с неуемной его фантазией живший постоянно в мире поэзии мог такое сообразить: написать стихи к рисункам Пушкина, сделанных на полях его рукописей… да какие стихи!

Бывало, звонишь ему, а из трубки – приглушенно так, но удивительно твердо: „Дух Гончарова!“ И вот жив дух его, жив, коли постоянно вспоминаю… но не поминал ведь, все некогда…

…и тут выплыло: как с отцом Ярославом Шиповым пришли в Патриархию, сидим в кабинете у Владыки Арсения, епископа Истринского, и он – „правая рука“ Патриарха, Святейшего – посматривает с ласковой хитрецой то на одного, то на другого:

– Будем надеяться, мысль дельная… что же… ищите пока неоткрытую церковь. Есть несколько даже в самом центре Москвы – ищите. А мы тут пока ещё раз все взвесим и решим уже окончательно…

Сколько старых храмов с заржавленными замками на кованых либо тяжелых деревянных дверях с батюшкой, старым другом-писателем, тогда обошли!.. У стен некоторых стояли успевшие потемнеть от непогоды леса, и сквозь давно немытые стекла заглядывали то в приделы, а то в примыкающие к церкви помещения старой постройки:

– Ух, ты! – радовался я. – Вон сколько места: и посидеть за разговором, как служба кончится, и чаю попить…

– Да нам много и не надо, – тихим голосом рассудительно говорил отец Ярослав. – Лишь бы дело пошло: а там видно будет… а в том, что дело это не то что нужное – необходимое, сомневаться, я думаю, не приходится…

– Да что ты! – горячо откликался я. – Что ты. Ну, хорошо, что мне, предположим, есть кому позвонить и прямым текстом о чем-то пока неясном расспросить… мы же – дикие люди!

– Не только порядок службы или толкование молитв, – включался батюшка. – Как у нас было-то? У „властителей дум“. Родился – не крестился, без покаяния помер… Хоть внуков будут приводить окрестить. Хоть самого потом отпоют. А часто мы своих друзей поминаем?

Мы тогда с батюшкой прямо-таки горели этой идеей: создать отдельный приход, в котором потихоньку воцерковлялся бы наш брат-литератор, ещё недавно не помышлявший об этом вообще либо раздумывающий, как правило, в горьком одиночестве… Сам-то я пришел в храм после гибели семилетнего сына Мити. Когда много лет спустя в казачьем землячестве в Москве меня „кликнули“ московским атаманом, я был уже горячо убежден, что самая первоочередная цель того самого „возрождения“, в которое почти все мы тогда наивно верили – воцерковление старших и воспитание в православии детишек наших и внуков… Стали приезжать из-за рубежа потомки казачьих эмигрантов, и, глядя на них, постоянно убеждался в своей правоте: все они, поголовно все выжили в дальних чужих краях благодаря сокровенной, истовой вере…

Но у кого – иной, нежели у меня, опыт? Кто все стесняется перекреститься, кто не знает, как свечку в церкви в память горячо веровавших своих предков поставить?..

Так как будущему настоятелю „писательской“ церкви, самому отцу Ярославу лишний раз было неудобно появляться у Владыки Арсения – надоедать ему взялся я.

И то: это ведь не какая-нибудь тебе провинциальная епархия, где личной встречи с епископом будешь добиваться и один, и два месяца… А в Чистый переулок пришел с книжечкой либо с журналом, высидел в очереди не такие уж бесконечные два или три часа и – пожалуйста. По нашим временам – вообще удивительное дело. Но это так!

В последний раз, правда, Владыка, у которого я к тому времени, был „в печенках“, выглянув из кабинета и увидав меня, стал отмахиваться на самый мирской манер, что называется. Какое там – „Гурий“!

– Некогда, Гарик! – громко воскликнул. – Некогда!

И ведь прав был наверняка!

Мы-то по своей горячей неопытности чего только, неофиты, не напридумываем!

А мудрый Владыка наверняка рассудил в конце-то концов: церковь, святое-то это место, – последнее, из-за чего эта оглашенная публика, писатели, меж собой пока не подралась или хотя бы не поскандалила… Чего только не делили и друг у дружки не отымали литературные братья-разбойнички… эх!

Но в составлении синодика я теперь был свободен… „Пушкинские горы“! – вдруг пришло. Поэма давно покойного Александра Ивановича Смердова… Добрейший был и деликатнейший человек, приезжал к нам сразу после своего собкорства от „Литературки“ в Китае, уже корреспондентом по Сибири – в пятьдесят девятом на нашем Запсибе ещё и конь не валялся, но как ласково и достойно обо всех нас, терпеливо ждущих большого дела, он написал, сколько раз потом в Новокузнецк возвращался, как над нами над всеми шефствовал, когда стал главным редактором „Сибирских огней“, сколько лично мнедобра сделал… тоже раб Божий Александр. Поэма была без всякой политизации, без Ленина-Сталина, без Хрущева, без Брежнева: о том, как солдат носил в вещмешке томик Пушкина, как читал стихи своим товарищам перед боем за Святогорский монастырь, как похоронили его потом неподалеку от пушкинской могилы…