Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

6

На празднование 45-летия «первого колышка» в Новокузнецк, давно ставший родным, в нашу Кузню, приехал на месяц раньше: хорошенько подпитаться весенней народной кормилицей – черемшой. Медвежьим чесночком. Диким луком, который ещё с древнеримских времен известен как «алум викториалис» – «лук победителей».

В Кузне предпочитают название проще: колба. Здесь бытует стишок-наставление: «Ешь колбу при каждом блюде – пусть шарахаются люди!»

И целый месяц я жил этим – ну, совершенно в духе общечеловеческих ценностей – заветом, в обед и вечером съедая по объемистому пучку сочных, в самой поре, длинных стеблей – амбре от каждого дыха после этого можно смело приравнивать к хорошенькой дозе применяемого ОМОНом спецсредства «черемуха»… Но настоящий кузнечанин от аромата колбы, выражаясь языком нынешних тинейджеров, тащится… или тут больше подходит: торчит?

Те, кто давно знаком с целебными свойствами черемши, наверняка остановятся, конечно же, на этом последнем определении, и я вот, размышляя сейчас над всем этим, даже подумал, что отсюда скорее всего родилось и её латинское название: ведь у настоящего победителя все должно быть торчком.

Как же мог я без крутого запаха нашей колбы оставить своих московских дружков – либо чалдонов, по тем или иным причинам прервавших свой стаж, либо и вовсе, вроде меня самого, несостоявшихся?

Майская черемша продаётся в Кузне на каждом углу, но я целыми днями искал особенную, и однажды мне пришлось вести долгий ученый спор с двумя элитными бомжами и очаровательной «синеглазкой», их боевой подругой с подбитым лицом: надо или нет на колбе срезать листья, оставляя только стволы? Чаша весов клонилась то в одну, то в другую сторону, но в конце концов я ушел от них с ношей, похожей на объемистую вязанку кукурузенья: эти трое были поставщиками новосибирского Академгородка и каждый день отправляли в Золотую долину по десятку коробок для лучших умов Отечества – это мне просто повезло, что в этот раз у них случился остаток.

Скоро я чуть не наперечет знал ведущих колбовщиков: кузнецких татар из Мундыбаша и русских передовиков несуществующих нынче многочисленных производств, каждый день совершаюших печальный свой трафик за дарами природы в тайгу и обратно…

Тоже с многочисленными коробками ехал потом утречком в аэропорт и вручал их смущенным таким доверием юным созданиям, а то почему-то им же, доверием этим, недовольным крутым бизнесменам или большим начальникам, от которых от самих предательски попахивало продуктом, какой они сперва категорически отказывались сопроводить в Белокаменную.

Как человек, не раз это переживший, должен сказать, что забота об этих не для всякого носа приятных передачах значительно обостряет чувство сибирского братства… Или необычайный душевный подъем испытывал ещё и потому, что к этому времени уже начал писать «Русского мальчика», и, задетая началом, струна теперь продолжала во мне звучать всюду, и, бывало, – не по тому ли самому закону вредности? – особенно напряженно и тоненько звенела как раз тогда, когда по разным причинам не мог сесть за продолжение рукописи…

В поездках мне обычно не очень-то хорошо работалось, но думалось особенно плодотворно, и детали рассказа выплывали теперь из небытия, в котором уже заждались своего часа, и прямо-таки слышались иногда обрывки будущих – на самом деле, конечно же, бывших когда-то давно, а то и очень, очень давно – разговоров.

Так бывает, когда с головой уходишь в работу: герой твой сперва начинает посещать тебя в кабинете, потихоньку сидит себе в уголке и смотрит, а потом выходит вместе с тобою прогуляться, а то отправляется в магазин за пачкой чая или в киоск за газетами…

Но не мог же Русский Мальчик отправиться за мною в Новокузнецк?

Во-первых, как у человека вполне реального, у него свои пути-дороги, о которых в лучшем случае могу только потом узнать от Миши или от него самого, если Миша, наконец, нас познакомит… У него свои дела и заботы, о которых я, конечно же, не имею представления. И – свои думы.

Но откуда же это все чаще возникающее во мне ощущение, что он – рядом?

7

Пожалуй, он тоже из тех самых мальчиков, о которых нынче беседуем…

Та же самая безотцовщина, которая людей порядочных делает потом заботливыми о младших до неожиданной, до русской слезы…

Познакомились мы, когда он, будучи замполитом в областном управлении внутренних дел, написал мне в Москву письмо с просьбой разрешить им поставить инсценировку романа «Пашка, моя милиция»… что ты тут будешь делать?!

К этому времени по личному распоряжению председателя союзного Комитета по кинематографии Барабаша, самолично прочитавшего сценарий будущего двухсерийного фильма, «Пашку» сняли с производства на киностудии в Одессе, а он там, понимаешь, в зачуханной своей Щегловке, в этой Кемеровой, поставит пьесу!

Дал телеграмму, что согласен, и тут же забыл: для меня начались тогда грустные времена, не до того. Но уверенность в том, что острый по тем временам роман сибирской глубинке не по зубам, так во мне и жила. И тут как раз, в последний приезд в Кузбасс неожиданно встретил человека куда моложе, который так и представился: мол, «парень с гитарой» из инсценировки вашего «Пашки», песни сам тогда для неё сочинил – они у вас есть? И подарил кассету.

Как водится, я начал «отматывать» и разыскал в нашей Кузне бывшего замполита: пожать руку. И тут мне вдруг стало приоткрываться… как это назвать? Добровольное шефство? Гражданская миссия?

Он не был профессиональным «ментом»: его, учителя истории, «партия послала на передний край».

О, терминология тех времен!..

Её уже, считай, нет, партии. Сам он давно на пенсии и занят другим делом. Но школа, школа… Какая? Чья?!

– Им сейчас в милиции трудно, как никогда, – взялся мне объяснять. – Пожалуй, ещё и не было таких ножниц между словом и делом. Если бы они все это – только на своей шкуре… А – на своей душе? Когда карманника он должен за пятак – за решетку, а кто из общей казны миллионы взял, тот пусть гуляет и дальше… Как им сегодня жить-то? Как поступать?

И взялся мне рассказывать о созданной им тогда впервые в России ипотечной системе покупки жилья в рассрочку: специально для тех, кто воевал в Чечне либо в других горячих точках. Чтобы не пропивали заработанное своим здоровьем и собственной кровью.

– А ты нас бросил, – сказал вдруг без всякого осуждения, как-то уж очень безразлично сказал.

Но лучше бы осудил.

Я стал что-то такое бормотать: мол, нет, нет, когда-то чуть ли не первый написал правду о новокузнецких омоновцах, которых за несколько сотен чеченских долларов смертельным огнем накрыли владивостокские морпехи…

– А у Добижи давно был? – спросил он. – Мы с ним как-то тебя вспоминали… Он после гибели ребят никак не отойдет.

Немногословный, улыбчивый Сергей Добижа, работавший когда-то воспитателем профтехучилища в нашем поселке Заводском, как раз и командовал тогда сводным отрядом из Кузбасса – чудом остался жив.

Во мне только начало виновато проклевываться чувство полузабытого товарищества, которое связывало когда-то со многими из новокузнецкой «ментовки», а он вдруг как о деле решенном сказал:

– Полковника Полуэктова ты не знаешь, но он-то тебя – давно. Начальник высшей школы милиции, с некоторых пор она у нас на правах юридического института. Хочет устроить конференцию по твоим книжкам… или как там? Одним словом, встречу… Как им в объявлении написать?

– А пусть так и пишут, – поддразнил его. – Одним словом, встреча.

– Все шутишь, а вот побываешь у них – увидишь, как он из своих ребят старается настоящих людей сделать.

– И ему это удается?.. По нашим-то временам?

– А вот потому он и зовет тебя, Полуэктов…

У самого у него тихая, почти ласковая фамилия – Саушкин, такие мне всегда нравились, в книжках наделял ими людей добрых и безответных, страдальцев беспомощных, но откуда в нем эта непреклонность, эта собранность… мало знал его? Это само собой. Но чутье, куда его денешь, не то чтобы подсказывало – говорило прямым текстом: этотСаушкин – из тех, кто в минуты всеобщей растерянности становится только хладнокровней, только уверенней в себе…

Ради других.

Это было заметно в нем, вот в чем дело!

Почти сразу с ним стали на «ты», но будто по молчаливому уговору имя-отчество уважительно сохранили друг дружке полностью.

Как-то на полушутке спросил его: скажи-ка, Александр Павлович!.. Это, мол, что: темная наша якобы не только от заводской копоти Кузня выковала в тебе этот стерженек? Откуда он – в тихом-то преподавателе истории?

– А ты считаешь, история ничему не учит? – печально спросил он. – Особенно наша – русская?

Потом состоялась, наконец, эта «одним словом, встреча», давно у меня таких не было, а, может, не было до этого никогда, и даже много, много слов, боюсь, не смогут выразить, что я во время неё почувствовал и от чего до сих пор не могу избавиться. Это ведь возникшая тогда в зале атмосфера пылкой искренности, взаимного понимания печальных истин и ваша жажда чистоты, мальчики, заставляют меня и сейчас говорить мало кому теперь нужную и, по нашим временам не только небезопасную – гибельную правду…

Перед теми, кто на такие встречи приходил, никогда не таился; на неподдельный интерес всегда отвечал полной самоотдачей; о том, что пишу, обо всех, кого знаю, в чем убедился и что исповедую, отвечал со всею возможной откровенностью… Но так, видать, настодоела всем государственная фальшь и всеобщее наше придуривание, что естественные для здоровой души свойства сделались чуть ли не дефицитными – на доброе, на чистосердечное слово будущие суровые «стражи порядка» потянулись доверчиво, как молодые подсолнушки к проглянувшему сквозь хмарь лучику… да милые вы мои!

Как тут было не расстараться!

О чем я им только не рассказывал: и как начиналась стройка да почему я «Пашку» написал; какие талантливые поэты, ставшие потом известными не только Москве – всей стране, работали тогда в нашей – не выговоришь натощак! – газетенке «Металлургстрой» и какую свободу мы в ней себе позволяли; как с молодыми литераторами, сам тогда молодой, гостил в Вешенской у Шолохова и как в награду за рассказ «Хоккей в сибирском городе» в одной группе с тренерами и судьями ездил в Мюнхен на чемпионат мира; как снимали по моей повести в родной моей станице кино, и как помогал писать книжку воспоминаний конструктору автомата Калашникову; как на десантном корабле «Азов» сопровождал в Грецию, в Салоники наших миротворцев и помогал севастопольскому батюшке, отцу Георгию крестить на борту матросиков – был у него пономарем; как, не зная языка, а только перечитав горы книг по истории Кавказской войны, перелистав горы документов, по душам поговорив с неиспорченными, несмотря ни на что, аульскими «старшими», достойно перевел известный теперь черкесский роман… да что там – перевёл, считай, сочинил заново; почему вообще подолгу живу на Северном Кавказе, который называли когда-то «тёплая Сибирь»: разве навсегда исчезли такие понятия, как служение, как – миссия?.. Зачем совсем недавно участвовала в выборах в Государственную Думу кандидатом по одномандатному, но, прямо сказать, многобандитному округу – в соседнем шахтерском Прокопьевске. В Прокопе… чего только, и правда, не может приключиться с излишне любознательным и скорым на решения человеком за шесть с половиной десятков-то лет!

С полушутливой дотошностью будущих следователей кое-кто из них взялся проверять слухи и россказни о нашей старой новокузнецкой компании, и тут я тоже был совершенно открыт, повторив свою придумку: мол, ничего не поделаешь! Кузбасс – моя историческая родина, да. Здесь столько историй обо мне рассказывают, что сам уже не пойму, где быль, а где сильно поприбавили: давайте-ка разбираться вместе.

В кармане у меня и без того уже лежала пачка записок, но как они меня потом окружили!

– Я осетин и много слышал о наших джигитах, о Кантемировых, но так, как вы о них рассказали! – растроганно протягивал руку симпатичный молодой усач. – Спасибо вам: так, и правда, можно только о близких людях, – спасибо!

– Примите в подарок эту фляжку с крепким напитком, – настаивал явный русак. – Поймите правильно: в свое время только потому пошел в училище, что перед этим прочитал вашего «Пашку»!

– Рассказывали, как вам друг-еврей шашку подарил, – улыбался скуластый крепыш и протягивал искусно сделанный перочинный нож. – От татарина… мелочь есть у вас? Отдать за подарок.

Я был в осаде… Стоявший чуть поодаль полковник Полуэктов поглядывал на меня весело и значительно, как победитель, который решил не только даровать мне жизнь, но дать немалый чин в своем войске… Рядом стоял его штаб, трое симпатичных молодых женщин, трое кандидатов наук: истории, психологии, литературы – это они, как я уже понял, разрабатывали тактику и стратегию нашей встречи.

(Кроме них в зале были ещё и женщины-преподаватели, и служащие этой школы: перед одной из них должен повиниться…

Вспомнила мою старую-престарую «таёжную» сказку «Зима на носу»: у них, мол, дома она настолько истрепана уже несколькими поколениями детишек, что читать почти невозможно, приходится пересказывать по памяти… Почему таких добрых книжек теперь не издают?

Конечно же, я растрогался, конечно, пообещал: вернусь в Москву и вышлю ей один из двух экземпляров, которые приберегаю для внуков.

Так и не выслал.

Не потому, что – трепло.

Чтобы хоть как-то сегодня перебиться, две комнаты мы сдаем, а третья настолько загромождена снесенной сюда мебелишкой, купленной когда-то еще в Новокузнецке, заставлена картонными коробками с вещами и с посудой, завалена книгами, что найти здесь что-либо практически невозможно… Сколько раз, заскочив на часок домой, я все оглядывался, все прикидывал: где эта книжечка с шутливым названием, которое для стольких из нас оказалось таким горько-пророческим?.. Ведь весеннего тепла на нашей родине пока не видать!

Простите мне, милые землячки, простите, что жалким рассказом о себе роняю мужской престиж, который и без того нынче невысок… Но это – исключительно из уважения к вам и только для вас. Как нынче модно у этих-то: эксклюзив.)

Потом Полуэктов – вот кто, показалось мне, настоящий полковник! – подвел ко мне чуть смущенного человека средних лет, показалось – знакомого:

– К вам тут – «лесные братья»…

Не сразу, но понял, наконец: здесь же, параллельно с высшей школой милиции, находится «среднее» училище – для солдатиков внутренних войск, для лагерной охраны, за которой давно уже и закрепилась эта полушутливая и, конечно, чуть высокомерная кличка…

Их не предупредили, что будет встреча с писателем, остались без внимания, а кому не ясно, как им в глухой-то тайге приходится? Нельзя ли завтра «мероприятие» повторить?

Скольких, скольких из них знал я по старым поездкам в отроги Кузнецкого Ала-Тау, в Горную Шорию, скольких помнил по совместной охоте… Разве не ясно, какони там, чемони там по своим-то медвежьим углам живут?

Как же «лесным-то братьям» откажешь?

И назавтра они явились в зал в полном составе. И вновь пришли многие из тех, кто был вчера…

Опять были такие доверчивые глаза, сочувственные улыбки, всё понимающие лица… одно из них, в глубине зала вдруг показалось таким знакомым: совершенно седой человек с молодым, смеющимся взглядом. Русский Мальчик?!.. Таким он в моем представлении был давно уже… Но откуда тут? Среди «лесных-то братьев»?

Как они, и правда, внимательно слушали!

Обманывать вообще – грех, но этих-то, так распахнувших душу, этих – тем более!

Эх, кабы всегда оставались такими!

Конечно, опять я, что называется, выложился…

Привыкший дело иметь всё больше с бумагой, на которую, бывает, и капнет слеза – может быть, чего-то я не учел, чего-то в себе не предусмотрел?

Бывало, в долгих писательских поездках, когда отказывался выпивать за общим столом, почти потрясенные этим фактом хозяева спрашивали: мол, а как же отблагодарить за труд? Чем уважить?

И я без всяких говорил: если не сложно – хорошей парилочкой!

В каких только удивительных русских баньках в полном одиночестве не побывал я: с широкими полками из лиственницы, такими ладными и чистыми, что хотелось на них остаться жить; с бадейками из осины; с только что вынутыми из стожков пахучего сена, где они пластами хранились, березовыми вениками с вложенным внутрь зверобоем и тысячелистником либо полынью; со спелой соломой на прохладном полу предбанничка и логунком кваса с ковшиком наплаву – в углу…

Одно время все эти баньки я прямо-таки коллекционировал в памяти и все собирался об этой коллекции написать: начиналась бы она с Канска – крепенького таёжного городка на севере Красноярского края… Или все-таки со старинного села Кузедеева под Новокузнецком, со столицы реликтового «Острова черной липы»?..

Может быть, и в этот раз надо было заранее баньку попросить?

Потому что завтра должен был состояться праздник, ради которого в Новокузнецк я приехал, а душа моя и без того раскачивалась уже в таких звонких высях!

Комбинат наш только что пережил очередной передел собственности, люди потихоньку привыкали к новым хозяевам – компании «Евразхолдинг»… Привыкали по-разному.

Мне сперва показалось необычным, что многолетний помощник всех «генералов» – генеральных директоров комбината – Александр Сергеич, строгий и четкий блюститель их делового расписания и потому совершенно безжалостный даже к дружеским просьбам таких, как я, праздношатающихся, в этот раз прямо-таки зазывал меня в давно знакомый кабинет:

– Зайдите к Александру Никитичу, зайдите, пока он свободен!

Александру Никитовичу слегка за сорок, но вот уже добрый десяток лет по должности был замом главного инженера по производству, а по призванию – самым надежным, почти бессменным смотрителем «часового механизма», если представить комбинат как большие часы, бессменным ещё и в том смысле, что на заводе торчал с самого раннего утра до поздней ночи, а то, бывало, и остаток суток прихватывал: не было работяги надежней его и самоотверженней, не было лучшей подпорки для всех, которые сменились за это время, «генералов».

И вот он сам – «генерал». Или не рад?

Какое-то смущение появилось в острых чертах лица, голова ушла в плечи, длинные руки перебирают скрепки на столе и будто подрагивают.

– Ты бы написал о нем, – сказал мне Рафик Айзатулов, Рафик Сабирович, предыдущий генеральный, после тяжелого инсульта сидевший теперь в маленьком кабинетике неподалеку по коридору: консультантом. – Командовать не привык, ему тяжело сейчас, Сашке, – поддержи.

– Попробую, – пообещал я.

– Запиши себе, запиши! – настойчиво сказал Рафик.

– Что записать-то?

– Ну, чтобы не забыл мою просьбу.

Я удивился:

– Да ты что, Раф?

– Извини! – сказал, как будто что вспомнив. – Это я теперь все записываю – стал забывать!

Давно ли сидели с ним рядом в концертном зале «Россия» в Москве, и торжественный, одетый с иголочки, с бабочкою под кадыком – человек года! – Рафик не выпускал из рук только что полученную статуэтку – знак премии «Русский национальный Олимп», а я потихоньку клянчил:

– Дай человеку подержать!.. Отдам – сука буду!

Но даже это не могло тогда лишить старого моего друга ощущения значительности происходящего: происходило– тоне лично с ним – со всем комбинатом!

Когда-то я придумал ему отчество, подхваченное потом общими дружками-пересмешниками: Рафик Западно-Сабирович. В честь нашего Запсиба, для которого он столько сделал.

И вот оно: это Запсиб сбил его с ног, Стального Рафа, которому, казалось, не будет сносу, знаменитого на всю Россию сталеплавильщика… Теперь – консультант. Вредное у нас, у литераторов, производство – вредное! В сознании промелькнуло горькое: инсультант?

В кабинет к новому Генеральному лисьим шагом вошла пресс-секретарь, очаровашка средних лет в «боевой раскраске» – слоем мази на некогда смазливом лице. На комбинате её недолюбливали: может быть, за то, что об окончании красноярского института культуры говорит с излишним апломбом?

– У губернатора на днях день рождения, – напомнила новому генеральному. – Вам придется ехать: речь я готовлю…

– Речь? – простодушно пугается Александр Никитович.

– А как же! – тоном наставницы объясняет пресс-секретарь. – Все будут говорить. Но нужен подарок: по-моему, я присмотрела. Бронзовый Дон-Кихот… наш губернатор ведь настоящий Дон-Кихот, это все знают. Подпишите здесь…

– Тысяча долларов? – снова пугается Александр Никитович.

– За Дон-Кихота?! – взлетают бровки.

–  Для! – поправляю я. – ДляДон-Кихота…

Неискушенный в двусмысленностях генеральный, не дипломат, что поделаешь, – чистый технарь, переспрашивает:

– Для?

– М-можно и так сказать, – стреляет в меня глазками пресс-секретарь: в гостиничном номере я потом долго буду доставать из-под рубахи на груди стрелы, совсем непохожие на те, которыми пользуется баловник Амур, всеобщий любимец.

В дороге мне не очень работается – когда ещё смогу написать о генеральном? Для начала взялся подбадривать его устно, всё больше дружеским тоном, интонацией, которая часто важнее слов: что это ты, мол, Саня?.. Ты же сюда не рвался? Все знают: нет. Ну, а коли занесло, куда деваться-то? Соответствуй!

Он подошел к шкафу с книгами да альбомами, отодвинул стекло, из рядка одинаковых книг вытащил одну:

– Посмотрите в гостинице, может быть, пригодится. Это наш новый шеф…

– Хозяин? – уточнил я.

– Хозяин, да. С ним я знаком не очень близко, а вот приедет на днях его пресс-служба, я вас познакомлю. Глава её ваш земляк с Северного Кавказа, абхазец Отари…

– Если абхаз – это не земляк! – перебил я значительно. – Это брат. Я ведь приписной черкес, они меня давно: Гарун, Гирей… Два романа все-таки перевел, да какие, какие! А они ведь народы-братья: адыги и абхазцы. Во время конфликта с Грузией адыги им крепко помогли. Первый роман как раз об этом, он и называется – «Сказание о Железном Волке». Который разрушает Кавказ…

– Значит, вы и там – о железе?

– А как без него? Есть достаточно много статей, где говорится о кавказском влиянии на мое творчество, но кто б написал, что «Железный Волк» сработан на нашем комбинате… Запсиб – это на всю жизнь!

Все шутим! – размышлял я потом в гостинице, отрываясь от книжки, которую дал новый генеральный. «Корпорация без секретов», так она называлась. О «Евразхолдинге».

Ожидал, грешным делом, что автор начнет с того, как первый рубль заработал: ну, интересно же! Поделись, брат, опытом, поделись. Мне-то, предположим, он уже не поможет, закопался в свои рукописи, как хомяк в землю, столько понаделал ходов, что обратно из этого лабиринта – уже никуда. Все! Но ребятам помоложе, глядишь, да и пригодится. Разве это не важно – научить их делу. Вон как черкесы: в черных руках всегда – белая копеечка. А мы-то, выходит, проспали свой комбинат. Прозевали. Профукали. Прокакали. Почему?

Когда все это началось, я Рафа подначивал: видишь, мол, карты ложатся как? Сперва ты у нас – Рафик Западно-Сабирович. А теперь оно так может обернуться, что комбинат станет Западно– Сабирским. А?!.. Поднатужься! Разве татарва твоя, которую ты на теплые места попристроил, в обоих конверторных цехах жарится, не скинет тебе свои акции? Или русаки не отдадут? Ты ж у нас народный любимец, Раф, – поднапрягись!

Напрягался он всегда, в эту пору, когда надо было спасать комбинат – особенно, да вот чем дело-то кончилось…

А как же этим московским ребяткам-то удалось такой гигант прикарманить – это ведь уметь надо!

Ну, и коли корпорация, видишь ли, без секретов, сейчас мы всю правду-матку и узнаем, сейчас… нет-ка!

Главное, что вынес из этой книжки, – всем на комбинате придется адаптироваться к новым условиям хозяйствования… странное дело вообще-то, странное! У младшего моего друга Олега Харламова, у старшего горнового, за последние несколько лет было четырнадцать переломов костей: так высох у своей печки, что помогал своей Любаше на стол собирать, двумя пятернями нес тарелку горячего супа и мизинец на миг отставил, дверь попридержать, а мизинец – хрясь, и сломался!.. Это у настоящего-то, который только спит без пики да без лопаты доменного «медведя»!

К чему ему ещё «адаптироваться» – уже ко всему привык!

А если сам ты мог ещё недавно с церковной крысой поспорить, кто бедней, а нынче у тебя – десяток миллиардов, вот тут-то, братец, не только об адаптации – о реабилитации психологической не мешает подумать: чтобы нервишки не подвели, крыша бы не поехала…

Разве нет?

Закрыл книгу, стал вглядываться в цветной портрет на обложке: пухленький господинчик в очках держит перед собой сомкнутые пятерни, и над сплетенными сверху указательными торчит приподнятый кончик большого пальца: ну, кукиш и кукиш!

Или та самая магическая «мудра», тайный знак, предназначенный только для посвященных?

Через день-два в кабинете у генерального взял с полки экземпляр «Корпорации без секретов», показал на портрет с кукишем: это куда же, говорю, любопытно, смотрели его наверняка высокооплачиваемые пиарщики, когда всем нам эту хозяйскую дулю показывали?! Такой, говорю, пиардёж, нам не нужен!

Александр Никитович, не бледневший от сообщений, что прорвало центральный водовод или что горячий металл полцеха залил, тут еле слышно прошептал:

– Давайте никому не будем рассказывать…

– Ну, так и мне ведь никто не говорил! – пришлось проворчать.

Ну, словно по заранее кем-то написанному и Высшими инстанциями утвержденному сценарию снова вошла наша красноярская очаровашка:

– Как там губернатору наш подарок, Александр Никитович? – победно спросила у генерального.

– Было человек триста, но он оказался чуть не самым скромным из всех! – живо откликнулся Александр Никитович.

И она прямо-таки выкрикнула:

– А я вам что говорила?

Наш сухарь-производственник, знавший на комбинате в лицо каждый винтик, осторожно спросил:

– Что – Дон-Кихот?

Руки у него, опять со скрепкой, и в самом деле, слегка подрагивали…

А нет ли в том и нашей вины?

Что некогда бескомпромиссного и бесстрашного Амана так вот и разоружили – всем миром.

И кто из нас нынче так или иначе не развращен? Да и мне ли, столько доброго о Тулееве перед тем написавшему, бросать теперь в него камни?

Или это разные вещи? Бросить камень – одно, а правду сказать – другое?

У нас теперь чуть не у всех один ответчик: Кремль. Наша хата – по-прежнему с краю.