Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

10

Потом я стыдился, переживал, как мальчишка, мучался и винился, что загулял тогда: старый дурак!

Но этот сибирский, родом из Чебулы, вопрос, так и саднит в душе, так и держится непрестанно в сознании: что было, а чего как бы вовсе и не было? В нашей жизни. В истории нашей.

Поди теперь разберись!

Два десятка лет назад, когда мы часто общались, я получил письмо от питерского литературоведа, доктора философии Юрия Андреевича Андреева, от Юры – тогда ещё начинающего, а нынче одного из самых знаменитых, не из шарлатанов, целителей, может, встречали хотя бы его «Трех китов здоровья»?

«Помни всегда, – писал Юра, – что на наше с тобой (вставшее сразу после войны) поколение легла провиденциальная задача.

Ибо те, кто шли перед нами, при всех своих достоинствах, были либо ударены культом, либо развращены номенклатурными благами. Те, кто идут за нами, увы, в значительной степени растлены потребительством, 18-ью годами брежневской беспринципности.

За нами же – и высокая вера, и умение работать. Наше поколение – соль земли. Не забывай никогда: ты – соль поколения.»

К письмам отношусь с непростительной беззаботностью, но это почему-то хранил и держал на виду. К нему теперь можно относиться по-разному, но разве Андреев не угадал, что мы, выражаясь хоккейным термином, «попали в коробочку» между двух поколений. Да какую жесткую, какую безжалостную… милый Юра!

Ты, как философ и врач, наверняка размышлял и над последствиями травмы, и над возможностью выздоровления… Или это и – всё?

Мы тоже сделали свое дело. Тоже можем, как друг мой, Стальной Раф, уходить.

Ну, не спеша… Чтобы не было давки на кладбищах.

Но мы пока живы!..

И что нам делать с нашей памятью, которая хранит и тягостное отступление Красной Армии, и молчаливо-горькую оккупацию, и радостное возвращение наших… Да что там! Ту самую, «окопную правду», до которой до сих пор так тяжко скребутся якобы классики, мы слышали в очередях за хлебом, когда считались меж собой безногие да безрукие… Все тогда в них болело, каждая мелкая подробность значила многое, всякий день на передовой имел свой тяжкий, почти неподъёмный вес… А как мы ждали почтальона, как наши матери пытались последним его угостить, будто это зависело от него: послать на смерть? Не послать?.. Как страшно кричали у ворот получившие извещение женщины, и потихоньку им начинали подскуливать наши сверстники и подвывать голодные псы, не только жившие тогда на самообеспечении – нет-нет, да приносившие домой перехваченный на кухне у немцев кусок – для нас, для детишек.

А как мы тогда играли в войну?

Это для наших внуков игра потом стала называться «войнушкой», но тогда!..

Когда однажды на стройке разговорились за чаркой, у кого какие остались после немцев трофеи, кто с чем потом ходил «на войну», Дима Синютин, ставший потом редактором нашей газетенки, долго и благодушно слушал наши рассказы, а после вздохнул:

– Гранаты… мины… порох из снарядов – всё это, мальчики, не то! Мое село стоит рядом с Прохоровским полем, туда мы и ходили потом играть… А как? Подбитых танков полно, орудий недоломанных тоже. Двигаться не может, а башня вращается, и боезапас внутри будь здоров – убирать некому, все это стояло возле нас несколько лет… Поделимся на «наших» и на «немцев», в машины заберемся и давай друг дружку – тот из пулемета бьет, а этот по нему из орудия лупит. Когда снаряд из танка в село залетит, старухи разгонять бегут. Матери наши – в поле…

Может, другие этого вовсе не ощущают, и только мое поколение, четыре года, в самом отзывчивом возрасте, жившее письмами с фронта, похоронками, слухами, рассказами вернувшихся с войны раненых, разрывающими душу песнями слепых гармонистов со светившимися от голодухи насквозь мальчиками-поводырями, сводками Совинформбюро, которые не обходились без горьких комментариев, жестокими, сколько ребят подорвалось, играми – может быть, все это и сделало наше поколение наиболее восприимчивым к неправде, ко всякой, даже малой брехне? Ну, хватит, хочется кричать, хватит – давно через край!..

Или не чувствуете, что якобы старорусский двуглавый орёл давно стал для нас символом двоедушия и двурушничества?

Ну, где вы все были, когда в центре Москвы распродавали зарубежным туристам кровью добытые ордена наших отцов, когда те десятками скупали серые солдатские ушанки со звездочкой и генеральские папахи из каракуля… да и только ли, только ли это?

После сибирской стройки, где прошло больше десятка лет, после Кубани, на которую вернулись из-за детей, мы перебрались – из-за них же, в Москву, и в мае, в день Победы я непременно ходил к большому театру, где собирались бывшие фронтовики, ездил к Парку культуры либо потом – на Востряковское кладбище.

Возвращался однажды в полупустом троллейбусе из центра и на Новослободской, возле метро, в салон взобрался на костылях одноногий инвалид с орденами на пиджаке… Троллейбус дернулся, я вскочил поддержать вошедшего и помочь ему сесть.

– Не надо! – сказал он с неожиданной болью, продолжая стоять на задней площадке. – Вообще за нами меньше ухаживайте… Герои полегли первыми! Теперь их не осталось, героев…

Он был почти ровесник, но я сказал ему искренно:

– Спасибо, отец! За правду.

Это всегда жило во мне, несмотря ни на что: настоящие герои давно погибли.

Но разве за этим не следует совершенно закономерное: за что?

Считалось, «за Родину, за Сталина».

После взялись поговаривать: мол, «за Родину заставили.»

Но Родина в неприкосновенности оставалась и здесь.

Так за неё, хочется спросить, – чтобы жила, богатела, расцветала и разноплеменные, сообща защитившие дети её, были счастливы?..

Или – за вымученную государственную ласку по большим праздникам, для тех, кто остался жив: чтобы хоть слегка прикрыть очевидный для всех национальный позор?

11

В Касабланке у Миши появился русский сменщик, зиму он прожил в заваленном снегами дачном поселке под «высоковольткой» возле нашего Кобякова, и однажды ранней весной сказал мне:

– Внимательно следи за березой. Как только лист станет с копеечную монетку, у нас с тобой будет дело.

– Что-то новенькое, – ответил. – На веники режу всегда после Троицы…

– Голодной куме – блины на уме… или как там? – переспросил он с мягкой своей улыбкой.

– Кто про что, а вшивый – про баню! – взял я на себя «прямой текст».

– Да нет же, – разулыбался он. – Баня ни при чем. Тут, знаешь, в чем дело?.. Гуси всегда прилетают из теплых стран в эту пору, когда березовый лист только-только начнет распускаться… говорю, с копеечную монетку…

– Гуси-то причем?

– Русский Мальчик, где бы ни был, появится их встречать…

– На севере?

– Зачем – на севере? Дома!

– Прямо домой к нему прилетят?

– Те, что у него живут – прямо домой…

– Да как, ты объясни, дикие гуси могут жить дома? Осенью улетают, а зимой возвращаются?.. Так, что ли?

– Представь себе!

– Вот это уже «двадцать два», – сказал я ему. – Как в картах. Как в «очко» – перебор!

– Так, а что мы вообще-то знаем о гусях? Что «Рим спасли» – это и всё?

– Не надо! – сказал я твердо. – Тут как раз кое-что… Не говорил тебе, что как-то ранней весной ездил под Нижний Новгород гусиные бои смотреть? Там есть такой городишко – Павлово.

– Говорил, – согласился Миша. – Он там несколько раз был.

– Кто? – удивился я.

– Русский Мальчик! Про Павлово он и говорил.

– Миша! – тоном пришлось его упрекнуть. – Я-то – о себе!

– Выходит, и ты там был?

– Ну, конечно! Ездил туда со старыми гусятниками…

– Тут недалеко от Подольска живет один фермер… то ли Золотников, то ли…

– Золотухин! – поправил я.

– Вот с ним он и ездил, Мальчик…

– Да ты что?!

– И правда что, мир тесен! – рассмеялся Миша. – Выходит, могли ехать в одной машине…

– В тот раз – нет. Когда я с ним ездил. У Золотухина «газель». В кабинке трое. С нами был молодой гусятник из Курска, приехал со своими птицами с вечера. Вместе ночевали у Золотухина, чтобы утречком в дорогу – пораньше…

И так мне живо все это представилось!

И ярко пылавшая русская печь с полукруглым челом на первом этаже рубленного золотухинского дома – чело такое широкое, что подбрасывай метровые поленья, пожалуйста, а под высоким кирпичным сводом можно потом на корточках и веничком побаловаться – такой свод высокий… И долгое наше сиденье с вечера напротив озарявшей лица громадной печи, за просторным столом с толстой, из липы, столешницей, и удивительные рассказы хозяина о голубях и гусях, и раннее, с морозным туманцем и хрустким ледком, утро, когда выехали в Нижний…

– Что в кузове? – с нарочитой строгостью спросит потом молоденький лейтенант-гаишник, когда нас остановят уже под Владимиром.

И Золотухин охотно откликнется:

– Бойцовые гуси!

– Что-что?!

Все вылезем из кабины, высокий, жилистый Золотухин, закинет наверх брезент, и лейтенант сунется к большим, похожим на сундуки, плетеным из лозы корзинам, которыми доверху заставлен кузов «газели». Гуси в них переминались, потопывали, тихонько и мирно гундели, гукали, от них доносило слабым птичьим теплом.

– И что – будут драться? – недоверчиво спросил лейтенант.

– Ещё как будут! – пообещал Золотухин.

И молоденький «гаишник» совсем по-мальчишески вздохнул:

– Хэх ты, ну прямо, хоть бросай тут все и давай с вами: поглядеть!

– А за чем остановка? – невозмутимо поддержал Золотухин. – Я на твоем месте так бы и сделал!

Переночевали на окраине Нижнего у местных «гусятников», тоже встали чуть свет, а через два-три часа были в Павлово, в старинном городе мастеровых, который и сейчас славится перочинными ножиками всякого вида, хитрыми замками, голосистыми канарейками и удивительными лимонами, у которых тоже свой секрет: чтобы вырастить настоящий павловский лимон, надо знать «слово».

До недавнего времени тут были также петушиные бои, посмотреть на них, сделать ставки да попробовать выиграть сюда съезжалось якобы пол-России, но после нескольких крупных драк, восторженными зрителями в которых были уже петухи, бои запретили, зато гусиные остались – это дело благородное, чистое, безденежное… Потом, правда, знающие гусятники поговаривали, что и тут был играющий люд, как без него – ставили и местные, и приезжие, но все это шито-крыто, потихоньку, потому что за боями наблюдали дамы из отдела культуры, которые вдруг решили взять бои под своё крыло, – старых гусятников прямо-таки трясло при виде этих расфуфыренных дам – и единственный милиционер следил за птичьими схватками то с одного, то с другого места: потихоньку обходил сзади обширный круг, незаметно поглядывал…

Дерутся гусаки, но каждый «гусятник» привез со своим в корзинке кто двух, а кто трех гусынь: чтоб было из-за кого биться и было кому дерущегося подбадривать… весна, что ты!

Солнышко греет уже во всю, как бы не растопило снежок на расчищенной, на вытоптанной обширной площадке на окраине города… Рядом с нею полно машин: и легковых, на которых приехали просто поглазеть на гусиный бой, и иномарок с одной корзинкой в просторном багажнике, и «газелек» да крытых грузовых с выставленными возле них на землю плетеными сундучками – откуда только, судя по номерам, люди не приехали. Есть даже заграничный номер – эх, из Минска… Но есть и несколько санных возков – из окрестных поселков на лошадках приползли соседи-завистники, которые и Павлово-то называют не иначе, как «Падлово». Самые знающие, самые опасные конкуренты со злою до драки птицей: и хозяева, и будто бы даже гусаки тоже весь год живут одной мыслью – на боях «наказать падловцев».

Но ты сперва попробуй, попробуй!..

Вынимают из корзинок, бережно несут на руках и самих бойцов, и «группу поддержки». Гусаков опускают рядом друг с дружкой, и за каждым на утоптанный, с черными пролысинами мерзлой земли, снег чуть поодаль ставят гусынь.

Если птица на боях не впервые, не только знатоку – и настоящему любителю чуть ли не все о ней известно: от каких родителей, какого нрава, когда и кого одолела, чего боится, а чего нет, и чего от неё можно ожидать… Сами гусаки знают о себе меньше, до многих сразу, видать, и не доходит, почему здесь оказался, да не один, а с подружками, которые сперва деловито оглядываются, мирно погукивают, а потом начинают беспокоиться – бывает, раньше уверенного в себе, в самой поре, бойца…

Вспоминает ли гусак, что было в прошлый раз, просыпается ли в нем подпитанный весенним током крови, подогретый первым солнышком древний инстинкт? И вдруг не понравится, что противник, который ещё и не противник, а так, случайно оказавшийся рядом незнакомый самец, дернул вдруг шеей и опасно повел клювом – так или иначе, птицы начинают друг дружку пощипывать, грудью налетать, бить крыльями, но все это лишь зачин – сам поединок начнется, когда обе ухватят клювами, словно клещами, одна другую за крыло поближе к корпусу, свяжутся в единое целое и станут то медленно кружить, то взад-вперед подергиваться, бить противника одним крылом и снова потом с ним сплетаться, и так и пять, и десять минут, и полчаса, а мощные и равносильные птицы, бывает, и по часу, по два, по три – недаром же в этом болельщицком «всеобуче» то там, то здесь слышится один и тот же рассказ: мол, как раньше-то в России? В седую старину. Богатые владельцы настоящих бойцов их выпускали, а сами уходили в ближайший трактир, попивали там себе чаек, и не только, разговоры о гусях разговаривали да заключали пари – большие дела решали, а потом либо половой, трактирный слуга, значит, специально ждавший на бою, прибегал, либо человек из собственной дворни: пора и вам быть, Иннокентий Силыч!.. Данила Самсоныч, нашвзялся!

И хозяева чемпионов, не торопясь, промакивали салфетками усы, оглаживали бороды, медленно и важно выходили, значит, к финалу, поединка.

Где ты, старая эта Русь?..

Или даже птица стала теперь слабей, или после долгого перерыва еще не возродилось истинное мастерство старых гусятников, но схватки были, конечно же, куда покороче. Какой, случалось, напрочь отказывался драться, как бы его не понуждал хозяин и сами гусыни, казалось, не подталкивали. И это не худший вариант, просто молодой, не натерпелся, у такого ещё все впереди, время пройдет – станет бросаться первым. А другого тут же снимали за запрещенный удар клювом в птичий затылок, и тогда слышались комментарии иного рода: это, мол, с ним уже не впервой, все, надо вечером к хозяину в гости идти – не миновать лапчатому кастрюли…

На все это можно глядеть часами, лишь бы вытерпел, потому что только у гуся ноги не зябнут, но ещё любопытней, чем за бойцами, следить за их хозяевами… особенный народ, конечно, – особенный! Кого здесь только нет: и вальяжный директор московского завода, к черному «джипу» которого то и дело спешат погреться приехавшие сюда из ближних сёл на лошадках гусятники. Какими напитками, с какими наклейками они там греются – видать даже издали; и группка фермеров из разных краев, которые так и льнут к высокому и жилистому Золотухину; и трое тихих нижегородских ученых-физиков, которые с заученным терпением ожидают исхода схватки, как результатов очередного опыта; и двое молодых офицеров в зимних лягушачьих ватниках и в утепленных сапогах, но уже в фуражках с высокими, как у диктаторов банановых республик, тульями – эти-то где умудряются гусей держать, если и самим поди негде жить?

Но главные действующие лица – сами павловцы да их оппоненты, которые не совсем так их обзывают – иногда и на крике.

В старых кожушках и подшитых валенках, в заплатанных телогрейках и сиротских треухах, кто кривенький, шея чуть не длинней плеча, а кто косенький, но столько азарта в лицах, столько то озабоченности, а то непреклонности, что можно подумать: после гусаков своих начнут биться сами – оттого-то и вид такой, что случалось это уже не однажды…

Сами павловские были и чуть лучше одеты, и чуть сдержаннее, хотя куда там!

Когда окончились бои, несколько машин, наша «газелька» в том числе, стали пробираться на одну из окраин, где жил дедок, чей гусак в очередной раз перетер крылья соперникам… Ехали по крепенькому и чистому деревянному городишку и таким же был домик, где с пирожками ожидала нас округленькая, в отличие от своего худющего супруга, хозяйка… какая, и правда, кругом была чистота, как все блестело!.. Пошел в нужник на заднем дворе и долго стоял в дверях: не разуться ли?.. Все было застелено половичками из рядна, все обшито разноцветными лоскутами, на оклеенных веселыми обоями стенках висели тряпошные карманы и карманчики…

Чемпиона с двумя подругами, не очень крупного, но тугого даже на вид темно-серого гусака, так и оставшегося после нескольких хорошеньких трепок прямо-таки литым, ну перышко к перышку, уже перенесли в крошечный загон, примыкавший к окошку в полуподвале дома, где была кухня: чтобы хозяин, когда завтракал-обедал или когда распивал чаи, видел бы своих подопечных…

Теперь мы сидели за снесенными из всех комнат и впритык составленными столами – ну, прямо, как в горнице у Золотухина, а гуси сверху тянули шеи, по привычке заглядывали через окно: мол, как там хозяин?.. Чем это он и с кем занимается?

Занимались, известное дело, чем, но разговоры при этом, разговоры! И правда, жизнь моя была бы бедней, не случись этой поездки на гусиные бои с Золотухиным.

– Ну, что? – тонким, хрипловатым голосишком начал вставший с рюмкой в руке хозяин. – Уйди с нас беда, как с гуся вода!.. За это давайте!

Довольно загудели, начали привставать чтобы чокнуться.

И вдруг заговорили все сразу и обо всем, заговорили громко, напористо, и только худенький, как мальчик, хозяин деликатно помалкивал, поглядывая на всех чистыми, как у ребенка, мудрыми и тихими голубыми глазами…

Странное дело: не помню сейчас, с бородой он был или чисто выбрит? Но очень хорошо помню этот удивительный, словно из глубины народной, внимательный взгляд…

Был он на кого-то из прежних моих добрых знакомцев сильно похож, но я никак не мог понять: на кого?.. На самодеятельного художника Ивана Селиванова из сибирского Прокопьевска, якобы примитивиста, которого московские умники заставили-таки поступить учиться в какой-то заочной академии, в которой и остались потом у московских «учителей» на руках почти все его бесценные картины?.. На конструктора Калашникова, внешне такого же мальчика, но уже сильно избалованного победами на олимпиадах и конкурсах, слишком хорошего знающего себе цену и в мальчика больше играющего, нежели оставшимся таким… а правда, правда!

Сколько с Калашниковым общался, сколько рядом работал, а все не мог постичь какую-то его тайну, которую прячет не только от всего мира – даже от себя, и то прячет. Годами выработанная при советской власти привычка «закрытого» творца оружия?.. Закрывали его, закрывали – взял, и сам, наконец, закрылся наглухо. Весь в орденах на генеральском кителе и в глянце журнальных обложек.

А живая жизнь вот она: эти съезжавшиеся в Павлово кривые да косенькие хитрованы в своей рванинке… тоже празднуют небось там сейчас, половина чемпионов – у них!

– Минские первые уезжать собираются, – пронесся вдруг за столом говорок. – Им-то дальше всех…

И вновь поднялся с рюмкой никуда не уходивший, но словно все это время отсутствовавший хозяин.

– Минским на дорожку… чтобы помнили, – и проговорил вдруг с какой-то вроде бы застарелою болью. – Славян теперь хотят унистожить, это всем уже видать… Да не получится, нет!

С чего это он тогда вдруг?

Прощался с ним – обещал вернуться, да разве жизнь складывается, как ты хочешь?..

…Все это, передуманное не однажды, пронеслось во мне в один миг.

– Если был там, если с Золотухиным дружит, – сказал я Плахутину. – Твой Русский Мальчик. Значит, наверняка тебе рассказывал, как наши гуси раньше в Париж ходили пешочком… Или в Берлин. Рассказывал?

– Об этом что-то не помню, – признался Миша. – Зачем – в Париж?

– Дело-то грустное, – взялся я. – На закуску. Печенку свою несли. Мясо. Перо и пух. Но главное – как, как?.. Купцы договаривались, и погонщики сбивали стаи по несколько тысяч птиц… Грели смолу, каждого гуся макали в неё лапами и выпускали на песок: прошелся, и – готова обувка. Для дальней дороги. Хоть какой трудной. Всех обули, и в путь… За ними едут несколько повозок с кормом, с буторишком, со съестными припасами для погонщиков, и так – и месяц, и два, и три. До Берлина. До Парижа, может быть, пять, не знаю… Куда им было спешить?

И правда что: в наш сегодняшний день спешить? В наш безжалостный, хитрованский мир?

Уж где теперь настоящее «падлово» – так в нем как раз, в нём. В сегодняшнем мире.

И гонят уже не гусей. И – не тысячами.

Счет давно на миллионы пошел…

– У него-то как вышло? Привез с охоты подранка, – стал мне Миша рассказывать. – Ну, выходил, подкормил, а осенью тот вдруг забегал по двору, заметался из угла в угол, закричал, да так жалостно и громко, что Мальчик все понял. Схватил его, поднялся на второй этаж своей дачки, вылез на крышу и швырнул его вверх… И тот понесся прямиком: наверное, наше ухо не слышит, а он слышал, что где-то вверху кричат сородичи – в теплые страны летят… Мальчик говорит, не только рукой вслед ему помахал – как бы и душой попрощался, когда вдруг весной – на тебе! На соседнем участке с криком шлепаются два гуся, орут так, что чуть не вся округа сбежалась… А они ходят вдоль забора, а соседа, хозяина, дома нет. Перелез он через забор, и одного сразу перекинул, понял, что это вернулся свой, а гусыня, говорит, так кричала, но ничего – поймал и её. Прожили у него лето, гусят вывели…

– Как это – прожили? – засомневался я. – Ты попробуй-ка, домашних заведи, и то не обойдешься без какого-никакого болотца… а полетать?

– А это вот как раз его ноу-хау, говоря современным языком, – улыбнулся Миша. – Он сделал для них из досточек дорожку вокруг дома, ну, – такой серпантин наверх, чтобы с крыши могли взлетать. А потом ещё и надстройку в виду башни… поедем – увидишь.

– Поедем, наконец?

– Позвонил своим, чтобы мне передали: пусть ждет. Он мне нужен, мол… будем ждать?

– Да уж заждались! – сказал я Мише насмешливо.