Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

– Спасибо, девчата, – сказал я не без печальной усмешки. – Особенно радостно слышать ваши слова писателю старой русской школы… Не скажете, с какого вы факультета? Уж не филологи ли?

Но за это время парень позади нас успел слепить новый снежок. Опять он разбился о спину одной из подружек.

И нежные девичьи уста вновь отворились, чтобы произнести то самое, что после необычного приема у Сталина боялся произносить старый, с «подземным» стажем, матерщинник-шахтер…

МУРОМЕЦ И ХАЗАНОВ

История фильма «Вольная Кубань», много лет подпитывающего зарубежное казачество запахами нашей теплой и все ещё пока зеленой родины, – это особь статья, как говорится, и она потом, коли будет на то воля Божия, тоже войдет в наши размышления о языке. Нынче придётся рассказать лишь часть этой непростой истории.

Однажды, когда «пазик» с киногруппой мчался между станицами Отрадненского района, я попросил водителя остановиться, чтобы подобрать бредущего обочь дороги парнишку и был буквально ошарашен нервическим криком режиссера Виталия Тарасенко:

– Никогда этого, прошу вас, не делайте!.. Не надо превращать наш автобус в рейсовый. В салоне аппаратура! Люди тут отдыхают после съемки…

– Да что это ты, старик? – простецки попробовал ему возразить. – Разве мальчонка тут же кинется курочить аппаратуру? Или начнет по головам ходить?

Во мне и сейчас ещё жива сибирская привычка не проезжать мимо пешего, а тогда она была – как закон. Но наш Феллини буквально захлёбывался возмущением:

– В кино есть свои правила, которых вы пока не знаете!

Потом-то он всем нам, всей киногруппе докажет, что «в кино», как он его себе представлял, правил как раз и нету, во всяком случае – благородных правил. Но это будет чуть позже.

А в тот месяц «по семейным обстоятельствам», краснодарский родом кугут Феллини приостановил съемки, уехал в Прибалтику, но ждать, пока он вернется, нам было никак нельзя: собирались включить в фильм кадры переноса мощей батюшки Серафима Саровского, а торжественная колонна сопровождавших раку преподобного церковных иерархов, священников и мирян несколько дней назад вышла из Москвы и под почетной казачьей охраной уже приближалась к Дивеевской обители. Хорошо, что администратором была у нас все понимавшая толковая женщина. На правах автора сценария и ведущего, на свой страх и риск, уговорил её ехать без режиссера, и как славно всё потом у нас в Дивеево получилось!

Но началось ещё до него…

Оставшись за главного, отводил душу: кого только мы по дороге не подбирали, кого только в свой «пазик» не подсаживали. Перед самым Муромом в автобус поднялась простенько одетая пожилая женщина с бидончиком молока в руке. Явно застеснялась вольно разбросавшейся по отдельным креслам полуголой в жару «киношной» команды, и я взялся потихоньку её подбадривать, а заодно и природное свое любопытство подкармливать: и как, мол, в вашем славном городе – жизнь? Не перевелись ещё в Муроме богатыри?.. А в селе Карачарове? На родине Ильи-то Ивановича?

На всякий случай сняли на пленку памятный камень на окраине города, а тронулись дальше – наша попутчица разговорилась, наконец: да как, мол, тут у нас? Весь город только об одном и говорит: и смех, и грех… Богатыри, конечно, при такой-то жизни давно повывелись, да зато что правда, то правда – помидоры в Карачарове, и в самом деле, растут богатырские. Таких помидоров – больше нигде. И на вкус: ой, какие особенные! Поэтому люди на базаре первым делом всегда и спрашивают: откуда, мол, помидоры? Карачаровские, нет ли? А тут приехал в Муром комик этот… ну, известный теперь везде… из техникума который…

Она замялась, словно боясь вдруг попасть впросак и оконфузиться, и наши ей дружно взялись подсказывать:

– Из кулинарного?

– Хазанов, что ли?

Она поблагодарила тоном:

– Вот-вот.

– Геннадий Хазанов?

– Он.

– И что Хазанов? – посыпались вопросы. – И что он, что?

Женщина слегка осмелела:

– Пришел тоже на базар… А про помидоры, видать, уже знал. Вот идёт, а за ним, конечно, толпа. Собрал целый карагод!.. И все люди переспрашивают: он? Не он?.. Да неужели, и правда, он? Да он, он!

– Хазанов! – опять её наши выручили. – Хазанов.

– А там стоял за прилавком человек, у которого всегда – лучше всех эти помидоры… От он подходит к нему с этим карагодом: дак, а что это за помидоры? И правда, карачаровские?.. Правда, тот отвечает. Из того самого Карачарова?.. А тот: сам не видишь? Другого Карачарова тут нету!.. И точно, нету? – тот спрашивает. А продавец ему тогда: чего ты, мужик, пристал как банный лист?.. Хочешь брать, дак бери, а торговать не мешай: видишь вон, какая за тобой ко мне очередь!.. Тот руками развел и – дальше… Вся толпа за ним, возле продавца никого не осталось, а он тогда: ты куда их повел, эй?! – женщина поднесла ладошку ко рту, все чего-то смущаясь. – Что там бы-ыло… от хохота весь базар чуть не плакал!

Наши тогда тоже посмеялись вволюшку: группа была в основном из молодых дипломников ВГИКа.

– Давно это было? – спросил я.

– Да уж с месяц, а то и чуть больше – у него всегда ранние помидоры…

– Ну, ему-то потом хоть объяснили?

– Дак не знаю. К нему никто теперь больше не подходит, – сказала она жалостливо. – Только глазами покажут: это вот – тот самый, что не узнал артиста. И пальцем – коло виска… Кто ж такие помидоры и будет у его брать?

Было это, считай, полтора десятка лет назад, но до сих пор помню и будто смущенный её голос, и виноватое отчего-то лицо. Явно хотела отдариться за то, что её подвезли, но никак не могла решить: как отнесутся к этой истории модные ребята в драных шортах и майках с иностранными буквами?

Только сочувственный мой тон её и поддерживал… где ты, природная деликатность – сохранилась ещё хоть в каком-нибудь уголке?!

Оставшись от природы человеком порывистым, способным творческие планы резко переменить, бывало, от еле слышного зова, я тогда убеждал себя: что надо, отснимем, даст Бог, в Дивеево, а на обратном пути предложу ребятам на денек заскочить в Карачарово, к этому неожиданному страдальцу. Руку пожму ему, обниму. Если печалится, скажу: брат, выше голову! Эти твои землячки, которые вертят пальцем возле виска, не тебя унижают – себя самих. Ну, что делать?.. Такая нам выпала карта: будем терпеть. И будем работать. Ты вот – богатырские свои помидоры выращивать, я – писать. Больше ничего не умею: писать да читать. И, знаешь, что вычитал?.. Что семена, которые оставляли даже на небольшое время в пещере Печерской Лавры рядом с мощами твоего односельчанина Ильи Муромца, Ильи Ивановича, прорастали в несколько раз быстрей и урожай давали почти невиданный. Как жаль, что мало когда-то возле него постоял, что не очень внимательно разглядывал: только и помню черное, с серебряными крестами сукно, низко надвинутый капюшон да восковые, на груди сложенные персты… А ты, брат, живёшь в таком месте, над каким и нынче благодать не иссякла. Иначе откуда эти ваши знаменитые помидоры? Это – знак нам всем. Свыше. Всегда это помни, и дай Бог тебе здоровья долго-долго ещё трудиться на твоих грядках и с ясными глазами стоять потом за прилавком… это хорошо, что этот московский гость встретился тебе на базаре, а не пришел к тебе в огород, а то и ботва бы вдруг попривяла, и цветки бы осыпались, и плоды почернели… как знать? Я тебе уже не о Хазанове, он, старая ещё школа, куда деликатней остальных: я – обо всех!. Многих из них хорошо знаю лично. Хочешь, расскажу тебе? Только подальше отойдем от растений…

…Было это, повторюсь, полтора десятка лет назад, но вроде бы незначительное происшествие не только не забылась – сделалось для меня предметом чуть ли не постоянных размышлений… О чем?

О том же самом: о языке. О слове.

Разумеется, он не собирался этого делать, Геннадий Хазанов.

Но вольно или невольно популярный артист, мастер слова, многолетним своим изобильным, как помидоры в Карачарове, творчеством, считай, перевернул жизнь в «отдельно взятом» провинциальном городке, все поставил, хоть на малое время, с ног да на голову, в неустойчивом и без того, по смутным-то временам, сознании некоторых изменил шкалу ценностей…

А, может быть, в этом смысле мы давно должны говорить об «отдельно взятой» стране?

Бесконечным потоком пошловатых, а то и попросту хамских шуточек, и в самом деле, опущенной не то что до провинциального – уже до местечкового уровня.

Разве с вами не бывало, что, нажимая одну кнопку за другой, в одно и то же время вы всюду видели на телеэкране одни и те же до боли знакомые лица с одними и теми же ужимками и чуть ли не одинаковыми словами на одну и ту же тему?

У чеченцев есть сказка о муравье, такая маленькая, что не грех привести её полностью: «Давным давно один человек сказал муравью:

– Ва, муравей, какая у тебя большая голова, хоть сам ты и маленький!

– Голова бывает большая, если много ума.

– А почему у тебя такая тонкая талия?

– Талия бывает тонкой у благородного человека!

– А отчего твой зад такой толстый?

– Благородный человек не станет говорить о том, что ниже пояса, – ответил муравей.»

Давайте вдруг на минуту представим, что по какому-нибудь общественному уговору – хотя бы не на целый год, именуемый «Годом русского языка», а только на один день – штатных наших юмористов вежливо попросили бы не говорить о том, что «ниже пояса». Постараться хоть на денёк об этом забыть…

И вот вы нажимаете одну кнопку, другую… четвертую… шестую, а на экране – сплошная темь!

Но не прольётся ли в этот день над городами и весями нашего Отечества удивительный, ещё небывалый свет?!

«МУХАДЖИРЫ» РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ

Есть такие люди, пока, слава Богу, – есть. Подполковник медицинской службы в отставке, бывший хирург. Истый книгочей, настоящий библиофил, и правда что – «ходячая энциклопедия». И – отчаянный меломан, сам с хорошим голосом. Ещё недавно был заведующим отделением в майкопском военном госпитале, а вечерами пел под «Русскую удаль», под уникальный, это и в самом деле так, оркестр русских народных инструментов. Потому-то, когда ему исполнилось семьдесят пять, главный дирижер «Русской удали» Анатолий Шипитько решил посвятить Ивану Тихоновичу Болдыреву концерт, в котором тот должен был солировать… Эх, как Иван Тихонович со всеми своими многочисленными наградами, во всей нестареющей воинской красе, с мощным своим, так и не покинувшим его, не ослабевшим басом, прошелся потом, оренбургский казак, «вдоль по Питерской»! Как погулял по залу вместе с «двенадцатью разбойниками» и атаманом их Кудеяром, который у всех на глазах превратился в смиренного монаха Питирима!

Общительный и благожелательный нрав сделал Ивана Тихоновича добровольным «культоргом», не только обзванивающим своих многочисленных подопечных перед приездом какого-нибудь знаменитого артиста, которого наконец-таки удалось Анатолию Шипитько залучить в Майкоп, но и рассказывающим потом дорогие сердцам понимающей публики подробности… Он ведь, Болдырев, первым приходит в филармонию перед концертом и уходит последним, деликатно пропуская впереди себя редкого, дорогого гостя…

Кабы не кончалось на нашей Руси такое почти жертвенное самоотвержение!

Иван Тихонович и нашел меня по телефону несколько месяцев назад: мол, бесконечно виноват перед вами, но, Бог свидетель, не мог перед этим дозвониться!.. Да что такое, спрашиваю?.. Уверен, говорит, что вы тоже пошли бы к Анатоль Васильичу на репетицию: из Нальчика приезжали два певца с великолепными оперными голосами, давно, мол, таких не приходилось слышать. И, знаете, что они поют?.. Русские народные песни! И как поют, как!.. Для всех это будет самый настоящий, большой праздник. Кто, конечно, придёт потом на концерт… Анатоль Васильич засел за ноты, чтобы самому получше к ним приспособиться и им дело облегчить. Репетирует пока без них, первый концерт потом в Нальчике, затем у нас, но дата уже известна: можете своих друзей приглашать! Пусть подумают. Понимаю, как трудно нас раскачать, все своими делами заняты. Но пропустить это просто нельзя – ну, никак! Так вот, чтобы мы с вами не были потом виноваты…

И в который раз начинаются одни и те же страдания:

– Не хочешь увидеться на концерте «Русской удали»? – звонишь.

– Так ведь там же не так давно и встречались!

– Ты, братец, как тот милиционер, которому дарят книгу… Спасибо, говорит, у меня одна уже есть!

– Ну, сравнил, ну, – спасибо!

– А разве не так?

И долго говоришь о вещах очевидных, как бы азбучных, о которых интеллигентному человеку и говорить-то стыдно: концерт концерту рознь, дело известное. Что-то прошло в тот раз на высшем уровне, а что-то получилось не очень, мало ли!.. К тому же теперь с «Русской удалью» будут кабардинцы.

– Да этих кабардинцев в Майкопе!.. Вчера только с одним разговаривал.

– Оперные голоса, ты слышишь? Оба окончили московскую консерваторию. С отличием. Но в Нальчике-то с эти не разгуляешься, с оперой. А русские народные песни там у них – на ура…

– На бис, ты хочешь сказать?

Ведь понимает, а? Как раньше говаривали: грамотный! Но уговорить так и не удаётся. Ни одного, ни другого, ни третьего… да что же это?

Тоже кое-что понимаю: прописан в Москве, но больше пока, спаси, Господи, езжу, где только не бываю. Недаром же здешняя журналистка Валерия Ломешина однажды мне как приклеила: география, мол, его творчества – Северный Кавказ-Москва-Западная Сибирь – напоминает анэ: адыгейский столик-трёхножку… Ещё и самого себя начать цитировать, что ли?

Пошучиваю, думал. А ведь, и в самом деле, придётся!

Потому что как бы заново обнаружил: в вышедшей в 2006 году в Майкопе книге «Газыри» три рассказа – три «газыря», значит, – посвящены «Русской удали».

Вот самый короткий из них: «Уроки Грузии».

«Нынче, правда, об уроках Грузии, преподанных ею столько лет, словно щитом, прикрывавшей её России можно долго рассказывать.

Но мы о добрых уроках.

Полистал сейчас свой сборничек „Голубиная связь“, быстренько пробежал рассказец „Короли цепей“… нету там! Что делать? Годы идут, написанного все больше, и уже не всегда помнишь, где о чем написал. Помню, что писал, – это точно, но вот где?

И тут так.

А искал я сюжетец с грузинскими борцами, возвратившимися домой: с победой, естественно… Встречают такого в аэропорту, и первым делом к нему, какому-нибудь заслуженному-перезаслуженному, подходит личность, известная лишь в Тбилиси: таксист Леван или официант Котэ… Подходит и прямо тут же, на взлётной полосе, укладывает героя дня на лопатки: чтобы не возомнил, будто он – и в самом деле, лучший борец… вон таких сколько в Тбилиси! А по всей Грузии?!

Постоянно возвращаюсь мысленно к этому обычаю: очень нужный, очень справедливый обычай.

Из-за чего недавно о нём вспомнил: мы были на концерте „Русской удали“ – оркестра народных инструментов под управлением Анатолия Шипитько. На этот раз выступал с ним баянист Николай Горенко из Сочи… сразу скажу, что я сочувствовал невольно оставшимся в тени прекрасным Толиным баянистам. Но что делать?

Горенко не только – блестящий виртуоз и артист-характерник, не скрывающий себя под каким-нибудь традиционным концертным фраком… потрясающий работяга: как летали у него по пуговкам пальцы! И в самом деле – будто легко порхавшие птахи. Но понимаешь, сколько за этим труда и пота, в том числе и выступающего на красной рубахе на виду у зрителя… Как когда-то у Гарибальди? Чтобы не было видно крови. Как у каких-нибудь „ломающих“ пьяного гопачка тверских „драчунов“-танцоров.

Концерт посвящен был Геннадию Заволокину, и я опять услышал далекий – хотя он рядом, всегда в душе, – зов неоконченной работы о нем и о народном творчестве, которую озаглавил: „Казаки и пигмеи“.

Так вот, по этой четкой классификации Николай Горенко ещё какой казачура, как и сам Шипитько: недаром же, послушав его оркестр, которому пришлось подменить на фестивале в Анапе какой-то опоздавший на него именитый коллектив, и устроители фестиваля, и жюри засыпали Анатолия вопросами – мол, кто таков, мол, откуда? Почему о нем не слыхать?

А о ком слыхать-то?

Вот тут-то и подходим к главному: да ежели бы после выступления какой-нибудь разрекламированной сверх меры звезды или такого же звездюка выходила бы какая-нибудь деревенская Фрося – на этот раз такой „Фросей“ была Анна Железовская, которую я уже слышал с ними в станице Гиагинской, дай Бог ей удачи! – эти деловары давно бы перемерли от стыда за себя… но стыда у них нет. Они давно бы уже „повыздыхали“, как в родной моей станице говаривали, от черной зависти.

Но не так ли нынче в искусстве вообще? Не то же ли самое – в литературе?

(Утром читал маленькую книжечку Николая Зиновьева, поэта из городишка Кореновска… Какой там Вознесенский?! Коля наступает на пятки своему кубанскому землячку Юрию Кузнецову:

 
Из всех блаженств мне ближе нищета.
Она со мной и в летний дождь, и в стужу.
Она тяжка. Но – тяжестью щита,
надежно защищающего душу.
 

Ну, кто из них мог бы так сказать? Им ведь сие неведомо, в том-то и штука, что они-то – всего лишь богатые дельцы!)

Хороший был в Майкопе концерт.

Дай, Господь, чтобы он пригодился мне, когда снова возьмусь за „Казаков и пигмеев“.

Пригодился вот!

Недаром считается, что всю жизнь, как бы мы это ни озаглавливали, постоянно пишем одну и ту же книгу.

Позволю себе заодно привести короткий отрывочек из рассказца „Два пирога в память о старшем друге“ из тех же „Газырей“:

…В зал Кремлевского Дворца вбежал как раз в тот момент, когда только погас свет, но сцена светилась ярко, было видать, что свободных мест много, в том числе и в самых первых рядах.

Когда неделю назад покупал билет, улыбнулся кассирше, примерно своей ровеснице: „Не могли бы дать мне местечко посредине в самом верхнем ряду?.. Дело в том, что на съезде комсомола в одна тысяча девятьсот шестьдесят „бородатом“ году там сидели наши сибиряки… молодость хочу вспомнить!“

Она понимающе рассмеялась: „Возьмите просто входной, все правильно. Будут места. Русская народная музыка – это вам не Пугачиха с Киркошкой… так на родной земле теперь живём!“

Быстренько прошел со своей верхотуры вниз, сел во втором ряду, чуть справа.

Наши, майкопские, были на очень высоком классе, вровень с самыми именитыми из тех, кого пригласил выступить вместе с собой руководитель Национального, так он теперь называется, академического оркестра народных инструментов России Николай Калинин – а уж он-то знает, кого приглашать. И вот после „нашего“ номера, когда раздались первые хлопки, настал и мой час, опыт есть. Сложил ладони рупором, заорал:

– Майкоп – молодцы!.. Толя – браво!

Следил, само собою, за Шипитько, но он в мою сторону не посмотрел, не подал вида, что слышал: только и того, что я об этом, как стреляный воробей, по чуть просветлевшему лицу его догадался.

Но как радостно он потом рассказывал об этом в Майкопе общим нашим товарищам! Как жал мне руку:

– Ну, молодец! А я и забыл, признаться, что ты обещал прийти. И тут вдруг – „браво“ не где-нибудь, а в Москве, в Кремлевском дворце! Наши потом неделю ходили радостные…

У меня прямо-таки сжалось сердце: как мало надо для счастья, как говорится!

Которого эти-то – „Пугачиха“ с „Киркошкой“ да иже с ними – чуть не каждый день черпают такою бесстыдной мерой…

И всё я вспоминал потом и неполный зал, и бедноватую для Москвы публику, которая расходилась потом со счастливым светом на лицах.»

Незадолго до того дня, когда с «Русской удалью» должны были петь кабардинцы, снова позвонил Иван Тихонович:

– Не ругаете меня, что не только вас, но и ваших друзей втравил в это безнадёжное дело?.. Имейте в виду, что концерт перенесли. Почти на месяц. Может быть, всё-таки удастся продать билеты. А то ведь нечем будет и заплатить артистам… какие голоса, я как вспомню!

Опять я принялся звонить здешним своим дружкам:

– Из-за таких вот, как ты, горе-патриотов… что рвут на себе рубаху, когда кричат, что они – настоящие русаки, да ещё и с дворянскими корнями… Кричат, что «деньги – помёт дьявола». Но жалеют отдать сто пятьдесят-двести рублей за концерт своего же товарища по искусству…

Наиболее уязвленный из них тут же пообещал:

– Сейчас отнесу к ним в кассу шестьсот рублей… на два лучших билета, так? Чтобы вы с Иваном Тихоновичем обо мне плохо не думали. Пусть возьмёт, кто захочет. Кому вы скажете… А сам могу надолго отлучиться…

Это с подводной лодки-то?

Под названьем «Майкоп»…

Но вот, наконец-то – вот!

Мы в зале Адыгейской филармонии, и он потихоньку начинает наполняться… да неужто, и в самом деле? Неужто?!

Сидим с женой на самых дорогих, за триста рублей местах, и к нам откуда-то сверху спускается Иван Тихонович, половину «Военного городка» приведший на дешевые места за свою подполковничью пенсию. Вид у него счастливый, но почему-то заодно и чуть виноватый.

– Милиция выручила, – говорит. – Выкупили все оставшиеся билеты и раздали сотрудникам, у них профессиональный праздник… будет публика, будет!

Рядом с нами садится пара средних лет, к которым то и дело спускаются сверху девочка лет десяти и мальчик чуть старше. Оба, видно, сидят несколькими рядами выше – родители раз за разом тут же отсылают их обратно.

Шипитько начинает с девятнадцатого века, с основоположника народных оркестров Василия Васильевича Андреева: «Светит месяц…» Казачье, как считается, солнышко.

Обычно так начинает, если предстоит русская классика… Невольно думаешь: с кабардинцами?

Но когда Мухадин Батыров высоким, с красивым тембром, «бархатным» баритоном заводит «Тройка мчится, тройка скачет», и уже в самом начале слышится неожиданная, будто бы давно забытая сила, в зале устанавливается счастливая тишина, которая обрывается потом взрывным всплеском аплодисментов и громкими криками «браво», к которым присоединяю своё вроде бы простецкое, но зато ведь – адресное: «Молодец, Мухадин!..» Как будто до этого уже десяток лет знал его… больше, больше! Потому что и предки мои любили эту песню, как иначе, если дядя мой был основателем «женского оркестра» в одном из колымских лагерей, в Ягодном, и знакомые летчики с риском вывезли его потом из Магадана: за «хороший голос» и «матрас денег», из которого он отобрал потом на материке «сколько захватит пятерня»… На дорогу до родной Кубани, до дома.

– Молодец, Мухадин, молодец!

Ай да кабардинцы, ай да – ну!

Объявляют Алия Ташло: «Вернись в Сорренто». Великолепный, богатой окраски, драматический тенор… И – началось!

Сменяют друг друга: Мухадин поёт «Только раз бывает в жизни счастье», «Ямщик, не гони лошадей», «Вдоль по Питерской», и вдруг – «Из-за острова на стрежень»… Когда её в последний раз слышал-то? Где?

А ведь было время, когда в небогатом застолье на нашей «ударной комсомольской» она считалась чуть ли не обязательной. Не по какой-либо официальной причине: просила душа. «И жила бы страна родная», и «Люблю тебя, жизнь!» – это как бы само собой. Но вот и Стенька, Разин Степан Тимофеевич, выходит, непременно напоминал о себе: не позабыли?!

Как же наша «Западно-Сибирская Сечь», наша вольница, могла его позабыть?!

Между этими старыми русскими песнями Алий выходил и с «Санта Лючией», и с давней итальянской песней ещё пятидесятых годов: «Скажите, девушки, подружке вашей…» Как его тоже принимали!

Объявили песню, совсем почти забытую: «Россия»!

Иван Тихонович перед началом успел шепнуть: песня, конечно, удивительная, но давно не исполняют, в ней, мол, – «сталинские мотивы»… дались нам! До этого Алий не пел её, это Анатолий Васильевич предложил ему: «Поверь: твоя песня!» Расписал для него ноты, чтобы тот разучивал в Нальчике – и вот, вот…

«Россия вольная, страна прекрасная…» мощно звучит удивительный голос Алия… какой голос!

Что же им там, действительно, в Нальчике – с такими голосами? Оперы нет, а далеко ли уйдёшь с русской песней, это хорошо, что сюда приехали… хорошо?

Если бы не милицейский праздник, опять бы небось концерт не состоялся!

– «Песня мухаджиров»! – вновь объявляет Алия Ташло ведущая.

– Мухаджир, это – путешественник, – деловым тоном объясняет достаточно громко жене наш сосед.

И сколькое тут же стремительно проносится в сознании!..

«Путешественник, – горько думаешь, – да! Избавил бы впредь нас Господь, и черкесов, и русских, от подобного рода путешествий… Изгнанник! Покинувший свою родину.»

Но кто этот-то человек, так свободно толкующий отдающее болью слово?

Как раз родная милиция, небось: точно-точно! Тут же недавно нового министра «внутренних дел» назначили. Откуда-то, кажется, из Восточной Сибири… вон как далеко! А за ним в наши места, нынче иначе не бывает, табором потянулись прежние его сослуживцы, которые в здешних делах пока – ни бум-бум. «Путешественник», видишь ли!

Но как выразительно, с какой безысходной болью Алий поёт! И как внимательно, с каким сочувствием его слушают!

В сознании лихорадочно проносятся недавние встречи в Нальчике: на свой семидесятилетний юбилей позвал один из самых знаменитых «путешественников»: потомок кабардинских мухаджиров Мухадин Кандур. Композитор, писатель, сценарист, снявший в «Голливуде» несколько фильмов о Северном Кавказе – родине предков. И – крупный бизнесмен. «Человек мира». Может быть, оттуда оно, из Иордании да Англии, – всё видней?.. У него, у единственного, как-то прочитал: мол, ещё неизвестно, правильно ли поступили те горячие головы из наших не столь давних адыгских предков, кто в 1861-ом году напрочь отверг предложения императора Александра 11 об условиях мира… Здесь это попробуй заявить! Хоть многие именно так и думают.

Тогда, в Нальчике, мне надо было сказать речь, и в голову пришёл стих, который во время банкета произнёс потом, стоя с рюмкой напротив стола, за которым рядом сидели виновник торжества с женой Любой Балаговой, только что издавшей в Штатах на русском поэму «Царская любовь» – об Иване Васильевиче Грозном и его кабардинской жене Марии Темрюковне – и Президент Кабардино-Балкарии Арсен Каноков:

 
Оставив дом, ты приобрёл весь мир.
Пусть это нынче станет поговоркой:
как превратил великий мухаджир
Нью-Йорк – в город кабардинских уорков!
Как первым зааплодировал Каноков!
 

Алию Ташло аплодировали куда дольше: дошла боль? Хоть по-черкесски, как сам я, многие не понимают, но в голосе у Алия слышалось такое неизбывное горе, такое страдание…

Но стоп! – подумалось. – Стоп.

Тут странное, выходит, дело… Как бы некий исторический парадокс.

Исход черкесов случился в позапрошлом веке не только из-за того, что русская армия была вооружена так ими с тех пор ненавидимыми пушками… Разве это начисто исключало русское бесстрашие и русскую доблесть?

Но вот они слиты воедино: звучание оркестра «Русская удаль» и «Песня мухаджира» – скорбный плач черкесского изгнанника…

Они-то сами об этом думали? И дирижёр Анатолий Шипитько… И оба кабардинских певца?..

Интересненькое, думал я, дельце: вот как оно у нас тут всё, на Кавказе, переплелось! Так неразрывно одно в другое вросло… Может, и действительно, – могло бы и раньше?

И многих трагедий в последующей нашей общей истории, уверен, не случилось бы…

И снова вдруг: постой-ка, постой!

Так они ведь теперь все вместе, считай, мухаджиры! Вот в чем дело: и те, и другие. Эти двое кабардинцев с великолепными своими, удивительными голосами и консерваторскою школой как бы не особенно нужны в Нальчике… А кому со своим оркестром нужен Шипитько тут, в Майкопе?

Перед этим ведь кого только не уговаривал: давай сходим, ну, – давай! Неужели Толе не сочувствуешь, неужели тебе за такое положение дел на родине-то не стыдно?.. Он ведь сам иногда вздохнёт: это хорошо ещё, что к ансамблю и ко мне самому Заур Хот, директор филармонии, и с пониманием, и с явной симпатией относится!.. По сути не приносим ему дохода, но он всё подбадривает: будем надеяться, Анатолий, будем надеяться! А на что, скажи мне, надеяться, – на что?!

Очень деликатно, боясь наступить «на больную мозоль», взялся однажды расспрашивать Анатолия Васильевича: мол, каким видишь будущее своего оркестра?.. Понимаю, что страдаешь из-за малого числа слушателей, очень тебе сочувствую, но разве нынче только ты в таком положении!

– Вы меня видите на сцене перед оркестром, – стал он печально размышлять. – Видите годами и всё замечаете: как Шипитько поправился… проще говоря: постарел. А о чем, как ты считаешь, думаю я, когда гляжу в зал?.. Когда за весь оркестр раскланиваюсь или поднимаю кого-то отдельно, чтобы зал обратил внимание и особенно тепло поблагодарил. Я ведь с печалью думаю: как все зрители, все мои слушатели на глазах становятся всё старше и старше. Одни и те же люди. Наши горячие приверженцы… Постоянно одни и те же лица! Когда-то, первый раз в зале, видел их ещё молодыми и радовался, что новенькие пришли… Но годы летят, а новеньких теперь, знаешь, почти не появляется… редко-редко! Внучку или внучка приведет бабушка, он с ней рядом повертится… сам не слушает, ей мешает. Глядишь, в следующий раз приходит снова одна… а в общем-то это трагедия нашей русской культуры: ты-то меня понимаешь!

Ещё бы не понимать.

Помните эту старинную сказку, как опытный крысолов избавил средневековый город от нашествия этих всеядных тварей?

Заиграл на своей флейте особый мотив и через городские ворота пошел через деревянный мостик за реку, а все крысы – за ним. Мостик разобрали, и досаждавшие горожанам твари остались на другом берегу.

Крысолов вернулся за деньгами, но городские власти обманули его: решили не платить.

И обиженный крысолов снова достал свою флейту и снова заиграл.

И увел из города всех, до единого, мальчиков и девочек. Всех детей…

Не то же ли нынче происходит в России? С той, правда, разницей, что крысы так и остались в городе, и где-нибудь в подземном переходе в Москве или на улице между киосками буквально шныряют под ногами.

А детей наших и внуков чужие крысоловы смогли увести. Если не всех, то – многих и многих.

Это благодаря им, телевизионным крысоловам, наше «племя младое, незнакомое» почти отвыкло от национальной культуры. И если в горской Республике или в каком-нибудь не столь многочисленном народе это пока считается предосудительным, и «суверенизация», которой все мы успели чуть не до отрыжки наглотаться, хоть тут своё доброе дело сделала – снова привязала к давней традиции, то с русскими всё наоборот. Под разговоры о толерантности чужая псевдо-культура с треском отрывает молодёжь от народных корней, а с теми, кто этому сопротивляется, невообразимое дотоле количество явных агентов влияния поступает по стародавнему принципу «вологодского конвоя», который «шуток не имеет»: «шаг вправо – агитация, шаг влево – провокация, прыжок на месте считается за побег». Так и здесь: не «хочешь стать Максимом Галкиным» – тут же зачислят в скинхеды. Или в националисты. В экстремисты. В ксенофобы. Или ещё куда-нибудь, о чем бедный парень – в прямом смысле бедный, прежде всего – в прямом! – до этого не имел представления…