Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

8

В машине Высшей школы милиции, в белой «волжанке», меня «вернули, откуда взяли» – подвезли до заводоуправления, где мы должны были встретиться с Александром Никитовичем, чтобы вместе ехать потом на встречу со «старичками», с ветеранами стройки и комбината: надо мне выполнять просьбу старого друга Рафика, надо!

На месте не было не только генерального, уже не застал и его помощника, и, что-то новенькое, – даже кого-либо из девчат-секретарш… Пожимая плечами пошел по коридору, ткнулся к новоиспеченному, эх, Сабирович, прости – «инсультанту».

– Что, Раф, «все ушли на фронт», один ты у нас дезертир? – спросил, присаживаясь напротив.

Он опустил трубку и сложил руки на столе. Слегка наклонился и долго вглядывался в меня: будто хотел сообщить что-то важное, и решал теперь – стоит ли?

Удивительное дело: голубоглазый красавец в молодости – тот самый «голубоглазый блондин» – почти таким же он остался и в свои шестьдесят пять: черты лица стали и благородней, и значительней… Железный Татарский Мальчик?

Или все, все мы – Русские Мальчики, как было в войну, которую выиграли наши отцы? Как раз потому и выиграли, что тогда мы были – все вместе.

Раф, Раф! Старый дружище…

Ещё недавно один из «старичков», только что видавший нас вместе, сказал о нем: мол, наш Сабирович вошел в настоящий мужской возраст – «серебро в голове, золото в кармане и сталь в штанах.»

Но зачем оно теперь ему, все это? Вытащившему в своё время из долгов, – спасшему, считай комбинат.

Он горько улыбнулся: будто подслушал, о чем я думал.

Но твердо сказал вдруг совершенно иное:

– Если бы «все ушли на фронт», этого бардака у нас давно бы не было!

Положил ладонь ему на руки:

– Это, пожалуй, я запишу себе, Раф!

– Запиши, – посоветовал он. – Запиши… знаешь, что никого из руководства комбината не будет на вашем «старческом» вечере?.. Только что прилетел новый хозяин выкуп подписывать…

– Выкуп?

– Темнота, чему вас учили… Основной пакет выкупает. Привез нового генерального. С Урала. Губернатор должен вот-вот подъехать: скрепить высокой печатью. Наши все уже там.

– А ты… – начал было я.

– Хрена ли мне там! – сказал он горько. – Что они – о качестве стали?.. «Раф сделал свое дело…»

Ну, так это он горько сказал!

Опять я бросил ладонь ему на руки и даже голову наклонил…

– Ладно! – сказал он, помолчав. – Дать тебе машину? А то опоздаешь.

– Ты не поедешь?

– Вернется за мной – по междугородке жду звонка. Подъеду чуть позже, – и в глазах у него тоже появился предательский блеск. – Если не забуду… понимаешь, какое дело.

Новенькое? О «настоящем» мужском-то возрасте?

«Серебро в голове, золото в кармане, сталь в штанах и слеза в глазу», да…

– Запиши себе! – сказал я уже с порога. – Вечер ветеранов.

И он покорно, как с предписанием врача, согласился:

– Сейчас запишу, да.

Не записал-таки?

Или записал да забыл потом глянуть в бумажку?

Почему-то мне казалось это важным: чтобы непременно был Рафик.

Место в зале мне заняла Маша Поздеева, вдова когда-то самого задушевного друга… Славка-Славка!

Неужели, прежде чем со всеми нами это проделать, они с тебя начали: совсем иным тогда способом…

Уроженец Севера, из-под Архангельска, отслуживший в Германии танкист, «отличник» всех, какие только были тогда, «подготовок», он и тут, на голом, считай, месте, стал обживаться основательно и надолго, к этому же приучал всех вокруг еще в управлении механизации, где начал бульдозеристом, и везде потом, где бы ни был, и – всегда…

После того как закончил техникум, как слесарил, довольно скоро выбился в начальники цеха водоснабжения: вроде бы не громкого, но одного из самых важных на металлургических комбинате, самого, пожалуй, тяжелого…

Но кроме питьевой, кроме технической, они там скоро стали заниматься ещё двумя видами воды: живою и мертвой. Ведь сказкой это считают лишь те, кто давно оторвался от народных корней, а то и вовсе их не имел: Славка был – человек-корень.

И дома у его слесарей вырастали лимоны необыкновенного размера и веса, – перед общим чаепитием в цехе их потом взвешивали и отмечали на табличке с фамилиями на стене – и среди зимы зрели помидоры с кулак, а картошку «профессорскую», за которой он сам ездил в Академгородок, они стали сажать потом с осени – на буграх, с южной стороны: только шесть-восемь выращенных по «профессорской» системе картох входили в ведро – урожай собирали сразу в мешки… опять Русский Мальчик?

Проживший пятьдесят с небольшим…

Он был блестящий изобретатель, и довели его, дотоптали, доели обвинительными речами на собраниях, заседаниях, активах, где только нет, – о частнособственнических, видите ли, инстинктах. Еще бы: чуть ли не первый из комбинатских на премии от «рацух» – рационализаторских, значит, предложений – купил «ниву», первый взялся своими руками строить дачу, первый…

Я тогда валял дурочку в Москве, атаманил в Московском казачьем землячестве – слава Богу, что Борис Кустов, бывший в ту пору генеральным, через своих передал: что, мол, он забыл там, что настоящие-то атаманы – в Сибири? Тут что ни бригадир, что ни «бугор», то – атаман, а что говорить о начальниках цехов или о прорабах – не московских, не липовых «перестроечных», а по-прежнему, как были, – железных?

И я приехал и отработал на Запсибе пять лет, в самую трудную свою, спасибо вам, братцы, пору! Но начал с того, что первым делом постарался Кустову доказать: что тут у нас натворили со Славой Поздеевым, который один, выходит, шел той дорожкой, на которую теперь ринулись все?..

И Кустов приобрел для Поздеева американский прибор, определять в крови сахар, передал для него кучу лекарств, а гроб нести приехали потом два его первых заместителя… как поздно, ребята, ну – как всё поздно!..

…и вот они теперь там сидели, и новый хозяин наставлял их, как жить, и губернатор, наш Дон-Кихот, бывший наш простачок, любимец нищих старух с кэпээрэфовскими билетами и бесстрашный переговорщик с террористами, которые, ну, как нарочно, где только ему не встречались, готовился благословить «выкуп»… или всё уже подписали?

Иногда, чтобы оглядеть громадный зал, я вставал и беззастенчиво вертел головой: что ж тут такого – все свои. Кто-то вдруг вскидывал руку или начинал махать обеими, и я вытягивал ладонь, вижу, мол! Рукою указывал на выход и снова семафорил пятерней: мол, в перерыве обнимемся…

– Павлик с тобой хочет, – сказала Маша и повела головой вглубь зала. – Машет тебе: отзовись!

Павлик Луценко, тот самый – «Пашка, моя милиция…»

Прилюдно арестовавший когда-то в поселке начальника стройки Нухмана, тоже легенду, за то, что на «ноябрьские» у всех на глазах, подвыпивший, влепил в ухо вербованному: высокой справедливости ради в городе начальнику впаяли трое суток, больше нельзя было, стройка – ударная!

Вскинулся, нашел Павлика глазами, снова стал жестами – как говаривали на рапортах чуть не все наши отцы-строители с ударением на последнем слоге – на пальцахстал объяснять: мол, увидимся! И он снисходительно покивал, руками развел и тоже приподнял пятерню: не беспокойся, куда, мол, ты – от милиции?

– И Нухман здесь? – спросил у Марии.

– Абрам Михалыч? – уважительно переспросила. – Подходили с девочками с ним поздороваться… Сейчас покажу, где сидит…

Сама она из первых на стройке сибирячек, всем классом приехавших сюда из пригородной Байдаевки, разумеется – за романтикой, тогда за нею приезжали многие: к сосланному сюда за непокорство и своеволие Нухману.

– Как он?

– Ты знаешь, как огурчик! – сказала с радостным удивлением, но как бы и с застарелой болью: Слава, Станислав Андреич её, спиртного на дух не переносил, ни с кем не выпивал, и это тоже было негласной его виной. Сколько пришлось ей пережить, когда он, с неуемным его характером, ослеп, когда с трудом передвигался по комнатам.

А Нухман в свои девяносто без рюмки не садится за стол!

Когда получил свой трехдневный «срок» и под присмотром уже городской милиции на трамвайных путях лед окалывал, новостроечные наши, поселковые ухари ездили туда его подзуживать: мол, получается у тебя, начальник, – умеешь!

– В том-то и дело, что я и этому давно научился! – проговорил он, не отрываясь от лома. – А вас-то и сюда поставить нельзя: не будет толку!

Великие люди были – эти, настоящие-то наши прорабы!

А, может, потому-то и не дали снять тогда двухсерийный фильм по «Пашке, моей милиции», что другие прорабы, из разрушителей-передельщиков, были уже на подходе?

Пять лет назад, на празднике сорокалетия «первого колышка», попросил его: внесите, мол, Абрам Михайлович, ясность. Какой из братьев Юдиных вбил его, в конце-то концов, – Виктор или Иван?

– Если честно, не помню, – признался он простодушно. – Наверно, выпивши был…

Завязанный-перезавязанный всеми, какие только могут быть у нашего брата, у пьющего писателя, узлами, нарочно виновато сказал ему:

– Давайте хоть чокнемся!

Палец, когда стал ему наливать, к бутылке он приложил не под горлышком, а, старая школа, сверху: вдруг недолью?

– Ну, хватит, – удовлетворенно сказал потом. – А то я сегодня тут – чуть уже не со всеми… помнят меня, ты знаешь!

– Девчата передали ему, обернулся, – проговорила Маша. – Поздоровайся!

И солнышком блеснула в передних рядах облетевшая, как одуванчик, головка нашего первого начальника: обернулся, вгляделся, улыбнулся. И покачал ладонью как из правительственной машины значительно: морозоустойчивый наш бесценный реликт.

Сколько всем им, сидящим в зале, мог бы нынче сказать, но по откровенной просьбе главы нашего района, опытного царедворца, буду помалкивать. Слова мне не дадут: могу нарушить торжество неожиданной речью или еще какой-нибудь своевольной выходкой, как нарушал, бывало, собрания в то время, когда он был секретарем парткома на стройке…

Одни и те же герои?

Из них, из них-то.

Да нет, вот они и нам воздают должное… Двое молоденьких ведущих, он и она, перехватывают речь друг у дружки: когда-то, мол, вы пришли на пустырь… своими горячими сердцами отогревали мерзлую сибирскую землю… не бросали в беде… подставляли плечо уставшим… задымили трубы, выросли заводские корпуса… стали настоящими мастерами… эстафету трудовой славы сегодня подхватили молодые… спасибо за ваш труд, за ваши щедрые сердца… за то, что всё отдали…

…этому господинчику в очечках и с кукишем?.. Который теперь призывает всех адаптироваться. Он – сидящих в этом зале и всех, кто в Кузне живет… Кто-то другой из них – в Норильске призывает… в Красноярске… в Москве и в Питере будем адаптироваться. Сокращаться и упрощаться, а что? Уж как-то да ко всему приспособимся: да здравствует наш адаптированный народ! Да здравствует единая адаптированная Россия… или уже – можно и с маленькой буквы? Россию-то. Адаптированную?

Ну, как это свое смятение объяснить?..

Закричать?

Ведь крикнул же, когда среди первых добровольцев-москвичей назвали несуществовашего никогда Ветчинова, ведь крикнул же:

– Серёжа Вечтомов!

Его здесь нет, вообще неизвестно никому, где он, бетонщик, мечтавший стать дипломатом, – стал? Где работает? Где живет? Жив ли?

Но давайте назовем его своим именем.

Выходит, если дело касается всего-то одного человека, и то душа хочет правды, а если касается – нас всех?!

Закричать?

– Ну, сколько можно лапшу нам на уши вешать, тем более тут, – душа не принимает больше брехни, ну, – хватит!

Рубаху на груди расстегнул, повел туда-сюда головой, полуобернулся на пригорюнившийся зал, и увидал вдруг Саушкина… что он-то тут делает? И кто это рядом с ним – седой человек с крупными чертами лица и молодыми глазами?

И тут меня вдруг достало: что я им там наговорил!

И ребятам из Высшей школы, и этим-то: «лесным братьям»…

Давал урок искренности, открытости, звал к справедливости и к добру… какая справедливость? Какое добро?

Как они станут то и другое защищать? Кто им даст это сделать?

Обречены на вечный душевный разлад, и это я их тоже неразумными своими, несдержанными речами к нему подталкивал!

…На сцене одетые «под первопроходцев» девчата и парни запели под гитару знакомое: «Нас с тобой засыпали снега, продувала жестокая вьюга. Здесь мы поняли, как дорога помощь друга, хорошего друга. Было первым из нас нелегко. Мы к палаткам привыкли нескоро. Но теперь мы ушли далеко: за плечами оставили город. Говорят, что нам не повезло, что живем далеко мы от дома, только знаем: метелям назло загудит наша первая домна. Мы подругам в суровые дни согревали дыханием руки, чтобы к звездам ушли корабли, чтоб вели их упрямые внуки. Чтобы там, завершив перелет, на планетах чужих рассказали, что они привели звездолет из горячей запсибовской стали!»

Неужели, и правда, это я сочинил когда-то эти слова?!

В шестидесятом стихов уже не писал, один за другим печатались очерки, пошли первые рассказы в Москве, но я решил тряхнуть стариной, стих составил и подписал под ним ещё и фамилию дружка, ростовчанина Роберта Кесслера, Роба, он всех нас забавлял заумным верлибром, вслед за Валюшей своей подался потом в биологи, тоже доктор теперь, писать не бросил, но «выдурился», как бы сказали в моей станице – какой великолепный стал теперь поэт, мастер классического стиха, но кому она теперь – классика? А я тогда, как старший, хоть всего-то на пару лет, очень хотел, чтобы и ему, бродяге беспризорному, казаку по матери, немцу по отцу, остался на память этот наш новостроечный стих, искренний по тем временам… или она ещё тогда началась, государственная фальшь, а теперь достигла своего пика, мы за все только начинаем расплачиваться, а за душой, кроме нищих внуков, и в самом деле, упрямых – ничего! Но то ли ещё будет?!

– Господа ветераны! – раздавался со сцены звонкий голос. – Дорогие наши первостроители!.. Официальная часть нашей программы окончена. Желающие могу перейти через дорогу, в ресторан «Сибирь», где вас обслужат вне очереди…

– Вне очереди? – нервно выкрикнули из зала. – Или?.. Или?!

– Вы правильно поняли, господа: только – вне очереди…

Возникла скромная тишина, и посреди неё громко разнеслось насмешливое:

– А ты, земеля, уже и губы раскатал? Готовь ваучеры!

Кто-то взял меня за локоть, потянул от Маши в сторонку:

– Приказано сопроводить…

Маша сказала понимающе:

– Ну, увидимся!..

Я попробовал сопротивляться:

– Куда это?

– К своим, к своим…

– А кто там?

– Наши все… машина тут за углом…

В уютном, сверкавшем чистотой банкетном зале буквой «П» стояли щедро сервированные столы, за ними рассаживались вроде бы давно знакомые люди…

С одним, с другим поздоровался, о чем-то переспросил, тут же понял: организовали те из наших «старичков», у кого теперь свое производство, кто в люди выбился… ну, средний класс, да.

А кинули, выходит, всех тех, кто остался «за чертой бедности»…

Предатель! – говорил я себе. – Какая же ты мелкая подлюка!.. Ребята будут искать тебя в «Сибири», станут друг друга переспрашивать: мол где Старик?.. Или многие оскорбятся и туда не пойдут?.. Другие – и в самом деле, не смогут по бедности. Растекутся на группки, побазарят, окончательно скучкуются, скинутся, пойдут сперва в магазин, отправятся потом пить по квартирам… с кем-нибудь из них и пошел бы, тем более, что там, и правда, осталось столько своих, с кем не только поговорить – не успел поздороваться…

Тут, что ли, заорать?

Нарушить добропорядочные речи…

Народный заступник… эх, ты!

Такая смута была на душе.

Пить я и тут не стал, как не пил за чистосердечным, за полным полузабытого офицерского благородства столом в Высшей школе – уже после встречи с «лесными братьями»…

Но, может быть, помаленьку стоило?

Чтобы спустить на тормозах этот захвативший душу раздрай и хоть слегка уменьшить чувство личной вины за всё, за всё, за всё, что со всеми нами случилось…

9

Раненько утром со старым товарищем, фотокорреспондентом Толей Кузяриным, выскочили, как договаривались, в Кемерово, где нас ждала другая машина: ехать в Мартайгу. В Мариинскую тайгу. В знаменитую Чебулу.

Ночью пронесся ураган, наша «волга» мчалась то сквозь обрывки дождя, то сквозь ярое солнце, и сердце у меня стучало под горлом: предатель!.. Предатель!

Провожать нас до Кемерова поехал сын старых друзей Засухиных, почти родственник Алешка, добрая душа, не так давно отошедший от автомобильной аварии бывший сталевар, которого я так и не смог устроить на комбинат и только теперь понял, почему… Слово Александра Никитича, временного генерального, уже ничего не стоило – один я этого не знал, все ждали нового хозяина и новых решений… Ждали очередных перемен.

Но главные перемены со всеми нами уже произошли: чуть ли не в каждом.

Или уже – во всех?

По принятой в Кузбассе – а, может, по всей Сибири – традиции белая «волга» директора Чебулинского лесхоза Дерябина стояла на придорожной полянке, а сам он ждал на обочине шоссе, по обеим сторонам которого вздымалась черная, ели да пихты, глухая тайга…

– Скажи, Александрович! – начал я растроганно, когда обнялись. – Дорастут ли кедёрки, которые ты мне дал, до этих великанов?.. Который уже год сидят под Москвой – ну, хоть бы до пояса вытянулись, ну, – как застряли!

– А так – веселые, крепкие, не желтеют? – спросил он с интонацией доктора.

– Да тугие, зеленые, – вроде бы все в порядке, а вот…

– Тоскуют по родине! – сказал Толя, который уже ходил со своим «кодаком» вокруг, выискивал «точку» для съемки. – Ты оглянись, оглянись-ка – посмотри: какая она у них – родина!

День был тихий и солнечный, небо высокое и голубое, с белыми барашками облаков, которые будто нарочно отступили к горизонту, чтобы подчеркнуть ширь полого уходящей вниз яркозеленой поймы с проблесками петлявшей между плоскими сопками еле видной от нас реки.

Промытый весенними дождями Кузбасс всегда хорош в эту пору, когда неистребимый дух разогретой земли, с прущими из неё дикими травами, даже в городах на короткое время забивает неживую вонцу металлургии, химии, угольной пыли. Здесь же, на вольной волюшке, дух этот как будто справлял свое торжество… Потягивало мокрой прелью, подсыхавшим прошлогодним листом, разогретой к полудню хвоей, но все это было лишь необходимой приправой к тугому и теплому запаху дикого чеснока, черемши: Владимир Александрович, не раз отправлявший её для меня в Москву, специально небось выбрал местечко неподалеку от колбища.

И тут раздался виноватый и томный кукушечий стон, глухо сливавший воедино слабую надежду и безысходную тоску… непременный – как цыганская скрипка в уютном, под старину, ресторанчике – аккомпанемент таких вот таежных встреч: на покрывающей багажник «волги» чистой тряпице, как на скатерти-самобранке, чего только нет, и вяленый лещ, и соленые помидорчики, и грибочки, хотя в такой обстановке хватило бы и одного, неизменного всюду «тройственного союза» – буханки хлеба, куска сала и пучка черемши…

На правах хозяина Владимир Александрович разлил по тонким стаканам «на два пальца»:

– Со встречей?

– Пока не забыл, Александрович! – остановил я. – Ещё прошлый раз хотел расспросить. Почему это место – Чебула?

– А-а, – протянул он. – Сейчас… вообще-то не Чебула. Раньше она была – «Чи». Рассказывают, когда казаки-первопроходцы вышли к речке, – и повел к пойме рукой. – Вон поблескивает водичка!.. Вышли, и она им так понравилась, что загуляли с устатку, да так загуляли, что утром проснулись: нету речки! Ну, нету – как не было. Один другому и говорит: дак, а чибулаона? Чине було?..

– К своим попал! – сказал я невесело, но как бы с былою лихостью.

– В каком, Леонтьевич, смысле?

– Давай-ка сперва, Александрович, – за встречу!

Солнце пекло, надрывалась кукушка, дух черемши уже был сильно разбавлен ею, проклятой, а я в который раз принимался объяснять, почему я к своим попал: в казацкое прошлое. К первопроходцам.

Ну, как же, как же – только туда нам теперь и можно уйти, это всегда будет наше, все остальное отняли… да под какие опять слова!

А тут все верно: Кузбасс на казацких косточках стоит.

Раскулаченные да расказаченные терские, донские, кубанские за колючкой да вне её в двадцатые да тридцатые годы били шахты, поднимали металлургию, которая раздолбала потом знаменитый немецкий Рур… А сразу после войны сюда-то как раз – «на смену павшим, в борьбе уставшим» – и привезли выданных иезуитами-англичанами Сталину в австрийском Лиенце тридцать тысяч казачков, воевавших на стороне немца: в юргинских лагерях помирали, в кемеровских, беловских, киселевских, прокопьевских, кузнецких…

А на смену лагерям пришли ударные стройки с казачьей вольницей: бывало, идешь по поселку, и чуть не из каждого окна – тут хлопцы коней, слыхать, распрягают, здесь доверчивую черноокую Галю «забрали с собой», а там, слышишь, с нашим атаманом не приходится тужить… где они, где нынешние наши атаманы, с которым народ, и правда, не тужил бы? Сколько ж ему, бедному, тужить-то можно, ну – сколько?!

Эх, как знали первопроходцы, что для своих стараются, богатые и красивые для жизни места выбирали, да только была она, жизнь, было всё это, и действительно, или не было этого ничего?..

Да и вообще: что было-то, Александрович, на самом деле? Что было-то?

Или ничего и не было, так…

«Була» ли, плесни-ка ещё, Александрович, моя ударная стройка, нашастройка, было ли наше крепкое товарищество, наше братство, наши надежды и наша вера, – не та, знаешь, официальная, которая первая потом нас и сдала… А вот эта: от первопроходцев, которые когда-то тут загуляли, от казачьих косточек на Тыргане да в Сибирге и косточек от сибирских дивизий под Москвой, мой семилетний мальчик, наш Митя на Востряковском, так вышло, кладбище похоронен рядом с братскими могилами, кто в московских госпиталях умер от ран… сколько лет они ещё помирали! Может, Александрович, до сих пор помираем?

Все?

После смертельной раны в той великой войне.

Только не хотим себе в это признаваться.

А остаются лишь мародеры, Александрович, их время пришло, остальным надо адаптироваться– хочешь, Александрович адаптироваться?..

Даже вот кедёрки твои не хотят под Москвой у меня адаптироваться, под Звенигородом, ну, не хотят, и все, но нам-то с тобой, умные люди настоятельно советуют: придется!.. Или все же не станем?!

Давай вот тут прямо и решим, чтобы казаки эти слышали… над нами. Та-ам, наверху. Которые первые в этих краях… в Кузбассе нашем, а, может, первые в России задумались: что було, а чего нет.

Главный, скажу тебе, Александрович, нынче вопрос!