Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

А знаменитый «летающий есаул» Вячеслав Михайлович Ткачев, один из первых русских пилотов, друг Петра Нестерова, известного всему миру «мертвой петлей»? Поставившего ему первый в России памятник, самого Ткачева до скончания века безжалостно затягивала «мертвая петля» русской трагедии: высшие боевые награды Великобритании и Франции за воздушные бои в Великой войне, так русские офицеры называли «первую мировую» – «германскую»; командование авиацией «белых» у Врангеля; жизнь эмигранта в Югославии и добровольное возвращение на родину, в сибирскую ссылку; работа за гроши переплетчиком и одиночество полуподвальной квартирки в Краснодаре, куда приходили письма жены из дома инвалидов в Париже…

Но вот в родной станице Ткачева, в Келермесской, где в школе недавно открыли музей его имени, мальчик с указкой поводит ладошкой над внушительным фолиантом со старинной фотографией на обложке: крепкий молодой усач в кожаной куртке с «царским» погоном на плече, в военной фуражке – рядом с пропеллером самолета… «крепаками» были не только они, пропеллеры тогда тоже делали из крепчайшего кубанского дуба! Над фото имя автора книги: В. М. Ткачев. Под ним – название: «Крылья России».

– Вячеслав Михайлович Ткачев сделал в русской авиации то же самое, – чуть стесняясь, говорит мальчик заученное, – что Александр Сергеевич Пушкин в русской поэзии…

Сперва это кажется неожиданным. Лишь сперва…

Эх, как бездумно и как доверчиво к злому чужому наущению сама себе она и раз, и другой подрезала крылья, Россия!

Что было, то было.

Но то-то, может быть, и спасительно, что поэзия Пушкина, проза его, само имя так глубоко вросли не только в нашу культуру – в нашу повседневную жизнь, что попробуй-ка нарочно обойтись без них, и уже ведь – не обойдешься!

Как знать: может, стоило бы создать особого рода музей, где были бы собраны свидетельства того, о чем говорю – сколько бы их и по все России, и по всему миру нашлось! В том числе и пушкинские портреты, сделанные старыми моими товарищами, профессиональными художниками, и любительский, что там ни говори – у него иная профессия! – цаголовский портрет, и снимок индейского вождя Огненной Кочерги, который, наконец, разыщу я в своих разбросанных на три дома в разных концах архивах – да сколько, сколько всего, о чем мы даже не догадываемся, могло бы туда войти!

В Голицыне попросил водителя остановиться у поворота к станции, по обочине Можайки, Можайского шоссе пошел дальше, где за неширокой, покрытой сочной зеленью ложбиной с налитыми частыми дождями всклень блюдцами понизу, на высоком холме проглядывали сквозь купы деревьев белые стены дворцовых корпусов и за ними едва видимые купола церкви Преображения.

Прошел через мостик, по хорошо набитой тропинке поднялся на холм и вышел к ближнему, двухэтажному зданию, возле угла которого двигался туда и сюда маленький красный тракторишко и орудовали лопатами возле него двое рабочих.

По старому, приобретенному на сибирской стройке непременному правилу поздоровался, сказал традиционное «Бог в помощь» и пошел к крыльцу: может быть, директор уже вернулся к себе.

Нет, сказала обаятельная, средних лет секретарша, еще на территории. Вызвалась меня проводить, и как только вышли на ступеньки, кивнула на угол, от которого в очередной раз отходил крошечным отвалом утюживший землю тракторишко:

– Александр Михалыч там пока!

Я, и в самом деле, не понял:

– Который с лопатой, что ли?

– Нет, – сказала она. – Он с ломом.

Вон, оказывается, как это деликатно у них называется! Находитьсяна территории. Не то что у нас было: Вкалывать. Упираться. Мантулить.

– Не успеваем! – угадала движение нехитрой моей мысли секретарша. И крикнула с крыльца:

– К вам, Александр Михалыч!

– Можете минуты две… ну, пять минут обождать? – попросил директор, когда я ему представился.

– Конечно!

– А то бросать на половине…

Вновь принялся ломом подвигать в рядок тяжелые бетонные плитки под самой стеной здания, и мне захотелось поставить сумку, взять другой, стоявший вприслонку лом… нельзя, брат, нельзя тебе!

– Вообще-то я человек артельный, и с удовольствием помог бы, – сказал с некоторой долей вины.

И этот наш, голицынский, Гейченко – не богатырского росточка, совсем ещё молодой – охотно откликнулся:

– Что вы, что вы… Хорошо что пришли, нам пора и передохнуть… только ещё пять минут!

Нагнулся над очередной плитой, и на фланелевой рубахе в крупную клетку я увидал темный клин пота между лопатками.

Не знаю, как для кого, но для меня это всегда было лучшей рекомендацией…

– Может, вы сперва осмотрите дворец? – предложил он. – А мы пока…

Но тут же переменил и этот план:

– Нет. Давайте отдохнем. Десять минуток нам для беседы хватит?.. А потом мы опять, а вы дворец и посмотрите…

Очень мне это нравилось: не белоручка.

Вспомнился двухлетней давности разговор с заместителем министра культуры Дементьевой на пушкинском празднике – в селе Петровское, неподалеку от Михайловского, где тогда открывали отреставрированный родовой дом Ганнибалов: в Захарове как раз и стоит как бы уменьшенная его копия.

Так вышло, что не раз виделись с Дементьевой и в Сибири, и в Москве, поэтому заговорил с ней, как со старой знакомой: мол, не стыдно нам с вами, москвичам?.. Радуемся обновленному виду мемориального комплекса на псковской земле, а тому, что у нас под боком, в сорока километрах от белокаменной – чуть ли не ноль внимания. Но где оно начиналось, где зарождалось в Пушкине то великое, чем так гордимся – не в наших ли подмосковных местах?

Видите ли, ответила Наталья Дмитриевна, здесь так стараются свои музеи поддерживать, что просто грех им не помочь, а нашим с вами землякам в этом смысле пока далеко до здешних радетелей!

Может быть.

Но тоже ведь как стараются!

Даст Бог, придет время, придет опыт – это выразится иначе, но пока совсем ещё молодой, зато здешний, тоже – здешний, Александр Михайлович Рязанов самоотверженно делает то, что, скорее всего, больше иного – за несколько дней-то до праздника – необходимо.

Понял он меня сразу, как только показал ему черкесский роман о Пушкине. И тут же сказал:

– Ну, не в моих это полномочиях поймите: письмо на имя премьер-министра. Да и мое начальство в районном департаменте культуры скорее всего задумалось бы, тем более там как раз – перемены… Может, это в компетенции губернатора Громова – слать такие письма?

– Да он-то как раз обрадовался бы такому письму! – уверил я Александра Михайловича. – Когда-то он в Майкопе служил. В той самой бригаде, которая потом почти вся погибла в Грозном, был командиром полка: перед Афганистаном. В день поминовения погибших в горячих точках непременно шлет в Майкоп телеграммы – это точно, Адыгею он помнит. И она его не забыла…

– Может тогда – к нему? – с надеждой спросил директор.

Мне представилось здание бывшего областного совета на Старой площади, приемная многолетнего его председателя Василия Ивановича Конотопа, в которой не раз приходилось сиживать с моими прошениями насчет избы в Кобякове – бумагами каких только влиятельных людей ни поддержанными. Несмотря на явное сочувствие Василия Ивановича так тогда ничего и не вышло, хоть был я в ту пору – надежда русской прозы и крупный литературный чиновник. А кто меня нынче-то пустит в эту приемную?

Обширная стоянка возле шестого подъезда, где сидит теперь губернатор Московской области, всегда существовала, нынче она забита «джипами» и «мерседесами», но коновязи для почтовых дилижансов с лошадками, как и тогда, тут так и не предусмотрено…

– А я все, что могу, как говорится! – дружелюбно говорил молодой директор, разминая затекшие от тяжелого лома пальцы. – Подпишу вам с товарищем приглашения… как его?

Я чуть ли не по слогам повторил, но на всякий случай он развернул «Милосердие Черных гор…», стал подглядывать.

Перестал писать и протянул мне развернутый пригласительный билет на светлокоричневой глянцевой бумаге. «Уважаемый Юнус Гарунович Чуяко!» – от руки было вписано в белый прогал между титулами музея сверху и программой праздника внизу.

Соблюл молодой директор адыге хабзэ, черкесский этикет: первым написал приглашение дальнемугостю… Но, может, он везде один и тот же, этикет: лишь бы люди были хорошие?

Взялся надписывать пригласительный мне, не то что ближнемугостю – ближайшему, можно сказать, из Кобякова, а я пока рассматривал то лицевую сторону сложенного вдвое Юнусова билета, а то – обратную…

Рассматривал и потихоньку посмеивался.

На лицевой стороне изображен был взятый со старинной гравюры примерно тот самый вид музейного комплекса в Вяземах, что открывался мне, когда шел сюда по Можайке: и двухэтажное здание, в котором сейчас находимся, и чуть правей красавец-дворец, и хорошо видная церковь Преображения с высокой колокольней и приземистыми службами. Ниже была сама Можайка, на которую въезжала сбоку одноконка с возницей и седоком, боком примостившемся на облучке, а перпендикулярно одноконке, по прямой полукрытый возок, тоже с двумя людьми, ткнулся в овал юношеского портрета Александра Сергеевича: кудри, высокий лоб, взгляд задумчивых глаз, рука под щекой…

Между двумя повозками на дороге с обеих сторон – то ли деревянные, с тремя стойками ограждения, а то ли все-таки коновязки… может быть, это и есть подъезд к той самой Ямщине, о которой толковал Володя Семенов?

Конечно, настоящий исследователь непременно узнал бы и что это за гравюра, и чьей работы этот известный юношеский портрет да что он собой закрыл: и в самом деле, Ямщину?

Но мы с вами, как вы уже поняли, исследуем несколько иное, и находится оно не только в окрестностях Голицына да Одинцова, но по всей матушке-Росии, и не только в прошлом времени, но в неспокойном сегодняшнем, которое определяет день завтрашний…

На оборотной стороне билета – адреса Вязем и Захарова с короткою справкой, как туда и сюда добраться уже теперь: какой электричкой, каким от станции автобусом, какою потом маршруткой. Но посередке вверху, как значок Пушкинской эпохи, как один из символов её – закрытая карета со скачущими двумя лошадьми, натянутые вожжи, которые держит сидящий с поднятым кнутом кучер… Частный рыдван? Или почтовый дилижанс?

– Если нам не удастся в этом году его встретить, будем надеяться на следующий год, – пытался утешить меня Александр Михайлович, протягивая мне второй пригласительный. – В следующем году у нас юбилей: двести лет, как Мария Алексеевна Ганнибал приобрела усадьбу в Захарове. Большой для нас праздник – готовьтесь тоже! Кстати, о Пушкине вы только переводите? Сами не пишете?

Пришлось вздохнуть:

– Есть грех.

– Какой же это грех? – тоном осудил Александр Михайлович. – Благодать!.. А что пишете? Что-нибудь историческое?

– Да нет. Они-то всё больше выдумщики, кто – об истории. А я угрюмый реалист.

– Это в каком же смысле?

– О наших захаровских местах пишу…

– Так вам тогда цены нет!

Не помню, взял меня тогда Александр Михайлович за локоть, или только мне кажется, но ощущение такое, что до сих пор держит и горячо говорит:

– Правда-правда! Тогда напишите, что музей наш старается на ноги стать, и очень помогает нам в этом деле наш глава района – поверьте, мало кто в области так музейщикам помогает, как нам – Александр Георгич! И других заставляет помогать. Не только материально. Когда человек душой чувствует… может, правда, о них напишете?

– Ну, вот, – сказал я нарочно тоскливо. – Теперь уже – о них…

– Это я просто вспомнил, вспомнил! – отчего-то повеселел Рязанцев. – Заезжали сюда недавно вдвоем. Глава и его заместитель по культуре Павел Николаевич Колесников. Наше начальство. О делах поговорили, расспросили о нуждах, и Гладышев напомнил: хотели, мол, посмотреть детские рисунки… Вы бы знали, сколько их к нам сюда – на Пушкинский конкурс! У нас уж их хранить негде. Повел я их в комнату, где по стенам – последние. Что недавно прислали. Тут пришлось срочно отлучиться, извинился, а когда вернулся, поверите – два таких серьёзных начальника, сами – как дети! Друг дружку чуть ли не за рукав тащут: поглядите-ка на этот рисунок!.. А ты на другой взгляни!.. Гладышев говорит: пусть не будут стихи писать, но пушкинский-то росток в душе останется! А Колесников: как знать, Александр Георгич, как знать! Для кого-то, может с этого и начнется пушкиноведение. Оно ведь у каждого своё. На всю жизнь. И так они оба об этом – горячо… вот и написали бы, если реалист, говорите! К нашему празднику.

Ну, вот! – думал, поправляя на плече сумку по дороге на станцию. – Пошел по шерсть, а вернулся стриженый: теперь и об этом им ещё, действительно, напиши!

Чем я и занимаюсь уже несколько лет: только не знал, что к празднику…

Авось дождемся.

Праздника.

Лишь бы овес совсем уж не вздорожал!

«ЗНАКОВАЯ ФИГУРА»

Спать ложусь с курами, встаю с петухами. Зимою чуть позже – в пять.

Охотно поднимаешься, когда накануне оставил работу на половине строки, и хорошо знаешь, как эту строку продолжить.

Но если вчера запнулся и – ни с места?.. Если начинаешь новую главку, и как её начать, еще не пришло?

Тогда будильник прозвенит, а ты лишь крепче смежишь веки: ещё чуть-чуть продлить сон, ещё чуть… Но на самом деле уже не спишь, а только прикидываешься. Чтобы из ночной чащи, где оно только что свободно разгуливало, выманить подсознание на свет Божий и хоть одним глазком увидать: что оно такого драгоценного в «третью смену»-то наработало, что никак не хочет тебе отдать?

Своего рода охота, а что делать?

Скорее даже рыбалка. На зорьке в далеком детстве, когда взрослые тебя поднять подняли, а разбудить не разбудили, и на бережку, закинув удочку, опять прикорнешь, но в полусонном сознании призываешь безмолвно: видишь – подремываю? Ну, и закуси пока червячком – клюй, клюй!

Но стоит рыбе тебе поверить, как вот она – уже трепещет в траве на берегу… счастливое время!

И вот перед тем, как эту главку начать, я уже не раз и не два таким вот образом беседовал по утрам со своей золотою рыбкой, в который раз вполглаза просматривая, что было тогда на Пушкинском празднике в Захарово.

А было много чего и умного, и веселого, радостного для русской души, и я предутренними этими просмотрами так увлекся, что однажды вдруг поймал себя: ах, ты, бездельник! Да ты ведь просто тешишь себя полусказочными картинками, а работать – не хочешь!

Утро тогда выдалось как на заказ, пора стояла прекрасная, и ещё по дороге с электрички через жидкий лесок хорошо видать было, как все преобразилось окрест: там и тут люди в народных костюмах возле автобусов, на которых приехали, шатры, палатки, близкая и далекая музыка, воздушные шары и игрушки…

Может быть, потому-то и появился у нас полусон о рыбалке в далеком детстве, что сам я тогда первым делом на эти игрушки клюнул: завернул как бы мимоходом и засмотрелся на метровую рыбину яркого серебра с голубым отливом – выше остальных игрушек плавно покачивалась. Точно, думаю: куплю-ка я такую потом Василисе – вот будет восторга!

Уже возвращался на дорогу ко входу в парк, как вдруг на сувенирном развале под одним из тентов увидал ковбойскую шляпу из искусственной соломки с надписью на боку: «Мальборо»… только её тут и не хватало!

Потянулся, взял, принялся вертеть в руках, но на ней ничего не значилось, и я с невольной строгостью в голосе спросил:

– Кто, скажите, их делает?

– А я почем знаю! – последовал вполне адекватный, как говорится, ответ. – Хозяин привез, я торгую, а кто их там!..

Спросить, кто хозяин да нет ли его поблизости?..

И так мне вдруг захотелось найти его.

Милый мой! – сказать как можно деликатней. – Да знаешь ли, что Александр Сергеевич Америку не любил, мягко говоря…

Ах, «хозяин», «хозяин»!..

С другой-то стороны: вся страна завалена подобным товаром.

На соседнем с твоим домом на Бутырской – уже забыл?

Чуть не во весь шестнадцатиэтажный торец висел красочный плакат с этим самым «ковбоем Мальборо», во всей его красе: на лошади и с лассо в руках.

Мы уже успели к нему привыкнуть, как тут приехал ко мне из Брюсселя кубанский землячок, наш «бельгийский казак» Мишель Антон Идванофф – Миша Жданов, на языке родных осин, как говорится, – бывший каскадер и лошадник. С черной повязкой на лице, битый-перебитый, ломанный-переломанный, ушедший поэтому «на пенсион», вышагивал с тросточкой рядом и вдруг остановился, как вкопанный, задрал голову. Еще всмотрелся и, будто не поверив себе, протер единственный глаз, спросил удивленно:

– Почему он тут?

– Ну, Миша! – пришлось развести руками. – Тайна сия великая есть. Одно тебе могу сказать: не я его тут повесил…

Он попробовал улыбнуться:

– Я понимаю, не ты… Но, может быть, тут не знают, что он получил рак легких, потому что на этих съемках много курил. Подал в суд на кампанию, которая сигареты делает и выиграл процесс… а что там внизу написано?

– Минздрав предупреждает, – взялся я читать чуть ли не торжественным тоном. – Курение опасно для вашего здоровья!

– А кто такой этот «Минздрав»? – деловито переспросил он.

– Это наше Министерство здравоохранения.

– Но если они знали, почему так поздно его предупредили? – в голосе у него слышалось такое искреннее недоумение. – Может, тогда бы он так рано не умер… успел бы ещё воспользоваться деньгами от табачной кампании!

Выходит, что с «хозяина» этой лавочки взять, если хозяева столицы… эх!..

Но не обидно ли будет, если все сейчас напялят на себя эти дурацкие шляпы… вон уже один идёт, да высоченный какой, ну, прямо тебе баскетболист, что с него взять, если так… или, может, это он шляпы рекламирует?

Тогда дело хуже.

В глубине аллеи уже послышалось как бы знакомое пение… казаки поют!

Вот это бы Александру Сергеевичу было по сердцу.

Как непременно поправили бы нынешние казачки: любо!

Подошел, остановился напротив… донскую поют, да как здорово! Невольно припомнился ни с какими другими несравнимый для меня мужской ансамбль старых моих друзей… неужто похоже?

Опять вслушался, радуясь и природным голосам, и мастерству певцов, а когда закончили песню, обратился к одной из женщин, явно руководительнице, уже самой интонацией как бы отдавая ей должное:

– Вас как звать-то?

– Антонина, – ответила голосом, как бы ещё продолжавшим жить в песне.

– А фамилия, Антонина?..

– Емельянова.

– А вы, Тоня, слышали о таком ансамбле – «Казачий круг»?

– С Володей Скунцевым учились на одном курсе! – сказала она, как бы слегка гордясь. И тут же перехватила инициативу. – Вы слышали, что ему на днях было пятьдесят?

– Ну, как же, как же!

– А на вечере его были? – и повела рукой на своих. – Мы-то вот – все!

Ну, как было не воспользоваться тем, что она невольно подставилась? Казачку да не прихвастнуть!

– А кто на вечере первое-то слово о Володе говорил?

И она всплеснула руками:

– Ой!.. А я все гляжу: знакомый дядечка! Где, думаю, я его…

– Чего ж знакомый? Родня, можно сказать! Если признаете… А то вон как поете хорошо – ещё загордитесь!

– Родня, родня! – говорила она, раскрасневшись. – Ну, конечно, родня! А то другие нации вон как умеют родниться, а мы всё как чужие… откуда вы?

И я опять будто прихвастнул, произнося ударение на последнем слоге:

–  Кубанец!

– Саша! – обернулась она к баянисту. И повела головой на середину хора, призывая запевалу. – Володя!.. А ну, давайте кубанскую… какую мы?

Стоявший посреди улыбающихся девчат, явно довольных нашей с Антониной беседой, ну, прямо-таки былинный добрый молодец в расписной рубахе откликнулся:

– «И шли тучи…»?

– «И шли тучи…»! – подтвердила Антонина. И уже, приподняв руки, обернулась ко мне:

– Для вас!

Пели они, видать, вообще хорошо, а тут ещё в духе: у меня прямо-таки затылок ознобило от всего, что выплыло из глубоких глубин и к сердцу прихлынуло… Недаром ведь считается, что народная песня соединяет с ушедшими предками: во время пения они нас подпитывают своею силой и волей, а мы тут же в общую-то духовную копилку добавляем своё, чтобы там не убавлялось… никогда бы не убавилось, эх!

Ну, спасибо, Александр Сергеич, спасибо! – благодарил я растроганно. – Где бы и когда ещё можно встретиться с незнакомыми людьми и так вот сразу родство почувствовать… ну, потому-то здесь это всё и происходит!.. Где русский дух… где «Русью пахнет…» Надо родниться, надо!

Нынче, как говорится, – край надо!

К хору «Сударушка» из знаменитого Тучкова под Рузой ещё вернемся, а пока мне надо было окинуть глазом все остальное, сделать, как говорится, общий проход: куда деваться, если добровольно приписался к здешним народным«пушкинистам», а чуть не детское любопытство, слава Богу, тебя ещё не оставило!

У простецкого штакетника, которым огорожен «дом Ганнибаллов» уже вытянулась длинная очередь, но внутрь пока не пускали.

– А в чем дело? – спросил уже знакомых охранников.

– Глава беседует с журналистами, видите, сегодня их много…

Сразу несколько видеокамер были направлены на плотного, в рубашке без пиджака русоволосого главу администрации Одинцовского района Гладышева, и из кармашка сумки я тоже вдруг достал свою «мыльницу»… а мало ли? Вон как пригодилась, когда отец Ярослав на первом венце освящал начало строительства – у меня теперь чуть не уникальные фотографии!

Главу я видел впервые, хоть приходилось писать о нем в одном из первых рассказов – «В урочный час, в нужном месте„…Там он тогда подгонял не по своей вине запоздавших строителей: надо, мол, успеть закончить „Дом Ганнибалов“ до начала юбилейных торжеств. Долг чести!

Тогда они все-таки успели, а за пять лет, прошедших с тех пор, и Захарово, и Вяземы прямо-таки преобразились: заметно всякому, кто тут бывает.

Накануне Татьяна Петровна рассказывала, что в нынешний праздник глава собирается вручить Захарову старинные каминные часы Пушкинской поры:

– Когда сказали ему, какие они дорогущие, невольно схватился за голову, а потом протянул ладонь пожать руку Александру Михайловичу: понимаю, что надо. Но давайте-ка будем отрабатывать эти деньги: все вместе!

Пожалуй, в который раз теперь подумалось, в Министерстве культуры зря держат за неумех и лентяев тех, от кого на местном уровне зависит судьба Захарова и Вязем! Может, и правда, пора бы им подсобить?

К радости „народных пушкиноведов“.

Может быть, и для меня это тоже – долг чести?

Или я не живу в Кобяково, рядом с Захаровым, в той самой избе, которая имеет к нему ну, прямо-таки прямое отношение?.. Разве – нет?

Гладышев что-то отвечал то одному, то другому интервьюеру, из-за ограды было не слыхать, что, и я переходил пока с места на место, пытаясь найти удобный ракурс для съемки: голь на выдумки хитра, и через забор снимем – вдруг тоже потом да пригодится?

Уже не однажды слышать приходилось, что глава Одинцовского района тоже южанин, из Краснодарского края, но откуда именно, расспросить кого-либо знающего так до сих пор и не удосужился. Может быть, тоже – зря?

Узнал бы – глядишь, и в Пушкинский венок от кубанских казаков прибавилась бы ещё одна сердечная строчка. Тем более, что вон как Рязанцев-то, почти с придыханием: мол, напишите, коли, и правда что, – реалист! Таких заботников, как он, по всей Московской области, уверяю, не так много и наберется!

Все эти размышления настроили меня на благостный, весьма лирический лад, и, когда журналисты с телевидения да радио оставили, наконец, Гладышева в покое, я – также всё из-за штакетника – чуть ли не свойски окликнул:

– Александр Григорьевич!.. А можно попасть к вам на прием писателю из Отрадной?

Гладышев подошел, на ходу вынимая из нагрудного кармашка рубахи визитную карточку:

– Позвоните, договоримся. Все телефоны реальные…

И поднял руку: до встречи, мол!

Я все ещё невольно вглядывался в номера телефонов на карточке, когда молодая женщина рядом сказала уважительно:

– Ой, а вы давно у нас живете?.. Мы тоже только с электрички – решили сегодня всей семьей… А что вы пишете?

Пытливо глядел на меня стоявший рядом с ней муж, державший за руки двух симпатичных бутузов.

– Где это у вас, извините? – пришлось спросить.

– В Отрадном! – ответила она. И кивнула на мужа. – Петр говорит: сколько тут от нас до Захарова остановок? Грех на такой праздник не поехать!

И тут до меня дошло: Отрадное – железнодорожная станция. Рабочий поселок перед Одинцово по дороге к Москве! Скорей всего, что и глава района решил: на прием к нему просится здешний человек, свой…

Название родной своей станицы произносил, как вполне понятный всякому кубанцу пароль, а Отрадных-то этих по всей нашей матушке-Руси – пруд, как говорится, пруди, жаль, что жить их насельникам нынче не так уж, пожалуй, и отрадно: по своей-то станице знаю точно.

Когда-то давно отец мой, когда ездил в Москву утверждаться на не такую уж и высокую даже по меркам района номенклатурную должность, тогда с этим было строго, познакомился с мало кому теперь известным писателем Михаилом Николаевичем Платошкиным. До сих пор помню его тонкую книжечку в синей обложке с неброским названием: „Начальник цеха“. Именно из-за неё потом нашими леваками Платошкин был навечно занесен в ряды „лакировщиков действительности“… Но, может быть, неисправимым лакировщиком он оставался и в быту?

После того, как побывал в нашем Предгорье с ответным визитом, прислал он отцу письмо, в котором благодарил за то, что своими глазами мог убедиться: в станице Спокойной люди, в самом деле, живут спокойно, в Бесскорбной – и правда что, бесскорбно, в Бесстрашной – безвсяких страхов, в Удобной им удобножить, в Привольной – привольно, а в самой нашей Отрадной – отрадно…

Было это чуть ли не сразу после войны: может быть, наши требования оставались тогда достаточно низкими?.. Это теперь!

Где завоевывал-то Арамбий Хапай чемпионские свои звания?

Ясно, не в Бесленее!

Куда и раньше ездил, и ездит теперь уже как тренер со своими подопечными? Одиннадцать раз за чемпионским званием – только с тяжеловесом Муратом Хасановым, с „добрым Муриком“, как назвал его, когда передавал ему со мной из Старого Оскола привет, Федор Емельяненко, дважды чемпион мира по боям без правил.

Не в Бесленей возит своих ребят за чемпионскими званиями Арамбий, не на сборах в ауле ведущие борцы России встречаются… Вот и насмотрелся „националист“ Хапай на Австралию, на Америку – Северную и Южную – на Европу… ишь, декабрист нашелся!

Хорошо ещё, что до Сенатской площади в Питере не добрался: ограничился пятачком перед въездом в родной Майкоп!

– А на какой вы улице в Отрадной нашей живете? – продолжали меня расспрашивать подмосковные отрадненцы.

Рассказать им всё?

Или долго рассказывать: о „географии“ собственного творчества“, которая похожа на черкесский столик-трехножку анэ, как написала майкопская журналистка Валерия Ломешина: Северный Кавказ – Москва – Западная Сибирь.

Ну, поговорил я с главой Одинцовского района, ну, – поговорил!..

Что ж: не будешь думать, что станица твоя – пуп земли…

Или так и остаётся им до сих пор среди всей этой трехногой „географии творчества“… куда денешься? И правда ведь: пуповина!

Но хорошо ещё, что фамилию свою не назвал, а то бы совсем его с толку сбил, главу: по Белорусской дороге, в зоне его ответственности, есть ещё и Немчиновка!

В „Дом Ганнибаллов“ уже пускали, но заходить не стал – был вчера. По липовой аллее пошел вниз, к мостику, но уже перед ним свернул налево, к бронзовой скульптуре Пушкина-мальчика, сидящего в своем Захарове возле тихой реки. Цветы уже лежали не только у подножия памятника, но и где только можно на нем самом: недаром, нет, „с смиренным заступом в руках“ „зарею поспешал“ сюда Александр Сергеевич, как в „Послании к Юдину“, „тюльпан и розу поливать“ – вон как все взошло, вон как прямо-таки на нем самом и цветет!

В полдень тут должен начаться поэтический турнир с участием всех желающих, но уже сейчас на скамеечке сидели двое: пожилой толстяк с носовым платком в руке и что-то быстро писавший в тетрадке на коленях подросток явно поэтической внешности. А между ними лежала американская шляпа…

На памятник быстро положила букетик наученная молодой парой маленькая девочка с пышным голубым бантом, тут же бросилась обратно к родителям, цветы упали, и оторвавшийся в этот момент от творчества, чтобы „поднять очи горе“ молодой пиит увидал это и быстренько подошел положить их обратно.

Я не удержался.

– Молодец, – сказал мягко. – Ты вот стихи пишешь, хорошо… А ты знаешь, что в одном из самых первых своих поэтических опытов, которые теперь принято печатать в полных изданиях, Александр Сергеич писал: „не арап, не турок я. За учтивого китайца, грубого американца почитать меня нельзя…“ А? – и повел подбородком на шляпу на скамейке. – Понимаешь? Он не любил Америку!

– Я говорил ему, зачем ты её, – вырвалось у мальчика. – Это дедушка!

– Ну, извини, брат! – сказал я ему. И повернулся к деду мальчика. – И вы уж меня извините…

– Да кто её теперь любит! – сказал он чуть не возмущенно. – Думал, напечет ещё, вон какое солнце… А ничего другого, как не смотрел…

Сперва отодвинул шляпу, а потом, мотнув головой, взял и положил с другой стороны от себя: как бы убрал от внука подальше…

Ну, правильно! – думал я, переходя через мостик. – Правильно, что убрал. Чего ей рядом с мальчиком делать!

Но чувство недовольства собой подтачивало: ну, что ты всюду суешься! Испортил настроение людям… День, и правда что, жаркий… вообще – июнь! Не черные же цилиндры, какие любил Александр Сергеевич, тут продавать… но с другой-то стороны: а что, что? Может быть, кто-то и купил бы, и положил бы дома на вешалку… на книжную полку, может. Как память. Но причем тут этот несчастный ковбой, пострадавший от компании „Мальборо“?!

На просторном деревянном помосте с легкою раковиной над ним уже стояли высокие гости, ведущая объявила, что дает слово „благочинному церквей Одинцовского района архимандриту Нестору“, и я заспешил к обширной и довольно плотной празднично одетой толпе, стал, чтобы лучше было слыхать, обходить её сбоку…

– Для Руси и для русских, для русского государства Александр Сергеевич Пушкин – знаковая фигура, – проникновенно и медленно начал архимандрит, и в голосе его зазвучала торжественность, вернувшая благодатную уверенность не только в значительности праздника, которая не должна быть нарушена чужим разлагающим влиянием, но и в святости этих мест вообще… ну, разве это не так, думал, – разве не так?

Недаром в юношеском отрывке из „Бовы“: „О, Никола!.. Савва мученик!“ Косвенное доказательство посещения Саввино-Сторожевского монастыря и прямое – пережитого когда-то детского трепета перед покровителем здешних мест… пусть будет и „Монах“ вначале, и чего только не будет потом, и все же, все же… „Бесить попов не наше ремесло“ сказано вроде мельком, но и с определенностью – уже тогда. Но какая вера там, где о ней вроде бы – ни слова… „преданья старины глубокой“!.. А что такое предание?.. Как там у Григория Паламы, одного из первоучителей и толкователей знания о Божественной энергии: „традиционализм – передача предания от первоисточника к поколению.“