Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

3

Встречаемся с Мишей редко, хорошо, если раз в два года, но на стене в моем крошечном кабинетике в Кобяково висит терракотовая тарелочка с видом Касабланки: гляну, и как будто поговорю с ним. Хоть коротенько, а все же.

– Ты что, сдал квартиру? – спросил он, появившись у нас в деревне вместе с Таней на новеньком, с марокканскими номерами «ситроене», на котором через всю Европу проехал. – А я звоню тебе с крана, но там другие жильцы… Люди-то хоть надежные?

Снова мы посидели у меня под яблоней, которая сама понимающе скинула нам несколько налитых своих плодов, чтобы заесть пахучий марокканский коньяк…

– Ну, на всю деревню! – сказала моя жена, поставив рюмку.

– Как бы сказали, Миша, в твоей любимой Надёжке: большой духман! – поддержал я.

– Уж на этих-то пятистах метрах до нашей избы поди не будет «гаишника», мать? – спросил Миша у своей счастливой Тани: на этот раз оставалась дома и, встретив Мишу, так теперь и светилась.

– А что ты о своем друге рассказывал? – напомнила ему Таня.

– Ну, тут же не Штаты, слава Богу! – тоном осудил Миша. И тоже как будто вспомнил. – А ведь, и правда: ты меня все расспрашиваешь о Викторе… О Русском Мальчике. Это у них там был случай…

Так вот, пора, давно пора и о нём, но как мне сложить воедино все эти истории, столь необычные, как и та первая, которую тогда рассказал мне Миша: с камышинкой и с фельдмаршалом Паулюсом?

Чуть ли не в тот же год, как сын погибшего на войне, он попал в Суворовское училище и был там не только одним из лучших учеников – стал чемпионом Москвы по шпаге среди мальчишек и кандидатом в мастера по вольной борьбе у юношей. Мать не могла нарадоваться, но в выпускном классе он вступился за несправедливо, как он считал, отчисленного из училища дружка, пошла тяжба с начальниками, от меньшего – все выше и выше, пока какой-то из генералов не сказал ему: давай, мол, так, парень. Или он, или ты. Сам выбирай. Но кто-то из вас должен уйти.

Даете слово? – спросил Русский Мальчик. Даю, – сказал большой чин. И он поблагодарил его, и в тот же день написал рапорт об отчислении по состоянию здоровья.

Его отчислили, ему удалось сдать экзамены за десятый экстерном и, чтобы утешить бедующую с младшими мать, он поступил в Московский горный институт, после учебы в котором деньги тогда гребли совковой лопатой…

Как называли его тогда: Московский « игорный».

Что правда, то правда, там были лучшие преферансисты, потому что даже второкурсники возвращались с практики из Кузбасса или из Донецка с большими деньгами: на шахте таких не заработаешь. Но к картам он не притронулся, Русский Мальчик. Пошел на курсы шоферов и стал автогонщиком, выигрывал гонки на мотоцикле – Миша видел, что у матери в Немчиновке до сих пор стоят какие-то его кубки…

Вообще-то я думаю, это мама Русского Мальчика рассказывала ему так подробно о том, что хорошо знала, что было ещё у неё на виду: дружил, мол, с такою же безотцовщиной, с испанцами, – их тогда, и правда, было много в «игорном», детишками вывезенных из Испании и выросших в России детей «республиканцев» – и только к ней, когда большою компанией приезжали в Немчиновку, обращались они на русском, и её Мальчик тоже, а между собой все говорили на их языке, на испанском, и она только удивлялась, как он у её сына «от зубов отскакивает»..

Как это случается, когда, бывало, заедешь вдруг к матери старого товарища: пригорюнится, и – давай вспоминать…

Так, пожалуй, и тут. Когда заезжал Плахутин. Как, мол, только не подрабатывал: на Сахалине ходил с геологами, в Архангельске пропадал в море с рыбаками, мыл золото на Колыме, весной на месячишко отлучался с занятий – на Алтае собирать для японцев черемшу да папоротник-орляк, а осенью задерживался в тайге – бить кедровый орех, шишковать… это она поди Мише доложила, что на целине, когда студентами ездили, работал не кем-либо – трактористом, что в стройотряде был сперва бригадиром у своих, а потом стал командовать чуть ли не всеми, которые были тогда в Москве, отрядами, комсомольцы его заманивали после учебы в большие начальники, дали талон на новенький «москвич», у него тогда появился чуть не у первого, но он не захотел в Москве оставаться, уехал в Караганду, полез в шахту…

Это материно «полез» так и проскочило потом у Миши в наших с ним разговорах…

Но если бы только туда и «полез» Русский Мальчик!

В Караганде он пошел в аэроклуб, начал летать, да не куда-нибудь – на базу аквалангистов на каком-то тихом секретном озере… В Москве добился, чтобы в Университете на биофак его приняли заочно, начал писать какую-то работу, которая была, как понимаю, «на стыке наук», ещё студентом защитил кандидатскую и сделал открытие, позволившее потом стать доктором.

Между этими событиями был у него, как понимаю, не очень простой период: к его открытию присоседились несколько академиков, в списке соавторов он оказался последним, и японцы, которые раньше других раскусили, до чего он додумался, одного за другим начали выдёргивать в командировку первого из череды авторов, потом – когда первый промолчал, как партизан на допросе, – второго и третьего, потратили на это почти два года, пока не догадались, наконец, пропустив ещё несколько фамилий, вызвать обозначенного последним.

Потом они якобы говорили Мальчику, что для них это было тоже своего рода открытие: только так они впредь и поступали – вызывали сразу же аутсайдера и почти никогда не ошибались.

Потом он слетал в Японию ещё дважды, и после третьей, выходит, командировки вернулся оттуда с черным поясом каратиста.

Несколько лет он прожил в Москве, пытался перетащить к себе мать, но она заявила, что от огородика, спасавшего их всех от голода, она – никуда, да и внукам будет где потом спрятаться от городского шума и толкотни – тогда он полгода просидел на вечерних курсах при Тимирязевке и по весне перелопатил её огородишко: особым образом посадил пять картофелин, которые дали потом столько же мешков великолепной картохи, три куста смородины, с каждого обрывали по два-три ведра отборной ягоды, и три рожавшие в разное время яблони, засыпавшие плодами чуть ли не всю Немчиновку…

Миша посмеивался, когда рассказывал, что на этот ставший вскоре легендой огородик приходили взглянуть даже ученые из знаменитого института зерновых культур, который как раз и расположен в Немчиновке, но я поверил в это охотно, потому что к этому времени уже хорошо знал, что такое настоящий горняк: ещё со времен Бергколлегии императора Петра Первого они всегда были на все руки, и даже ещё в начале совсем недавнего от нас прошлого века в Московском «игорном» учили принимать роды.

Не знаю, зачем Русский Мальчик ходил вокруг света на океанографическом судне, не знаю, зачем торчал в Антарктиде и на Северном полюсе, а потом вдруг прошел с экспедицией по шелковому пути… И совсем плохо представляю, где это все с ним и с его другом, арабским шейхом, происходило в Африке, мое знание о ней сильно ограничено ещё с тех пор, когда в крошечном возрасте мне с большим чувством – с выражением, как говорили тогда, – прочитали известное: «Не ходите, дети, в Африку гулять!..»

Вот и не ходил я, о чем теперь очень сожалею, потому что была у меня такая возможность, была – эх, как звал меня в Алжир Лёша Ягушкин, такая же, как и Русский Мальчик, безотцовшина, когда работал директором теплоэлектростанции, строящейся тогда на берегу моря в Жижели, как звали наши горновые, которые работали тоже в Марокко, в Анабе. А Ваня Алексеев, новокузнецкий землячок, тоже из тех, кто сам себя, эх, без помощи погибшего отца, сделал: приезжай, пока я в Конго – увидишь настоящую Африку… Старый, тоже ещё со времён «ударной комсомольской» дружок Шевченко Коля звал в Нигерию, где уже во время «перестройки», будь она неладна, жил он – кум королю… Но мне всё некогда было, всё некогда. Всё на потом откладывал, но оно-то, это наше русское «потом» для многих из нас так и не состоялось…

Была, как понимаю, международная экспедиция, на которую кроме «штатников»-америкосов, англичан и французов скинулись арабские страны, а Русского Мальчика пригласили уже как ведущего спеца по неким только им там понятным ученым тонкостям. Ими же занимался и молодой шейх из Арабских Эмиратов, на почве чего они и сошлись: скорешевались.

Когда из-за каких-то административных неувязок одна западная фирма отозвала пилота, возившего их на гидросамолете, он «полез» и туда, Русский Мальчик. Сел в кабину, посадил рядом шейха, и со всею амуницией для глубоководного погружения они вылетели, как собирались, на несколько часов, но для шейха это время растянулось на три месяца, а для Русского Мальчика – на два года…

Подробностей, по-моему, не знает и Миша, а, может быть, друг его попросил не очень распространяться на эту тему. Так или иначе, их с шейхом захватили какие-то шустрые африканские ребята на быстрых лодках, бросили в кутузку и стали ждать богатого выкупа… Но шейх, видать, тоже был неслабый паренек: когда Русский Мальчик предложил ему месячишко-другой потерпеть одному, потому что вдвоем было не уйти, он согласился без лишних разговоров.

Вот тут и начинается история с иностранным легионом.

Русский Мальчик добрался до него в соседней стране, его отвели к полковнику, и они начали мучительное объяснение на ломаном английском, но когда этот шеф головорезов выругался в сердцах по-испански, Мальчик начал декламировать ему Лорку, и тот, ошарашенный, сперва долго слушал, потом разлил по фужерам виски, и они начали трехдневный, не всегда научный, симпозиум по испанскому языку, в результате которого было решено: в свободное от работы время и на сэкономленные средства от тюрьмы, где дожидается шейх, полковник со своими парнями не оставит камня на камне, потом его вывезут в ближайший международный аэропорт и отправят к папе-шейху и маме-шейхине, но за это Русский Мальчик два года прослужит в легионе: случается иной раз, душа просит – надо же полковнику с кем-то поговорить на языке его предков-басков!

Они ударили по рукам, и все так и было: Русскому Мальчику, хоть было ему в то время за пятьдесят, пришлось, что называется, тряхнуть стариной. Полузабытая, с царапиной в душе суворовская выучка на скупой африканской почве щедро вдруг проросла – через два года он имел генеральское звание и в какой-то полумифической, но чрезвычайно богатой золотом и алмазами африканской стране командовал вооруженными – не надо думать, что одними лишь копьями – силами.

Конечно, его подпирал дружеским плечом испанский полковник, не раз уже предлагавший ему сменить страну на более обширную и с гораздо большим запасом полезных ископаемых, и Русский Мальчик, в котором вновь пробудился старинный дух сибирского рудознатца Михайлы Волкова, пережил мучительное искушение, но все ж таки решил: пора и честь знать…

Испанскому полковнику пришлось выучить и это присловье – вдобавок к тем двум, которые он произносил уже без акцента: «пуля дура – штык молодец» и «договор дороже денег».

На прощанье весь разноплеменный лагерь головорезов хором спел очень подходившую к их неспокойному житью песню «Полно вам, снежочки, на талой земле лежать». Этой песне мама Русского Мальчика научила еще в детстве: рассказывала, что это была любимая песня его отца.

Для меня и раньше было приблизительно ясно, откуда в Русском Мальчике эта закваска, но после того, как узнал о прощальной песне, окончательно убедился, что отец его ну, конечно же, был кубанский казак.

Но, может, некоторое отношение к казакам имела и его мама, коренная чалдонка?

Судя по тому, как после самой долгой отлучки сына, она набросилась на него, только что командовавшего вооруженными силами не последней, по африканским масштабам, страны со старым брючным ремнем, характер и у неё будь здоров. Он попросил её обождать и начал покорно снимать штаны, после чего она всплеснула ладонями и набросилась уже на его жену: почему она терпит своего непутевого муженька, почему не бросит?

Бросила бы, ответила та. Если бы не пятеро ребятишек.

И Мальчик, рассказывал Миша, обнял её и сказал: ну, зачем ему три жены в Эмиратах, если единственная у него в России – такая терпеливая умница? От жен придется ему, как не жаль, отказаться, а виллу на берегу Атлантического океана он, так и быть, примет в дар, иначе шейх на него обидится, и прав будет: лучшие из обычаев предков надо свято блюсти и нынче.

К этому времени они успели выяснить, что мама шейха – черкешенка из рода известных кабардинских махаджиров, по родителям, выходит, они земляки, и тут они стали вообще – не разлей вода.

Известное на Кавказе дело: вместе тесно, а порознь скучно.

Но начали мы эту главку с того, что совсем недавно приключилось с Русским Мальчиком в Штатах.

Собственно, началось не с него – с невезучего земляка, бедолаги, с гениального, как он Мишу уверял, неумехи и недотепы, который ничего толком не знал, кроме этой хитромудрой, на семи стыках, науки, ради которой, как на семи ветрах, жили они в отдельном городке для специалистов из России.

От этой своей неприспособленности, сдобренной изрядною долей ностальгии, гениальный землячок попивал и регулярно на чем-нибудь ну, совершенно азбучном, попадался, и вся его очень приличная по контракту зарплата уходила на штрафы.

Вести с ним воспитательные беседы давно уже было поздно, и Русский Мальчик предпочел по душам побеседовать с барменами из близлежащих заведений: не могут ли они, прежде чем плеснуть его земляку, ему напомнить, что по здешним законам он должен сперва поставить машину возле дома?..

Однажды эта жалкая личность, этот гениальный простак по дороге в городок остановился чтобы купить пачку сигарет, но бармен протянул ему рюмку.

– Я должен сперва поставить машину, – сказал наш Иванушка-дурачок.

– Сколько тут осталось? – дружелюбно спросил его бармен. – Не больше ста ярдов. Неужели мистер не дотянет?

Иванушка ещё занюхивал несчастные пятьдесят граммов виски, кукурузного этого дерьма, а бармен уже звонил знакомому копу: встречай, Джон!

Иванушку схватили почти тут же, как сел в машину и припаяли ему, поскольку штраф был не первый, по полной программе. Чего иначе было стараться: с каждого сообщения в полицию шел процент позвонившему, с каждого задержания – полисмену.

При всей недотепистости наш Иванушка понял, что его обложили, и засобирался домой, но Русский Мальчик, когда узнал об этом, бросился в бар и кинул на стойку стодолларовую бумажку.

– Плачу тебе за то, чтобы ты хорошенько усвоил, – сказал американцу. – Ни в одном последнем русском «змеятнике» ни одна последняя падла так бы, как ты, не поступила.

– Что такое «змеятник»? – спросил бармен.

И Русский Мальчик пальцем поманил: наклонись.

Ещё ближе пододвинул к нему купюру с портретом отца-основателя самой продвинутой в мире демократии и масонским тругольничком с глазом посредине и дарил в челюсть – прямым…

Повторялась старая его, «суворовская» история. В записке, обосновывающей расторжение своего очень дорогостоящего контракта, он написал: как вольный гражданин свободной России, твердо избравшей теперь путь демократии, он не может себе позволить оставаться в стране с тоталитарным режимом, поощряющим доносительство и научающем соотечественников стучать друг на друга. В его положении руководителя исследований это тем более неприемлемо, что русский ученый, на знания которого в общей работе он опирался, всеобщим фискальством окружающих доведен до отчаяния и тоже, насколько ему известно, собирается разорвать контракт.

Иванушке он запретил возникать, приказал терпеливо ждать повышения, и все оставшиеся до отъезда дни вдалбливал ему свои наработки, которые тот воспринимал не только с радостными восклицаниями – каждую тут же торопился развить.

– Но главное, что ты должен запомнить, – сказал ему на прощание Русский Мальчик. – Объезжай стороной этот поганый бар, а при виде копа вспоминай меня и выражай на морде презрение вдвое больше того, которого он, и в самом деле, заслуживает!

Самое интересное, что Иванушка, сменивший его на посту руководителя международной исследовательской группы, до сих пор живет в Штатах…

4

Но почему я подумал, что Русский Мальчик – сам Миша Плахутин?

Да потому что был он такой же, как тот безотцовщиной, чем только уже в раннем детстве не промышлявшей, чтобы хоть чуть помочь матери, чтобы спасти от голода младших, а после, когда уже чуть подрос, – одеть их, обуть, выучить… Начинал он тоже с суворовского, но его-то отчислили, и в самом деле, из-за здоровья – свалил туберкулез. Уже помиравшего, его забрал в дальнюю станицу друг погибшего отца, безногий инвалид, откормил собачатиной, долго потом обучал рыбацкому да охотницкому делу и на прощанье подарил берданку, такую древнюю, что никто не принимал его с ней в кампанию: уж если разорвет, говорили, – пусть покалечит тебя одного…

Может, потому-то её в конце концов и не разорвало, что вместе с берданкой он вручил Мише алюминиевый нательный крестик на старом, совсем засмыканном шнурке – он сказал, что не снимал его всю войну.

И в этих своих походах за дудаками, в наших краях их было много после войны, за перепелкой, за болотной птицей, за зайцами он так окреп, что в армии его зачислили в десантники, в какую-то особую часть, в которую во время Карибского кризиса отозвали потом с рыбацкого траулера. Их посадили на сухогруз с оружием, который американцы потихоньку отправили на дно, и с десятком таких же бедолаг он две недели болтался в океане на единственном, оставшемся из пяти, резиновом плотике.

Может, именно в это время он возмечтал о другой, о красивой жизни, и дважды потом его проваливали на экзаменах в МГИМО, поступил с третьего захода, но почти тут же ушел в академический отпуск: жизнь как будто нарочно испытывала его – ещё задолго до того, как она взялась потом за нас всех…

Или не только Русский Мальчик так начинал, не только Миша – их были тысячи… да что там! Были миллионы этих полусирот, в лучшем случае уходивших в «суворовцы» или в «нахимовцы». В те времена удачей было устроиться в городе в школу «фабрично-заводского обучения» – ФЗО, везеньем – поступить в «ремеслуху». И счастьем было дотянуть до десятого, чтобы пойти потом в самое престижное по тем временам военное училище: летное…

Может быть, наше поколение вообще – поколение навсегда улетевших из дома?

Сколькие потом погибли в корейской войне, сколькие разбились на Севере, на утлом сейнеришке пошли на дно кормить рыбу на Дальнем Востоке, сгинули на лесоповале в Сибири, убились на золотых приисках или ударных стройках… Редкое возвращение домой насовсем или хотя бы в отпуск стало уделом самых удачливых… Слишком далеко зазвали нас красные горнисты гражданской войны и политруки Отечественной, слишком прочно утвердили в нашем сознании это жестокое слово: надо.

Может, на самом-то деле было надо, чтобы на нашей тёплой и зеленой родине, пока нас не было, поселились другие? И нам, время от времени возвращающимся, уже негде было бы приземлиться?

Может, Русский Мальчик, приручивший диких гусей, понимает это лучше многих других и хочет таким вот образом оставить по всем нам память?

Потому что иной не будет – скоро, скоро её сотрут. Тоже – навсегда.

Но сперва ещё несколько слов о нас…

5

Мой отец вернулся с войны, и чем больше с тех пор проходит времени, тем лучше я понимаю, что для меня самого, для младшего брата и сестрицы, которая родилась уже в победный год, это было самое настоящее счастье…

Отца давно уже нет, умер от старых ран, но я все чаще возвращаюсь к той далекой минуте жестокой зимы сорок третьего, когда мы с братцем сидели рядком на давно остывшей печке, а в комнату вошел обросший солдат в низко надвинутой, с опущенными клапанами, ушанке и в черных очках и, постукивая по земи, по глиняному полу тросточкой, глухо проговорил:

– Есть тут кто-нибудь?

Как он нашел лежавший у порога под камнем ключ? Мама с бабушкой, не дай Бог, пожар, оставляли его для соседей.

Старший, я набрался храбрости:

– А вы кто, дядечка?

– Валерик тоже тут? – он спросил. – Я – ваш папка!..

Шагнул к печке, и Валера, который ещё мало что понимал, потому что шел ему только третий год, закричал так, что крик этот как будто до сих пор у меня в ушах.

Через пару лет зрение у отца поправилось, снял темные очки и под вешалкой в углу поставил палку. В собесе ему выдали светло-коричневую канадскую шубу: брезентовый плащ с большими накладными карманами и теплой даже на вид, из великолепной белой цигейки, подстежкой – её потом постелили в танечкину кроватку…

Несколько лет он был районным прокурором, и, как инвалид, добился увольнения, когда стали пачками сажать за кражу кукурузного початка или пары картофелин. По малолетству я мало что знал тогда о службе отца, и слава Богу: из всей нашей дружелюбной родовы больше всех остальных отличался тягой к общению. «Душа нараспашку», «не можешь держать язык за зубами» – по станичным меркам это были самые деликатные из тех определений, которыми нет-нет, да награждали меня родители после очередной «утечки информации» о строгой службе отца.

Потом я написал об этом в рассказе «Отец» – как на его похоронах мужчины чуть старше меня рассказывали: «Милицанер к нему приведет, а он: ну-ка выйди, дай нам поговорить. Заявление порвет и – в корзинку. Снимает с себя широкий ремень: видишь?.. Буду – по столу, а ты ори как резаный. Плохо будешь орать – придется по заднице».

И только когда его не стало, открылся мне ещё один его маленький секрет…

Тогда-то я удивлялся: зачем он так?

Идет навстречу заморыш от горшка три вершка – сопли по колено. Скажет отцу положенное в станице: «Драстути, дядечка!»

А он так громко и с расстановкой ему отвечает:

– Здравствуй, здравствуй, парень красный!

Да так важно! Да так торжественно!

Некоторые из таких соплестонов, пока он на работу шел, успевали и дважды, и трижды забежать ему навстречу, чтобы только это услышать: парень красный!

Чудики! – мне казалось.

И чего им отец потворствует?

Отца уже давно не было в живых, когда однажды в Шереметьево, в аэропорту, после проведенной вместе недели, мы прощались с улетавшим к себе в Швейцарию казаком-эмигрантом Петром Величко, и он, немногим старший, но куда больше знавший о старых кубанских правилах, крепко обнял меня, отстранился и, посмотрев орлом, твердо сказал:

– Грею тебя боевым взглядом, Гурка!

Глянул на меня так, будто, правда что, – щит вручил.

И тут вместе с неожиданно кольнувшими уголки глаз слезами обо всем навсегда нами утерянном, до меня вдруг дошло и это: он тогда, холодных-голодных, грел их сердечным голосом, отец, – доброжелательной интонацией, которой они до этого ни от кого и нигде не слышали… Да и многие ли из них слышали уже после?

В станицу приехал новый прокурор, из Армавира, после года опалы отец стал сперва председателем «Артели инвалидов „Социализм“», и по рельсам районной номенклатуры долго катил потом из одной конторы в другую. Мы не только не бедствовали – помогали всей остальной родне. Кому-то отец доставал сено для коровы, за кого-то в собесе хлопотал или писал «в край», кого-то устраивал на работу. Мать занималась одним и тем же: накладывала в тарелку горку горячих пирожков или начерпывала в кастрюльку борща, и с кошелкой, в которой стояла «передача» мы с братом неслись в разные концы станицы – в разные, если по нашему, «кутки». «На май», «на седьмое», а то, бывало, и в обычное воскресенье, дома у нас накрывали стол на всю родню… Господи, как у нас было тогда тепло – когда отец пришел с войны, а дядя Жора, младший брат мамы, вернулся из Магадана, и оба они ещё держались: попивали, но вглухую не пили.

Мама росла сиротой и поэтому не только отдаривалась от помогавших ей с меньшим братом в голодные годы – она как будто старалась отблагодарить судьбу и за возвращение отца, и за то, что может теперь пригреть и свою бабушку, и тётю, оставшуюся без мужа, Василия Карповича, – могилу его я все-таки разыскал потом в Польше, – нашу «крестненькую», которой, перед тем, как придем к ней рождествовать либо «посевать», давала деньжат для нас на подарки.

Если кто-нибудь из школьных дружков приходил ко мне «заниматься», – вместе делать уроки – она усаживала обедать, а когда мне кричали с улицы и я собирался, не успев доесть, выскочить со двора с ломтем хлеба, она непременно останавливала:

– Ну, куда, куда?.. Или оставь кусок, или обязательно поделись!

То же самое исповедовал отец, стольким в станице помогавший: недаром его, младшего лейтенанта, ребята чуть помоложе годами величали Комбатом.

Когда я пошел в десятый, и в школе стали поговаривать, что «тяну на золото», он туда зачастил было, и однажды я ему сказал что-то примерно такое: мол, понимаю, па, ты обо мне печешься, но давай-ка с тобой договоримся… Я сделаю все, чтобы медаль, и в самом деле, была, но ты, пожалуйста, не вмешивайся в это: когда я домой пришел, когда спать лег, какую читаю книжку. И не ходи, пожалуйста, в школу!

– Не забывай, что в школе ты учишься не один, – сказал он не только твердо, но как бы с некоторым оттенком презрения ко мне, обутому-одетому и сытому «маменькиному сынку» – много лет потом, став постарше, вспоминал я этот его осуждающий меня уничижительный тон. – Меня избрали председателем родительского комитета, и я отвечаю за детей погибших фронтовиков. А о тебе, если так хочешь, я вообще никого не буду спрашивать, даю тебе слово.

Дома он почти перестал со мной разговаривать, и его непонятная тогда обида на меня не прошла и потом, когда медаль я, и в самом деле, получил и дома стали решать, как мне быть дальше. Он соглашался дать денег только до Краснодара – поступать в медицинский, или, в крайнем случае, до Ростова – в железнодорожный институт. Но тут как раз выпал тысячный выигрыш на облигацию, подписанную его рукой: «мамина.»

И мать отказалась купить себе долгожданное золотое кольцо, сходила в сберкассу и пришила мне на трусы карман – эту самую надежную в мире нашу народную «барсетку».

В Университете в Москве я смотрел на ровесников, оставшихся в войну без отцов, как бы уже иными глазами, тоже старался подрабатывать, и через два года, когда с философского факультета перешел на «журналистику» почти тут же получил «индейскую» кличку Потный Мокасин: за то, что с утра до вечера мотался по редакциям, разносил свои крошечные цидулки – «подхалтуривал».

Именно в это время появились в Москве первые фельетоны о детях богатых родителей, о «стилягах» и «плесени» – «золотой молодежи».

Была она и на нашем факультете, была на курсе…

Зато каких бессребреников встретил я потом на своей ударной стройке в Сибири, куда, и действительно, приехал добровольцем – ну, как тут иначе, как проще скажешь… Какие голодранцы, какая голь перекатная стала к нам потом прибывать: эшелонами. И какие то были парни! Какие девчата.

Вот уж где было поприще для характеров, в обычае которых были малозаметная сызмала, но развившаяся здесь во всю ширь артельная спайка, бескорыстное братство, заступничество за младших, за обойдённых судьбой, за обиженных!

Тогда я этого не сознавал, но, может быть, как завет поколению, как сокровенный, на который нельзя не откликнуться, пароль, всё продолжал звучать в душе этот послевоенный крик полуголодных сверстников: «Сорокуха!..»

Это для скорости.

А так: «Оставь сороковку!», «Дай сорок!»

Не половину куска, который принес в школу или с которым появился на улице, – меньшую его часть. Как бы сорок процентов, хоть о процентах мы тогда не имели понятия.

А ведь было ещё на улице и тут же торопливо сказанное получившему «сорокушку»: «Сорок от сорокухи!» «На пол-кусаки!»

И совсем уже жалкое: «Хуть крыхточку!»

Может, все это ещё продолжало звучать в душе – мой первый роман – «Здравствуй, Галочкин!» – был о детдомовце, о конфликтующем с комсомольскими «маяками» правдолюбце из «несоюзной молодежи», приехавшем на большую сибирскую стройку якобы «за длинным рублем».

А он за правдой туда ехал, тот мой первый герой.

Как большинство из нас.

С нами так вышло, что мы, привыкшие по-братски помогать своим сверстникам, по-отцовски – тем, кто моложе, поздно вспомнили о своем родительском долге и упустили потом собственных детей – ради названных.

Может быть, то же постепенно произошло с теми из наших старших, кто жил после войны ещё долго, о многом успел забыть, стал к себе слишком снисходителен и любвеобилен уже ко внукам – также, как и мы, минуя детей своих?..

Мальчики, мальчики!..

Теперь-то многих из вас уже нет. На торжественных, круглым датам посвященных вечерах – без них пока не обходятся новые хозяева громадного металлургического комбината, который мы всем скопом отгрохали – путают ваши имена, перевирают фамилии, и звонкие голоса ведущих, пытающихся говорить ну, прямо-таки о преемственности трудовой славы, звучат настолько фальшиво, что настоящие-то доброделатели, рачители и радетели – а сколько, сколько их было! – мучительно ворочаются в гробах своих.

Мы росли под звуки пионерского горна, а молодость многих отгорела потом у доменного горна… Тогда мы мало задумывались, что есть другие слова: горний – духовный – мир. Есть горняя– небеса, куда отлетают души праведников.

Сколькие из вас, мальчики, хоть не носили на шее крестика, сердцем были чисты и жили высокими помыслами!.. И каково вам из благостной, со всем примиряющей горнейвидеть состарившихся подружек юности, которые в любимом нашем поселке, теперь полуразвалившемся, с несвежими полиэтиленовыми пакетами в руках обходят грязные свалки: в один – что можно доесть, в другой – что ещё можно доносить…

В силу общительного характера, природного любопытства и стародавней казачьей способности прирастать корнями к дальним краям я дольше многих других оставался у ярого огня, который беспощадно сжигает всех, кто вблизи, но чуть ли не родственным теплом согревает стоящих поодаль простодушных зевак… И временами мне становилось совестно перед теми, у кого нет этой возможности: из жестокого плена сегодняшних обстоятельств хоть ненадолго вернуться на волю нашего прошлого.

Пытался оправдывать себя тем, что это как бы непременное условие профессии: за всяким действом наблюдать от начала и до поры, пока хватит сил… Недаром о тебе ещё с давних пор: мол, летописец. Так неужели сопутствующие этому некоторые преимущества напрочь исключены?

Но ждала меня расплата за них, ждала…