Текст книги "Вольный горец"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

РУССКИЙ МАЛЬЧИК

1

Рассказал о нем Миша Плахутин, когда в его машине возвращались в Москву из-под Звенигорода…

Лет пятнадцать спустя, уже после того, как вместе съели побольше соли, я вдруг подумал: а не о себе ли он тогда мне рассказывал?

Уж больно похожи необыкновенные приключения Русского Мальчика на его, Мишины, а что у Миши всегда такой тихонький, такой благостный, такой доброжелательный вид, это ещё ничего не значит, мало ли. Во-первых, старая школа, воробей стреляный, а во-вторых, – когда его вижу-то?.. Когда на неделю-другую прилетает из своей Касабланки и в первые дни чуть ли не всему подряд на родной-то земельке радуется и от этого прямо-таки лучится.

Но зачем бы ему в таком случае разыгрывать тогда это представление с заездом к матери старого его друга?

Не знаю, почему, но это я помню почти по минутам – как ехали по Можайке, как перед Немчиновкой в деликатной своей манере он извинился и попросил: не буду я против, если на несколько минут заедем к одной старушке?

Остановил «жигуленок» возле древнего, с обшарпанными стенами двухэтажного дома, взял заранее приготовленную бумажную сумочку с какой-то малой поклажей, скрылся за углом…

После я выговаривал ему: почему о Русском Мальчике он рассказал мне после того, как вернулся, и мы поехали дальше?

Разговорился бы перед этим, и я бы наверняка пошел с ним взглянуть на старенькую маму Русского Мальчика и на этот её чудесный крошечный огородик, в котором сколько и чего только не растет.

А так – они появились из-за угла: широкий в плечах, приземистый Миша и прямая, высокая, совершенно седая, но с моложавым, как мне показалось, лицом и внимательными глазами очень пожилая женщина в традиционной, поверх домашнего халата, стеганой безрукавке, в шерстяных, несмотря на летнюю жару, высоких носках и в теплых, с опушкой, домашних тапочках.

Миша что-то сказал ей, обнял, прощаясь, а она перекрестила его, и все осеняла потом неспешно щепоткой, пока он шел к машине, и потом уже, когда «жигуленок» тронулся, – вслед.

– Ты знаешь, что в этих местах была дача Паулюса? – спросил Миша тут же, как мы отъехали.

– Того самого? – уточнил я без особого интереса.

– Да, фельдмаршала.

– Знал, что под Москвой, а где – нет, не знал.

– Надо было показать тебе, уже проехали.

Я поддерживал разговор:

– Видно с дороги?

– С дороги не видать, в глубине. Да и кругом все изменилось… просто вспомнил, что сперва эта дача, а потом уже Витин дом.

– Витя – это кто?

– Русский мальчик, – сказал Миша и плечи у него слегка приподнялись. – Никогда тебе не рассказывал? К его матери мы сейчас заезжали.

– К бабушке тогда? Если мальчик…

– Нет, Мальчик – это у него прозвище. Со школьных времен. Как бы сказали теперь: кликуха. Полностью – Русский Мальчик.

– Н-ну, если кликуха – да полностью!

Миша обернулся только на миг, и обаятельная его, дружелюбнейшая улыбка как будто добавила сердечности голосу:

– Тут случай особый. Вообще-то я давно тебе собирался…

– Ну, так в чем дело?

– Столько раз собирался рассказать, поверь!

– А так и зажал, видишь.

– Представь себе: сорок седьмой год. Голодуха, если помнишь…

– Ещё бы!

– Если на Кубани у нас чуть не пухли, представляешь, что было тут?.. Ну, может, это сорок восьмой год, потому что он ходил тогда в пятый. Русский Мальчик… Или это в шестом? В учебнике по истории. Что наши предки, славяне, могли часами лежать в болоте и дышать через камышинку…

Признаться, тоже запамятовал, поэтому поддержал Мишу тоном:

– Главное, что могли.

– У них отец не пришел с войны, а кроме него ещё младшие сестрица и братец… Мать и на работе целыми днями, и в Москву по выходным стирать ездит, а попробуй-ка троих прокорми. А рядом эта дача, где Паулюс живет. Как сыр в масле, ты же понимаешь…

– Ясное дело.

– Вот бабы соберутся вместе поплакать, и давай: наши сложили головы, где-то в чужой земле лежат, дети голодные-холодные, а его тут как на курорте кормят… за что? За то, что наших детей без отцов оставил? Что все кругом разорил?.. А собирались все больше у них в доме, Витька этих разговоров, как понимаю, во! – наслушался. Ну, и решил посчитаться за отца. С фельдмаршалом…

– Ни больше, ни меньше, – сказал я сочувственно, но как бы и не без некоторой насмешки: нашелся, мол, пострел!

– В том-то и дело! – оживился Миша. – В том и дело. Причем один, представляешь?.. До этого они все подползали с мальчишками к забору с колючей проволокой, смотрели издали, как Паулюс купается в озерке, как загорает, как чай на берегу пьет… Возле него денщик – немец, прислуживает, а два наших часовых поодаль ходят: навстречу друг дружке. Забор в одном месте спускался в камыши на краю озерка, и Витька сперва выломал подгнившую доску, выбрал из-под неё ил… подготовился, одним словом. Потом разделся на берегу до трусов, надел на себя тряпошную сумку… ходил с такой в первый класс?

– Не только в первый…

– Ну, вот. А он положил в неё несколько камней…

– Отчаянный парень! – сказал я уже совершенно искренно.

– Он такой и остался! – откликнулся Миша. – Я вас как-нибудь познакомлю.

– А где он сейчас?

– Дай сперва досказать: положил несколько камней… Пролез в дырку, в зарослях отлежался, а потом приспособил эту самую камышину: одной рукой её во рту держит, а второй цепляется за траву, попу переставляет, боком себя подтаскивает…

– Тоже, слушай, достойно учебника по истории!

– Самое интересное, что ему это почти удалось!

–  Почти?

– Запутался в лямке, горло передавила: боезапас-то в сумку положил – будь здоров! Камышину не удержал, выпала, стал захлёбываться, тут-то часовой его и заметил. Бросился, вытащил на берег уже совсем близко от Паулюса, а что Витьке – Витьке только того и надо: руку – в сумку, выхватил камень, запулил…

– И попал?

– Да ведь сколько готовился! Немцы так небось к войне не готовились – попал в кость пониже колена, самое, знаешь, больное место… Часовой его схватил, руки за спину, замахнулся, а Паулюс как заорет. Уже на русском: отставить! Не сметь!.. Тут подбежал второй часовой, не знает, что делать, а фельдмаршал показывает своему денщику на камышину – плавает рядом с берегом. Денщик бросился, в чем был, достал, подал Паулюсу. Тот сперва долго её рассматривал, потом сказал что-то денщику, тот возле Витьки остался, а Паулюс вошел в дом и вернулся уже в фельдмаршальской форме, ты представляешь?.. Отпустите, говорит, мальчика: я буду с ним говорить. И вот Витька стоит перед ним, не знает, что делать. Побежать – догонят, вон их сколько… А Паулюс взял под козырек и громко говорит: русский мальчик! Я знаю, твой отец был настоящий солдат. И ему было за что сражаться. Ты – тоже настоящий воин, русский мальчик. Ты меня победил… И я прошу у тебя мира. И прощения прошу. Не у них у всех! – показал куда-то рукой. У тебя!.. Витька рассказывал потом: говорит, а у самого – по щекам…

– Да, уж если у меня теперь, – виновато сказал я Мише, доставая платок.

Он снова обернулся на миг, в глазах его тоже сверкнули блестки:

– А ты думал, война тогда в сорок пятом в Берлине закончилась?.. Нет, брат: вот тут потом – через несколько лет. Под Москвой. Недалеко от Немчиновки. И закончил её, считай, наш земляк: кубанский казачок.

– Он с Кубани?

– Отец у него с Кубани. Мама сибирячка.

– Что ж ты мне никогда не рассказывал? – упрекнул я Мишу.

– Это она ему всегда: вылитый отец!

– Почему молчал-то?

– Ну, как-то не пришлось. Бывает, там затоскуешь. В командировке… Начнешь друзей вспоминать. Думал иногда: надо их познакомить. Тебя с ним. А как?.. Ты дома не сидишь. Он где-то по всему свету мотается, мать вот даже не знает, где сейчас. Скорее всего, говорит, на своей даче, в Арабских Эмиратах…

– У него там дача?

– Представь себе. На берегу океана. Шейх ему подарил.

– Шейх? Дачу? Ну, Миша: чем дальше в лес, как говорится…

– Это как бы отдельная история. Это уже потом. Давай сперва про Паулюса доскажу…

– Миша! – сказал я решительно. – Кто из нас сочинитель?.. Я или ты? Отбиваешь хлеб. Как раньше говорили блатные, чужую горбушку хаваешь!

– Ну, видишь, как оно получается? – тон у Миши переменился. – Кто-то, и в самом деле, сидит в своем кабинете в Москве или на даче под Москвой и всё из пальца высасывает…

– Это ты про меня?

– Да нет, ты как раз легкий на ногу.

– Спасибо, уважил.

– Я о наших книжных развалах: когда сюда собираюсь, мужики, с которыми на кране работаю, просят: Лексеич! Привези чего-нибудь почитать. Для души. А я на Арбате начну листать книжки – ну, такое дерьмо… эх, думаю! Собрался бы кто-нибудь о наших ребятах за рубежом, которые там то одному утрут нос, то другому по нему щёлкнут… О тех же наших хоккеистах.

– В мой огород, все-таки?

– Да почему – в твой? На всех хватило бы камешков. На весь ваш писательский шалман. Ну, Костя Цзю или там братья Кличко – это у всех на слуху. А сколько наших ребят, о которых никто не знает, тем же американцам вставляют перо в задницу… Или я не прав?

Пришлось искренне вздохнуть:

– Что там дальше – с Паулюсом?

– Стали они Витькину сумку консервами загружать, а она возьми да порвись, все на траву…

Не знаю, почему, но я уронил голову на грудь.

Он бросил-таки быстрый взгляд:

– Чего ты? Все правильно. Недаром греческих мальчиков в школе учили плакать…

– Спартанцев, да, – сказал я глухо.

– Были кроме Спарты, зачем… Где-то читал, что некоторые центурионы отказывались брать к себе легионера, если он не умел заплакать…

– Видишь, хоть туда бы да взяли…

– Кстати: два года он пробыл в иностранном легионе.

– Кто? – спросил я уже оторопело.

– О ком мы говорим? Русский Мальчик!

– Сумка у него порвалась, и все вывалилось на траву, – решил я вернуть его к пленному фельдмаршалу.

– Да! – согласился Миша. – Все вывалилось. Тогда Паулюс велел найти вещевой мешок, они нашли, набили продуктами… ну, что по тем временам? Какая-нибудь колбаска, сгущенка, шоколад… Он говорит, разбирали с матерью, нашли даже три лимона. Нагрузили они его будь здоров. Часовой за калитку вывел: никому ни слова! – просит. Ты уже большой, всё понимаешь. Иначе нам, брат, капут! Что тебя проморгали.

– Вот это как раз момент, и правда, сомнительный, – начал я.

– А ему всегда везло, – опередил меня Миша. – Во Французской Гвиане, когда мы с ним в кабаке познакомились, его товарищ, африканец, так и сказал: это – месье Удача.

И я горестно вздохнул:

– Хоть немного бы её – другим русским мальчикам!

– Так вот, почему он им стал, – продолжил Миша. – Мать тоже умоляла его никому не рассказывать, мало ли что, еще посадят, но он отобрал у неё часть своих трофеев, принес в школу. Весь класс на уроке жевал, и учительница истории сначала всех подняла, весь класс, потом велела сесть и начала следствие… Её любили, и классные ябеды тут же при всех доложили ей про Паулюса, и как он Витьке сказал: русский мальчик!.. Она все поняла и сказала: настоящий Русский Мальчик он не только потому, что заставил немецкого маршала признать свое поражение. Ещё важнее, что он с вами со всеми поделился своими трофеями… пусть всегда таким остается!

– Этот бы завет, да…

– А, ты знаешь, он таким и остался! – воскликнул Миша, останавливая свой «жигуленок» возле метро.

Хотел было попросить его довезти до следующей станции, но вспомнил, что он спешит.

– Доскажешь потом! – решил, пожимая руку.

Не удержался и братски по плечу пристукнул: спасибо, мол!

Он поманил ладошкой: наклонись.

Наклонился, и тоже получил по плечу.

2

Познакомились мы с Мишей, когда я резал березовые ветки для банных веников и оказался на его разгороженном участке…

На заболоченной просеке под высоковольтной линией пасся уже много лет: всегда молодой подрост будто и существовал как раз для этого – сочный, низенький и не жаль губить, разгуляться тут ему все равно не дадут.

Потом вдруг весь этот протяженный кочкарник, где когда-то была прямая дорога в пушкинское Захарово, отдали Комитету по внешним экономическим связям: для дачников. Попервоначалу те взялись лихо, и наши, кобяковские, лишь удивлялись: как жить-то будут «под электричеством»? Потом вдруг кто-то прознал, что линия эта запасная, напряжения никогда в ней не было, но тут-то как раз пропало и напряжение во всей нашей системе, имею в виду уже – вовсе не электрическую…

Достаточно бурное строительство враз попритихло, а там, где успели поставить сруб, только и всего, стало и совсем сиротливо: затянутые полиэтиленом окна смотрелись как бельмо на глазу.

Рядом с дачами я вообще предпочитал не появляться с секатором, нашел себе другое местечко неподалеку, но в тот раз маленько «кружанул» и оказался на приватном, значит, участке.

На пороге раскрытой двери отдыхал голый по пояс хозяин бельмастой избы, и я пошел к нему со своей уже немалой вязаночкой.

– Прошу простить, что посягаю на частную собственность, – начал говорить ещё на подходе. – Пока забора нет, через ваше поместье хотел к дороге пройти… Разрешите?

– Посидите сперва, – предложил хозяин, с грустным пониманием улыбнувшись. – У вас, вижу, банька?

– Н-не то чтобы, – сказал я неопределенно, потому что сооружение, которое в ту пору имелось в нашем дворе в Кобяково, по большому счету вряд ли могло называться таким дорогим душе, высоким именем. – Но вроде того…

Он дружелюбно улыбнулся:

– Все равно – счастливчик, – и повел головой на свой сдавленный с двух сторон соседними участками, но по торцам разгороженный двор. – У меня пока – вон…

– Лиха беда – начало! – сказал я привычное.

Ну, и – слово за слово…

Ещё у него за чайком на табуретках посреди двора выяснили, что земляки: он родом из Армавира, а сколько от него до моей Отрадной? Всего-то семьдесят километров.

В Армавире была ближайшая от нас железнодорожная станция, более того – две: Армавир-первый и Армавир-второй. Для меня, как для многих, он стал «портовым» городом, из которого уходил в первые свои дальние плавания и куда потом возвращался… да что там говорить: Армавир!..

Расположенный в горловине Кавказа, он прославился ещё в Гражданскую, а во время второй Отечественной и сразу после неё снискал себе такую громкую славу, что на равных сватался к знаменитой своими уркаганами Одессе. В наших краях так и говорили: Одесса – мама, Армавир – папа. Потом прошел слух, что на армавирских обиделись ростовские урки: чего, мол, о себе возомнили! Была большая драка с ножиками, и папой сделался Ростов, а Армавир остался у них сынком: у Одессы-мамы с Ростовом-папой. Так и говорили: Армавир, мол, – сынок, но страшный неслух, давно обошел родителей, и я до сих пор помню пришитый мамой к трусам и заколотый булавкой кармашек с деньгами на житьё в Москве и на обратную, если не поступлю, дорогу домой – кабы не эта, самая надежная в мире, наша народная «барсетка» разве бы, и правда, я поступил?

Как всякий здоровый духом армавирец – а почти все они по натуре захватчики, – Миша мечтал о доме в нашем отрадненском Предгорье и даже назвал станицу, о которой мечтал: Надежная… места там, это точно, места-а!..

Я тут же сказал, что тратиться на жилье в Надежке ему не придется, полтора десятка лет назад за него это сделал я: купил там ещё крепенькую хатенку, обложил кирпичом, пристроил деревянную веранду с видом на старый сад, полого спускавшийся к знаменитому Малому Тегиню, на противоположный его берег, за которым сперва начинались зеленые лысые холмы, а дальше синели крытые почти непроходимыми лесами Черные горы… Зажил я там!

До первой поездки в Москву на какое-то литературное мероприятие, которое, конечно же, не стоило того, что у меня в Надёжке, пока меня не было, приватизировали.

Ладно, унесли все дрова и утащили из дома чугунную плиту со всеми конфорками, что, впрочем, вполне логично: зачем писателю дрова, если у него теперь нету печки? Хоть пишет без конца об «азиятах», не станет же топить её как в старину черкесы – очаг?

Но больше всего меня озадачило отсутствие стоявшего в укромном уголке в начале сада сверкавшего белизной «скворечника», в подарок привезенного сюда из Отрадной старым дружком Федей Некрасовым, главным врачом районной санэпидстанции, который так мне сочувствовал, когда мама умерла, и я остался без дома, так помогал на новом месте, в соседней станице устроиться…

Как и куда перетащили ночью это громоздкое чудо деревянного зодчества? На бричке увезли? Или хватило и тачки?

За чаем на табуретках поведал я обо всем этом Мише. Спрашиваю его: если старое название казачьей станицы относится теперь все больше к тому, что ежели что там упрут, то сховают надежнейнекуда, если не побрезговали моими вещичками, сделанными на отрадненском промкомбинате или в «Межколхозстрое», зачем тебе карловаться в твоем Марокко?

Если собираешься потом поселиться в Надежке, где все равно у тебя всё украдут?

– Не наступай на больную мозоль! – сказал он горестно.

Некогда устойчивое положение представителя престижного Комитета за рубежом для Миши закончилось полным крахом, одно время его даже не выпускали из какой-то африканской страны, держали как заложника – до тех пор, пока Советский Союз не выполнит обязательств по какому-то там поганенькому контракту… чего захотели!

Все заработанные деньги у него отобрали, еле ноги унес из мало цивилизованной каталажки, с оказией перебрался в соседнюю страну и начал отсюда, как я понял, уже самостоятельный, можно сказать, даже суверенный, как нынче модно, дрейф по Африке в качестве независимого консультанта, эксперта, многопрофильного специалиста и все в таком роде, пока не достиг, наконец, и действительно, высокогоположения, очень высокого: его рабочее место, которое он оставил на время отпуска, находилось в приподнятой над платформой кабине плавучего крана в порту Касабланка, где команды французского инженера он перетолмачивал по громкой связи на русский – для работяг из обслуги.

Этот Мишин кран!..

Как-то он позвонил с него по нашему номеру на Бутырской: хорошо, что я оказался дома.

– Это Касабланка, – я слышу. – Плахутин!

Я обрадовался!

– А чего у тебя такой голос, Плахутин? – спрашиваю. – Никак там на жаре простудился?

– Нет, – отвечает. – Это я охрип. Кран вторые сутки в ремонте, связь тоже барахлит, ребятам ору в «матюгальник». Напоминает, говорят, родину… по-моему, это они и подпортили связь: затосковали!

– А откуда ребята? – интересуюсь.

– Из города-героя Новороссийска… слышал о таком?

– Ну, как же! – смеюсь. – Краем уха… а кран?

– А кран, по-моему, из Сухуми… Их всего два таких было на Черном море, берега укрепляли – вот один и перегнали сюда: им теперь там не до того.

– Ты не только ребятам передавай привет, – говорю ему. – Крану – тоже. Пожалуй, это он тут возле Гагры болтался, особенно после шторма: как в море ни глянешь, торчит… а база у него и была в сухумском порту!

– Вообще-то уникальный кран: и подъемник, и землечерпалка, что хочешь…

– Привет ему, привет!

Ну, что умного скажешь, когда посреди сумрачных и дождливых осенних дней в Москве так вот неожиданно – Касабланка!

Может, дело какое? – спросил его. – Может, какое ответственное поручение?

Да нет, – отвечает. – Просто вот стоим на ремонте и выдалась минута…

Затосковал тоже?

Положил я трубку и долго сидел, уставившись в сумеречное окно…

Тешил себя: представлял, как в Доме творчества в Гаграх, в Приморском корпусе, в такую же примерно погодку, сидим на балконе в плетеных креслах, из высоких фаянсовых кружек пьем крепенький чаёк, а в берег тяжело шлепает волна, и неподалеку на неспокойной воде торчит этот плавучий кран, он тогда был там как неотделимая часть местного морского пейзажа… Пьем крепенький чаёк, и лобастый Юра Казаков, посверкивая из-под очков умиротворенными глазами и слегка опустив нижнюю губу, говорит, слегка заикаясь:

– Т-твоему поколению не п-повезло, старичок!.. Вроде какая разница – несколько лет… Но я успел купить дачу в поселке академиков в Абрамцеве. Всего-то за одиннадцать тысяч. А что теперь можешь ты? Так и будешь всю жизнь по этим д-домам, прости меня, т-творчества…

Ах, если бы, дорогой Юрий Павлович, светлая тебе память на земле и царствие небесное – выше… Ах, если бы!

А Юра сочувственно советует, несмотря ни на что, держаться, почаще доставать из тяжелого солдатского ранца тот самый маршальский жезл и драить его, не жалея сил, драить – он должен всегда блестеть!

– И главное при этом – не п-похмеляться, старичок! – говорит на горькой полушутке. – Это собственный опыт. Мы с Евтушенкой Женей жили в соседнем люксе. С вечера надирались в «Гагрипше» так, что я нес его на себе. Я его укладывал, а не он меня. Но утром… утром! Приоткрываю один глазок, нащупываю рядом бутылку, а он, слышу, в ванной на лицо плещет. Снова приоткрываю глаз: вижу, как мучается с гантелями… на это страшно смотреть, но он делает зарядку. Приподнимаю голову – а Женька уже за столом, уже стучит на машинке… Вот с кого надо брать пример, старичок!

Только ли, дорогой Юра, в этом?

Но поздно, поздно!

В плетеных креслах за таким же, из лозы, столиком из больших, с почерневшими краями, фаянсовых кружек пьем с Казаковым крепкий чай, а в кабине на кране уже сидит Миша Плахутин, уже слушает, что скажет инженер-француз и переводит потом по громкой связи ребятам из города-героя, ну, прямо-таки чуть не со знаменитой Малой Земли, эх!

И Костя Гердов, здешний Котэ, талантливый и безалаберный Кот почти в такой же будке, вознесенной над домом матери, уже сидит над рукописью с ироническим названием «Опыт жизни со свалки»… нашелся Мишель Монтень!