Текст книги "Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

– Верно.

– И Зете стал просить этого жирного борова, чтобы тот отпустил его на другую работу, мол, в сыром темном подвале он скоро свихнется. А тот и говорит: «Хорошо, хорошо, еще три месячишка, а весной переведем тебя на огород». А сам и не думает переводить. Наконец у старика Зете терпение лопнуло.

Про дела на кухне он много чего знает, в том числе и про то, что кухонный надзиратель каждую среду и субботу прячет под жилетку пять-шесть фунтов мяса и тащит домой. И еще: всему персоналу тюрьмы разрешается брать в столярке мешок опилок для растопки и везти на тележке домой. Но у того в мешке опилки только сверху, а под ними горох с чечевицей да гречка с манкой. Самая же соль вот в чем: обычно именно старику Зете достается катить тележку борова к нему на дом.

Ну, Зете прикидывает и так и сяк, как бы ему прижать толстяка и заставить прислать замену, а ему самому избавиться от погреба. Наконец рассказывает мне всю эту историю и спрашивает: «Куфальт, что мне делать?» А я ему: «Зете, дело яснее ясного. Мы с тобой пойдем к директору и выложим ему все это дерьмо». А он мне на это: «К самому! Да ни за что! Только еще хуже влипну!» А я ему: «Да как ты можешь влипнуть, дело верняк, провернем так, что выйдешь чистеньким». А он мне: «Господи, зачем я тебе только все рассказал, влипну как пить дать, ты просто еще салага». А я ему на это: «Я не салага, а вот ты через неделю будешь работать на огороде». И записываюсь на прием к директору. Потому как внутри у меня давно накипело на эту жирную свинью. У нас, у несчастных арестантов, животы подводит от голода, а этот обжора наше мясо ворует.

– И что сказал тебе директор?

– Выслушал всю эту историю, покачал из стороны в сторону лысым черепом и говорит: «Вот оно, значит, как. Слышать я уже кое-что слышал, но подробностей пока не знал». А я ему на это: «Но надо, чтобы Зете не погорел. Вот если бы вы, господин директор, в следующую среду или субботу к шести часам подошли к воротам… Тут вы и увидите кухонного надзирателя с тележкой и мешком опилок, да и Зете в упряжке. Если Зете моргнет, значит, на этот раз в мешке и впрямь одни опилки, а если нет, приступайте к делу. Вот и захватите жирного борова с поличным». – «Что ж, – отвечает мне директор, – это вы хорошо придумали, так и сделаем. И спасибо вам, Куфальт!»

«Ну, – говорю я старику Зете, – дело в шляпе». И он тоже радуется. Но в следующую среду говорит мне: «Директора у ворот не было, а три банки свиной тушенки в мешке лежали!» В субботу же сказал: «Выдали меня борову, он теперь на меня зверем смотрит». А кончилось дело тем, что Зете прямо в камеру принесли бумагу, – обвиняется, дескать, в оскорблении должностного лица. И все повара как один клянутся и божатся, что никогда видеть не видели, чтобы надзиратель взял себе мяса или гороха и что это вообще невозможно. Вот старик Зете и огреб еще три месяца. А то бы вышел вместе с нами послезавтра.

– Может, ему и впрямь померещилось? С чего бы директор так повернул?

– А это не директорских рук дело, это обстряпали его подчиненные. Не нравится им, что какой-то там арестант закладывает старого служаку из их числа! Так что образумься, послушайся моего совета и не ходи к директору.

– Не знаю, Вилли. У меня все-таки все по-другому.

– Конечно, у тебя все по-другому. Но и общее есть: Зете арестант и ты арестант. А кто таким верит? Делай, как я сказал. Молчи в тряпочку и радуйся, что вышел на волю и нашел работу!

– Ты это серьезно, Вилли?

– Ясное дело, серьезно. Я и сам так сделаю.

8

После обеда Куфальта вдруг охватил трудовой пыл. Собственно, собирался-то он только выдраить камеру, но потом заметил, что до полной нормы по сетям ему оставалось связать еще около двух тысяч узлов, и если сейчас взяться, еще можно успеть. Тогда при освобождении он получит на восемнадцать пфеннигов больше.

И он набросился на эти узлы как бешеный. Вязал, правда, кое-как, хотя знал, что слабые узлы для рыбаков все равно что нож в спину. Но главным в его глазах были все же восемнадцать пфеннигов. Если сетевой кальфактор растянет сеть как следует, все будет в лучшем виде.

Покончив с узлами, он садится на пол и начинает натирать. Это дело тоже навыка требует, скипидара и графита надо брать самую малость, иначе пол останется матовым и не заблестит, сколько его потом ни три. Под конец он делает себе «трафаретку» – приспособление, в последнее время сильно вошедшее в моду у них в тюрьме: из картонной крышки вырезают себе какой-нибудь шаблон по своему вкусу и трут пол щеткой через шаблон «против шерстки». Получается узор из светлых и темных фигур – цветы, звезды и маленькие зверушки. Этого никто не требует, но такое художество радует глаз главного надзирателя Руша и внушает ему симпатию к самим художникам.

Покончив и с этим, Куфальт принимается драить металлические предметы. Хуже всего поддается внутренняя сторона крышки параши, на которой от мочи и кала всегда образуется беловатый слизистый налет. За это надо браться умеючи – сперва потереть кирпичной крошкой, а потом уже…

Сначала его раздражало, что открытая параша все это время распространяла по камере удушливую вонь, теперь он ничего не замечает. Параша воняет, тут уж ничего не попишешь и вонь еще долго стоит, потому что камеры маленькие и плохо проветриваются.

Потом надо взять немного пасты…

Но тут дверь его камеры распахивается и входит сеточник со своим кальфактором. Только это уже не Розенталь, опять какой-то новенький.

– Ого, мастер, – ухмыляется Куфальт, энергично надраивая крышку, – гляжу, у вас опять новый кальфактор? Да вы их меняете как перчатки!

Мастер не отвечает и говорит, обращаясь к своему помощнику:

– Вон ту сеть вынести, а также весь шпагат и железный стержень… Где ваш нож, Куфальт?

– Лежит в шкафчике, возле Библии. Нет, на окне. Мастер, я только что всю норму выполнил.

– Какую еще норму? Не угодно ли прикрыть парашу? А то вонь как в аду.

– А ваше фиалками, что ли, пахнет? Какую норму? Последнюю, конечно.

– С первого числа вами выполнено шестнадцать норм. Да закройте же наконец парашу, я вам приказываю!

– Не могу, драю крышку. А ты, медведь косолапый, подбери сетку аккуратненько и не затаптывай пол! Не видишь, я только что натер?

Заключенный – «из образованных», как сразу же определил Куфальт, – говорит:

– Не орите на меня, я этого терпеть не могу! А кроме того – прикройте-ка парашу, слышали, что было сказано, вонь здесь и впрямь невыносимая.

– А с тобой я вообще говорить не намерен, небось зажилил у старушки-тетушки жалкие ее сбережения? Почему это шестнадцать норм, мастер? Теперь уже семнадцать, и завтра чтобы мне заплатили все до грошика, не то устрою вам всем такой скандал!

– Не наглейте, Куфальт. – Мастер говорит просительным тоном. – Не то позову главного.

Но Куфальту уже вожжа под хвост попала.

– Зови давай. У меня есть что ему порассказать. Что бур· калы-то вылупил, дубина стоеросовая, выноси сетку и сам убирайся из моей камеры! А вы, мастер, видать, назло хотите у меня одну норму притырить?

Сетевой мастер даже растерялся.

– Что вы, Куфальт, как с цепи сорвались! Ерунду мелете. Инспектор по труду еще нынче утром потребовал данные по выработке на всех подлежащих освобождению! Так что я не в силах уже ничего изменить, Куфальт. Образумьтесь же!

Но Куфальт орет:

– Значит, должны были меня предупредить!

– Вы были у врача.

– Все равно! Думаете, подарю вам эти четыре тысячи пятьсот узлов? Черта с два! Эй ты, тащи сеть обратно, сейчас все развяжу!

– Куфальт, – убеждает его мастер, – ну возьмите же себя в руки. Чтобы развязать, нужно шесть – восемь часов.

– Все равно! – опять орет Куфальт. – Ты ко мне придираешься! Просто мстишь мне, потому и платить за работу не хочешь, знаю я тебя! Тащи сюда сеть, а то огрею парашей с дерьмом…

– Что такое! Что такое! – доносится от двери, и в камеру протискивается повелитель центральной тюрьмы, главный надзиратель Руш. – Парашей с дерьмом? Круто, круто! Но потом все собрать, своими руками! Своими собственными!

– И этот человек собирается послезавтра на свободу, – ввертывает сетевой мастер, вдруг обретая уверенность в себе.

– А вас это вообще не касается! – заводится Куфальт по новой. – Вас тут никто не спрашивает! Вы здесь не начальство, понятно? Я на вас директору пожалуюсь! Это вы, вы довели меня! Придирались ко мне изо дня в день! Я ведь не забыл, мастер, что вы всегда давали мне самый плохой шпагат, а мои узлы браковали – мол, недостаточно прочные. И я затягивал и затягивал их изо всех сил, так что уже все руки были в крови, а вы только улыбались себе в усы и говорили: все еще недостаточно прочные.

– С чего это вы так разошлись, Куфальт? – спрашивает главный. – Вы что, больны?

– Вовсе я не болен. Но я семнадцать норм выполнил, а мастер хочет начислить только за шестнадцать. Это справедливо? Я-то думал, здесь с нами обращаются по справедливости.

– Если он выполнил семнадцать, должен и получить за семнадцать, – заявляет Руш.

– Но я уже подал списки инспектору…

– Что такое! Что такое! Никаких «но»! Сделал он семнадцать?

– Да. Но…

– Что такое! Что такое! Какие еще «но»? И получит за семнадцать! Все ясно?

– Но я уже подал списки.

– Значит, пойдете и скажете, что ошиблись.

– Да весь сыр-бор из-за того только, – говорит Куфальт, внезапно расплываясь в ухмылке, – что он думает, будто я заложил их с Розенталем. Вот и зажиливает у меня одну норму. Потому я так и разозлился.

Главный надзиратель молча стоит и ждет. Это его час. В такие часы он собирает свой урожай, в часы, когда приятели ссорятся, а друзья поливают друг друга грязью, он собирает материал против заключенных и против деления их на категории, содержание его докладных само плывет к нему в руки. Все он знает, обо всем узнаёт, а директор тюрьмы в своем кабинете только воздевает руки к небу и вопрошает в отчаянии: «Неужели нет среди них ни одного порядочного?»

Мастер густо заливается краской и выдавливает:

– Господин Руш, если уж на кого доносить, то…

– Ну, что такое? – подбадривает его Руш, добродушно и широко улыбаясь. – Вы ведь не имеете в виду нашего образцового подопечного Вилли Куфальта? Посмотрите, как выглядит у него камера, разве найдется еще такая во всей тюрьме? Все начищено, надраено, блестит, как зад у павиана.

И Куфальт до такой степени проникается уверенностью в своей безнаказанности, что еще подливает масла в огонь:

– Ясное дело, мастер, меня следует заложить. Вам, мастер, до зарезу нужно меня заложить. Тоже ведь небось присягу давали, как вспомогательный персонал, верно, мастер?

После чего уже тот срывается с тормозов:

– Этот шантажист, скажу я вам, господин главный надзиратель… – И вдруг спохватывается. Кровь бросается ему в голову, но он все же спохватывается: – Значит, так, Куфальт. Вы получите за семнадцать норм. Даже если мне придется выложить эти восемнадцать пфеннигов из своего кармана. Получите их послезавтра у ворот от меня лично!

Сетевой мастер уходит. Теперь уже Руш недоволен и постепенно наливается злобой.

– Господин главный надзиратель, а не было ли мне письма? – спрашивает Куфальт.

– Письма. Письма! Получите, когда придет время. Вы вообще обнаглели сверх всякой меры. Сетевой мастер – ваш начальник. Вот впишу вам в справку об освобождении, что поведение было неудовлетворительное. И при повторном сроке вам и второй категории не видать.

Сказал, и дверь за ним захлопнулась, прежде чем Куфальт успел заново завестись.

9

В восемь часов вечера у третьей категории начинается еженедельный сеанс радиопрослушивания. В здании тюрьмы уже тихо, несколько надзирателей из ночной смены шлепают войлочными туфлями по пустым коридорам и осторожно, стараясь не шуметь, еще раз отпирают уже запертые иа ночь двери камер арестантов третьей категории. Так же осторожно те спускаются в классную комнату, ибо нет ничего страшнее, чем тюрьма, разбуженная ночью. Стоит нарушить драгоценный сон заключенных, и поднимается такой крик, стук и рев, что потом ничем не остановишь.

В классной комнате собираются двенадцать человек; еще довольно светло, сапожник уже крутит ручки приемника.

– Что передают? – спрашивает Куфальт, но сапожник все еще злится на него и не отвечает.

Зато Бацке, долговязый Бацке, распоряжающийся прелестями обнаженного женского тела и обеспечивающий бесперебойную работу котельной, с готовностью откликается:

– Оперу Верди. Хочешь послушать?

– Нет, лучше не надо. Не пойму, почему они вечером никогда не передают что-нибудь смешное. Могли бы хоть изредка подумать о бедных арестантах.

И Бацке сразу же садится на своего любимого конька:

– Почему это они должны о нас думать? Да они до смерти рады, что им не нужно о нас думать. Счастливы, что от нас избавились. Мы для них скот.

Передача началась, и Куфальт с Бацке стали прохаживаться по проходу между партами.

– Табачок найдется? Ого, приятель, откуда у тебя всегда такой фартовый табак? Я тут тоже научился уму-разуму, но где мне до тебя…

– Отзвонил бы, как я, четырнадцать годочков, – говорит Бацке, которому стукнуло тридцать шесть, – знал бы эту лавочку не хуже меня.

– Нет уж! – вырывается у Куфальта. – Лучше подохнуть!

– Не скажи! – примирительно заявляет Бацке. – Зато потом житуха на воле кажется во сто крат слаще.

– Нет уж, спасибочки, я теперь завязал.

– Вот и зря, – предупреждает Бацке. – Все равно ведь сорвешься. Поболтаешься месяца два, а то и три или даже все пять, оголодаешь и начнешь высунув язык искать работу. Вполне может быть, что и найдешь и будешь вкалывать, чтобы только не выгнали. Но потом каким-то путем все же выплывет, что ты сидел, и хозяин выставит тебя за дверь, или же сотруднички – эти обычно хуже всех – не захотят работать бок о бок с уголовником. Я это все уже на своей шкуре испытал. Но когда ты дойдешь до ручки и не жравши три дня кряду что-то там стащишь и на этом погоришь, они тут же скажут: «Так мы и знали. Хорошо, что в свое время сразу от него избавились». Вот они какие, и если у тебя котелок варит, ты послушаешься меня и не будешь зарекаться. А станешь работать со мной на пару.

– Но нас опять схватят, и мы опять увидим небо в клеточку.

– Не так-то скоро, если мы будем в хорошей форме и при деньгах. Хватают тех, кто голоден, всего боится и ни гроша в кармане. Когда-нибудь, конечно, все попадаются, но за мной им придется побегать высунув язык.

– А разве нет таких, чтобы вообще не попадались?

– Ну кто? Кто? Ты сколько лет тут отзвонил? Сам видел, сколько народу за это время вернулось. Вот то-то и оно! А те, кто не вернулся, отсиживают новый срок в другой тюряге. Я тоже собираюсь провернуть следующее дельце уже не в Пруссии, а в Гамбурге, но там мне придется взламывать замки с планом города в руках, а то ненароком еще залетишь в Альтону. Тюрьма в Фульсбюттеле куда лучше, чем в Пруссии, там уже второй категории положен футбол.

– Но я не хочу быть взломщиком. Не по мне это дело,

– И не надо, парень. Я и сам знаю, что не по тебе. Разве такими ручками замок взломаешь? Нет, такого парня, как ты, я давно поджидал. У тебя воспитание тонкое, всякие иностранные слова знаешь и по-английски немного парлекаешь. Ты даже не представляешь, как мне всего этого не хватает. Я бы тоже предпочел другое занятие.

Куфальт польщен.

– Я учился что было сил, – продолжает Бацке, – но настоящих манер так и не приобрел. Сколько-то времени пытался разбогатеть брачными аферами, – риск не велик, да и на шлюх денег не тратишь. Ну и что, думаешь, удалось мне подцепить хоть одну девицу из хорошего дома? Уж я во все глаза глядел, как такие дела делаются, и на бегах, и в барах, и ногти-то я себе наманикюрил – никакого толку. Воспитанным кавалерам обламывалось будь здоров сколько, а на мою долю оставались либо конторские барышни, либо в лучшем случае горняшки с парой сотен на книжке. Не стоит овчинка выделки.

– Ну, манерам-то я бы смог тебя обучить.

– Видишь ли, меня вот что точит. Я все понимаю и сейф могу вскрыть автогеном как никто. Но достаются мне всегда какие-то жалкие гроши, а жирные куски, как правило, уплывают к другим. Вот что точит, когда чувствуешь себя мастером своего дела.

– Но взломщику вроде бы никакого образования и не нужно, Вальтер!

– Много ты понимаешь! Явиться в шикарный клуб в качестве доктора Бацке или ехать в спальном вагоне первого класса и чтобы холуи тут же не учуяли, что к чему, либо же подняться по парадной лестнице особняка знатных господ так, чтобы у швейцара не хватило духу спросить тебя, к кому ты и зачем, – вот чему ты должен меня обучить, скажу я тебе.

– А я думал, ты все это давным-давно умеешь. И выдул за свою жизнь больше шампанского, чем я.

– Наверняка… Да в том-то и дело, что именно выдул… Причем со шлюхами. А я, понимаешь, хочу научиться пить шампанское и при этом вести беседу с настоящей дамой, а не лапать ее после третьей рюмки!

Так они прохаживаются взад-вперед по проходу. Все разговаривают, курят, спорят, двое в углу играют в шахматы. Мелодии Верди тонут в общем шуме.

Вальтер Бацке начинает мечтать:

– Слушай, мы с тобой шикарно заживем! Только выйдем отсюда, – деньжата у нас у обоих водятся, – и житуха у нас пойдет, скажу я тебе! Знаешь, как ты проведешь первую ночь?

– Нет! А как?

– Ничего-то ты не знаешь! Подцепишь фартовую девочку на Реепербане или на Фрайхайт и пойдешь к ней. А когда она заведет речь о бабках, мол, пора тебе отчаливать и так далее, ты хрясть на стол справку об освобождении и говоришь: «Крошка моя, сегодня ты платишь! Ставь шампанское!»

– Она меня живо выставит!

– Он даже этого не знает! Во дает! Первая ночь после отсидки у всех шлюх Гамбурга бесплатно. Это железно, можешь мне поверить. Выполняют все как одна.

– Правда?

– Верняк! Ну, а в воскресенье я и сам подъеду.

– Мне тебя встречать на вокзале? – спрашивает Куфальт.

– Да нет, лучше не надо. Сперва заскочу домой, со старухой повидаться.

– А ты, значит, еще и женат?

– Да ты что! Разве я похож на женатого? Есть у меня вдовица лет эдак под пятьдесят, на которую уже никто глаз не положит, а я иду ей навстречу, за что и имею две шикарные комнаты с ванной и шикарную жратву – пальчики оближешь, скажу я тебе! Пожалуй, и ты мог бы у меня пожить, поглядим-увидим. Адрес – Харвестехудервег, вдова Антония Герман. Она из семьи богатеев-пароходчиков – небось слыхал о таких?

– Думаешь, она сидела и ждала тебя все эти годы?

– Ну ты даешь! Само собой, завела себе другого и понятия не имеет, что я отбарабанил свое и опять на воле. Но ты же знаешь мой нрав, я деликатничать не стану. Подойду к ее хахалю и брякну ему в рожу: «Хозяин пришел. Выметайся!» И еще посмотрю, что она ему там надарила, и лишнее враз отберу!

Куфальту все это нравится, он расплывается в довольной ухмылке:

– И она все это стерпит?

– Она-то? Я ж знаю, где плетка висит, отлупцую ее за милую душу, так что она о хахалях и думать забудет!

У Куфальта голова начинает идти кругом, табачный дым застилает глаза, все кругом кажется сумрачным, и музыка оперы звучит глухо, словно вдали. Вдовица с улицы Харвестехудервег, владелица пароходства, и плетка в руках Бацке – явный перебор. Но когда отсидишь пять лет за решеткой, все кажется возможным, – тут на такое насмотришься!

Он решает не вдаваться в подробности, только спрашивает:

– Где мы встречаемся? И когда?

– Знаешь что, – предлагает Бацке, – давай встретимся на центральном вокзале… Нет, лучше не надо – там всегда полным-полно легавых, они все меня в лицо знают. Встретимся в восемь на рыночной площади у ратуши, под Конским хвостом.

– Это где такое?

– Ты что, где Конский хвост не знаешь? Никогда, что ли, в Гамбурге не был?

– Только пару дней.

– На рыночной площади перед ратушей стоит памятник Вильгельму – кайзер на коне. И в Гамбурге каждая собака знает, что значит «встретимся под Конским хвостом».

– Ладно. Уж как-нибудь найду. Значит, в восемь.

– Договорились. И оденься пофартовее. Гульнем на всю катушку.

– Идет. За мной дело не станет.

– За мной тоже.

10

Куфальт тащится за дежурным надзирателем по полутемным коридорам спящей тюрьмы в одних носках – сабо он снял и несет в руке.

Надзиратель отпирает его камеру и, положив палец на выключатель, медлит на пороге.

– Может, разок уляжетесь без света, Куфальт? А то мне через десять минут опять тащиться наверх – выключать. Я день-деньской пилил дома дрова и устал как собака.

– Само собой, – говорит Куфальт. – Запросто. Спокойной ночи, господин Тиссен!

– Спокойной ночи, Куфальт! Кажется, это ваша последняя ночь у нас?

– Предпоследняя.

– И сколько же пришлось отзвонить?

– Пять годков.

– Большой срок. Как ни крути – большой, – говорит старик надзиратель и сокрушенно покачивает головой. – На воле такое творится, что у вас глаза на лоб полезут. Пять миллионов безработных, Куфальт. Тяжкое дело, Куфальт, очень тяжкое. Два моих сына тоже без работы.

– Что ж, подожду. Ждать-то я научился.

– Научились? Но не здесь же! Здесь еще никто этому не научился. Ну ладно, Куфальт, всего вам доброго, может, больше не увидимся. Нелегко вам придется, прямо-таки трудно придется. Выдержите ли? Кто хлебнул тюремной баланды…

Старик надзиратель стоит на пороге и ждет, пока Куфальт разденется, – свет от коридорной лампы падает в камеру сквозь отворенную дверь.

– Неплохой вы парень, Куфальт, только вот ветер в голове. Правда, и трудолюбия хватает, что есть, то есть. И вежливы тоже, если с вами по-хорошему. Но и заводитесь с полоборота, если что не по нраву, и каждой брехне верите. Пять миллионов безработных, подумать только, Куфальт…

– Не очень-то вы стараетесь меня подбодрить, господин Тиссен.

– А чего мне стараться – об этом позаботятся девочки да водочка, уж они вас взбодрят, только за ворота выйдете. Помните об одном, Куфальт: у нас тут около семисот камер, и им без разницы, кто в них сидит. Нам тоже без разницы, кого мы запираем. Мы уже все на свете перевидали.

– Но ведь люди-то все разные, господин Тиссен.

– На воле – да. А тут все одинаковые. Да вы и сами знаете, Куфальт. И как быстро все это смекают. Ну ладно, ложитесь спать. Койку вы уже опустили. Тихо, спокойно. Приятно поглядеть. Сразу видать, что вы человек образованный. Не то что другие прочие. И хуже всех – Бацке. Этот в двенадцать часов ночи бухает койкой об пол. И всю тюрьму будоражит. Ну ладно, спите спокойно, как-никак предпоследняя ночь! Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, господин Тиссен. И спасибо вам за все!

11

В камере не темно. Сквозь окошко внутрь проникает лунный свет. Куфальт становится ногами на койку и, держась за железные жалюзи, подтягивается, чтобы поставить одно колено на узкий подоконник: оттуда, сверху, из-под самого потолка, он глядит в ночь за окном.

Тишина. От того, что где-то вдруг тявкнет собака или по двору тюрьмы протопает часовой, ночь кажется еще тише.

Нет, звезд он не видит. Да и луны тоже, только ее свет, разлитый в воздухе. Темные, тяжелые и длинные полосы – это тюремные стены, а то, что шарами высится над ними – это каштаны. Они сейчас цветут, только вот запах сюда не доносится. Пахнут они слабо, да и запах у них противный.

Но они еще не отцветут, когда он выйдет на волю. И он сможет прохаживаться под ними, когда они в цвету, и гулять, когда их листва станет гуще, когда появятся первые желтые листья, когда плоды станут трескаться, когда деревья оголятся и когда вновь зацветут, – он в любое время сможет к ним подойти и вообще пойти куда захочет и когда захочет.

Это трудно себе даже представить. За пять долгих лет он сотни раз забирался сюда под потолок, подвергая себя опасности грохнуться вместе с жалюзи или быть застигнутым надзирателем; теперь это все в прошлом.

«Тиссену хорошо болтать языком, – думает он. – Он уже ничего не смыслит, такой, как он, в сущности, отбывает пожизненный срок. А что до его сыновей… Точно знаю, что младший запустил руку куда не надо и угодил бы за решетку, если б папаша не выплатил все до гроша. А жалованье у старика не бог весть какое».

Вдруг ему захотелось курить, и он спускается на пол. И пока нащупывает в темноте камеры штаны и пачку табаку в кармане, его вдруг охватывает странное чувство… И он застывает посреди камеры.

«Не хочу ничего этого, – проносится у него в мозгу. – Хватит, сыт по горло. А Тиссен – хороший старик и всегда всем сочувствовал. Жизнь – как вот эта ночь за окном: сперва темно, потом выходит луна, потом опять светлый день, все очень просто…»

Он старается привести в порядок свои мысли. «Все эти пакости, которым я здесь научился, только затрудняют жизнь. Раньше, когда я просто сидел в своей камере, не умел ни ловчить, ни стучать, было куда легче. Надо постараться, чтобы жить опять стало легче. Иначе сорвусь, я слишком слаб, старик прав. На многое меня не хватит. И начать новую жизнь надо честно, все равно как, но честно. Может, стоит все же завтра сходить к пастору».

Он скручивает сигарету и закуривает. «Надо постараться, чтобы получилось. Завтра же утром начну новую жизнь – не стану в пять утра пялиться в окно на шлюху этого Бацке».

Он сидит в одной рубашке на краю койки, потерянно уставясь в пространство. И не замечает, как пепел падает на великолепно натертый пол с рисунком из звезд, луны и солнца.