Текст книги "Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

– Он умер.

Пастор не совсем удовлетворен ответом, но почитает за лучшее отступиться.

– Так-так. Но ваша матушка, она-то ведь жива, не правда ли? Ее-то не отнял у вас злой рок?

– Господин пастор! – взрывается Куфальт и вскакивает со стула. – Попрошу зачитать мне вопросы коротко и ясно – так, как они записаны в анкете!

– Что с вами, дорогой мой юный друг? Я вас не понимаю. То есть я, конечно, чувствую – видимо, я задел ваше больное место, – вы порвали со своими близкими. Этого лучше не касаться. Но ведь ваша матушка пишет вам, не так ли, она вам все-таки пишет?

– Нет, не пишет! – орет Куфальт. – И вы это знаете совершенно точно! Вы же читаете все письма, вы же у нас тут за цензора!

– Но тогда вы должны, вы просто обязаны к ней поехать, мой юный друг! К родной матери! Тогда вас нельзя направить в приют. Вы должны ехать к матери, и она наверняка вас простит!

– Господин пастор, – ледяным тоном вдруг спрашивает Куфальт, – как обстоят дела с букетом цветов?

Пастор Цумпе ошарашен. И уже совсем другим голосом, начисто лишенным даже намека на ласковость, он спрашивает:

– С букетом цветов? С каким еще букетом?

– Вот именно – с каким?! – теперь уже открыто язвит Куфальт. – С тем самым, который вы через три недели после Рождества принесли в камеру чахоточного Зимзена. И как обстоят дела с жалобой этого самого Зимзена, которую он подал на вас председателю уголовного суда? Не попала ли она в вашу корзину для бумаг?

И Куфальт свирепо оглядывает комнату в поисках корзины, словно и теперь, спустя три месяца, жалоба все еще может в ней лежать.

Пастор потрясен.

– Успокойтесь же, мой дорогой, мой юный дpyг! Вам вредно волноваться. Вы стали жертвой заблуждения, жертвой отвратительной клеветы. Если я и принес больному заключенному букет цветов, то только для того, чтобы доставить ему радость, а вовсе не…

Задохнувшись от праведного гнева, пастор обрывает себя на полуслове.

– Вы, господин пастор, пообещали Зимзену с женой полтонны угольных брикетов и продуктовую посылку в качестве рождественского подарка его семье. На все это было получено разрешение попечительского комитета. Жена Зимзена с детьми ждали-пождали, но так ничего и не дождались. Вы изволили просто-напросто позабыть об обещанном. И когда жена Зимзена потом все же пришла к вам, вы велели сказать, что вас нет на месте. А когда она заговорила с вами на улице, вы просто отмахнулись от нее, сказав, что помочь ей нечем, денег больше нет. Вот как было дело, господин пастор, и об этом знают все заключенные и все тюремное начальство.

– Послушайте! – вне себя от бешенства кричит пастор. – Все это ложь, наветы, чистой воды клевета! Да знаете ли вы, что я могу подать на вас жалобу за оскорбление должностного лица? Жена этого Зимзена – особа сомнительного поведения, путается с кем попало, такой, как она, нечего рассчитывать на вспомоществование!

– Выходит, по-вашему, лучше уморить своих детей голодом, чем пойти на панель! А не явились ли вы к Зимзену с букетом как раз в тот день, когда он с отчаяния настрочил на вас жалобу председателю уголовного суда?

– Я пришел к нему из сострадания. А жалоба эта не имела никакого смысла, поскольку попечительский комитет существует на пожертвования частных лиц и не входит в компетенцию председателя суда!

– Оттого-то вы и мели хвостом перед Зимзеном, уговаривая его взять жалобу обратно? И этот идиот послушался! Зато я напишу за него, как только выйду отсюда, во все газеты сообщу о ваших художествах…

– Попытка – не пытка, – ехидничает пастор. – Поглядим, что получится. Я уже сорок лет пастор этого заведения и не таких, как вы, видывал… Ваша мать в состоянии вас содержать?

– Нет.

– Ваше вероисповедание?

– Пока евангелическое. Но при первой возможности переменю.

– Значит, евангелическое. Что вы умеете делать?

– Конторскую работу.

– Какую именно?

– Любую.

– Можете писать деловые письма по-испански?

– Нет.

– Так какую же конторскую работу вы умеете делать?

– Печатаю на машинке, знаю стенографию, двойную, американскую и итальянскую бухгалтерию, причем баланс всегда в ажуре. Ну и все прочее.

– Значит, испанского языка не знаете. Умеете ли обращаться с множительной техникой?

– Нет.

– А с фальцевальной?

– Нет.

– А с машинами для печатания адресов?

– Нет.

– Да, весьма скудно. Ну что ж, распишитесь вот тут.

Куфальт пробегает глазами опросный лист. Вдруг взгляд его застревает на одной строке.

– Здесь написано, что я обязуюсь выполнять устав приюта. А где он?

– Устав есть устав. И конечно, вы обязаны его выполнять.

– Но я должен знать, что я обязуюсь делать. Можно мне взглянуть на этот устав?

– У меня его нет. Дорогой мой Куфальт, для вас лично не догадались прислать мне экземпляр. Но все этот устав соблюдали, значит, и вам придется.

– Не подпишусь под тем, чего не знаю.

– Я-то думал, вы действительно хотите попасть в приют.

– Да, хочу, но сперва хочу взглянуть на устав. У вас наверняка есть экземпляр.

– У меня его нет.

– Тогда я не подпишусь.

– А я не дам вам рекомендацию.

Куфальт стоит в некоторой растерянности и напряженно глядит на пастора. Тот как ни в чем не бывало разбирает груду лежащих на столе писем.

– Надо бы побыстрее цензурировать письма, господин пастор, – наконец выпаливает Куфальт. – Свинство держать их здесь по две недели.

Но пастор даже не поднимает головы:

– Значит, вы отказываетесь подписать?

– Значит, отказываюсь, – бросает Куфальт и идет к двери.

5

В коридоре Куфальт оглядывается и видит, что в конце его, возле двери в приемник для вновь поступающих, толпятся шесть – восемь человек в вольной одежде – новенькие. Дежурит возле них старший надзиратель Петров. Этот не почешется, пока не припечет. Больше в коридоре никого нет.

Куфальт идет мимо всех конторских дверей в противоположную сторону, все дальше и дальше от входа во внутреннюю тюрьму, от Петрова, и наконец достигает лестницы, ведущей вниз. Это лестница для персонала тюрьмы, заключенным запрещено пользоваться ею, но он махнул на все рукой.

Никто не встретился ему здесь, и он спокойно спустился в подвал и остановился перед второй массивной железной дверью, ведущей в царство кастеляна. Пастор невольно навел Куфальта на мысль проверить, в каком состоянии его костюм.

Прошло пять лет с тех пор, как его посадили, он с трудом вспоминает, во что был тогда одет. Собственно, у него и было-то только что на нем: костюм, зимнее пальто, шляпа да в портфеле зубная щетка и пижама.

Значит, и белье придется покупать. Он еще и за ворота не успел выйти, а денежки уже тают, на глазах тают. И в каком виде его костюм после пяти-то лет?

Он стоит у железной двери и озабоченно смотрит в одну точку. Он уже убежден, что освобождение пришло слишком рано, ничего не готово, прежде всего он сам не готов. Вот и с приютом ничего не получилось, придется снимать комнату… Но хоть деньги выплатят здесь и сразу, хоть этого добился у директора, месяц-другой как-нибудь протянет. Даже сможет кое-что себе купить. А потом?..

Появляется надзиратель Штрелов.

– Это что такое, почему вы здесь? Где ваш надзиратель?

– Я был на приеме у директора и пастора. А теперь мне нужно к кастеляну – посмотреть, что с моими вещами. – И добавляет для ясности: – Ведь я завтра освобождаюсь.

– Может, вам, третьей категории, и ключи вручить прикажете? А мы, судя по всему, никому уже не нужны. Расхаживаете себе по всему зданию! И пока кому-нибудь из нас не проломят голову, важные господа не сообразят, что они наделали этими льготами!

Тем не менее Штрелов пропускает Куфальта в дверь, ворчит, но пропускает, запирает за ним и поднимается вверх по лестнице.

Куфальт оказывается в длинном подвальном коридоре, справа и слева открытые двери кладовых. Проходя мимо, он видит целые батареи мисок, целые дивизии параш. Под бесконечными стопками белья прогибаются полки. Все ближе святилище, где восседает кастелян. Сердце колотится, как от быстрого бега, – теперь все будет зависеть от настроения подвального владыки.

Дело в том, что кастелян – вообще-то неплохой мужик и с заключенными обращается точно так же, как со всеми прочими: по-дружески, когда он в хорошем настроении, и по-хамски – когда в плохом. Так что если он сейчас в плохом, то просто-напросто вышвырнет Куфальта за дверь, а может, еще и посадит в карцер за то, что явился к нему самовольно и без сопровождающего.

Важно еще правильно к нему обратиться. Вся тюрьма делится на два лагеря: одни утверждают, что кастеляну нравится, когда его называют «главным надзирателем», другие возлагают все надежды на обращение «господин кастелян».

Раньше Куфальт принадлежал к первому лагерю, но несмотря на обращение «господин главный надзиратель», дважды пулей вылетал от кастеляна вместе со своими просьбами.

При обращении же «господин кастелян» он накололся только раз, да и то скорее всего потому, что осмелился попросить пасту для чистки посуды. Это было расценено как наглость с его стороны, поскольку пасту выдают только кальфакторам и только для чистки посуды персонала.

Он набирается духу и является пред очи кастеляна:

– Господин кастелян, меня послал к вам господин пастор. Я хотел только справиться, в порядке ли мои вещи. Если что не так, господин пастор, вероятно, попробует помочь.

– Откуда вы взялись? Где ваш надзиратель? – вскидывается кастелян.

– Мне разрешили самому к вам явиться, – выпаливает Куфальт.

– Кто разрешил? Пастор?

Куфальт кивает.

– Проклятый поп! – взрывается кастелян. – Вечно одно и то же. Когда мы хотим ввести какое-то послабление, он всегда против, поскольку «кара есть кара», но пройти двадцать шагов по коридору ему лень. Ну погоди, на следующем собрании персонала я доложу об этом случае.

Куфальт благоговейно внимает. Кастелян явно в хорошем настроении: у него есть повод напуститься на попов, что он и делает с превеликим удовольствием, ведь кастелян – «красный». А следующее собрание персонала состоится только во вторник, когда за Куфальтом уже захлопнутся ворота.

– Чего вам, собственно, надо? – наконец милостиво снисходит к нему кастелян. – Хотите выклянчить новый костюмчик? Ваш еще вполне прилично выглядит.

– Вот бы примерить его, господин кастелян. – Голос Куфальта источает мед. – От вечной каши у меня здесь брюхо выросло!

– Никакого брюха я у вас не вижу. Ну да ладно, примеряйте. Хотя, по правде говоря, не стоило бы идти попу навстречу. Бастель, принесите Куфальту его вещи. – И добавляет, полистав регистрационную книгу: – Его номер 75–63. А вернулся его костюм от портного?

– Так точно, господин главный надзиратель, – раскатисто гремит под сводами подвала, и кальфактор кастеляна Бастель появляется с большим мешком, внутри которого на плечиках развешаны вещи заключенного Куфальта.

– Погоди-ка, – говорит Бастель Куфальту. – Лучше я сам сниму костюм. А то ты все изомнешь.

Костюм у Куфальта темио-синий с белой искоркой, и сердце Куфальта радостно замирает при его виде, – он и надевал-тο его раз пять-шесть, не больше.

– Шикарный костюм, – признает и кастелян. – Сколько заплатили?

– Сто семьдесят шесть, – наобум брякает Куфальт.

– Это уж чересчур, – качает головой кастелян. – Красная цена ему девяносто.

– Но ведь и покупал я его почти шесть лет назад, – уточняет Куфальт.

– Правда ваша, тогда костюмы были еще в цене. А нынче идут по шестьдесят – семьдесят марок. Бывают даже за двенадцать и пятнадцать.

– Надо же! – с готовностью изумляется Куфальт.

– Нет-нет, белье не снимайте. Ваша сорочка еще не вернулась от прачки, к ней сегодня вечером нужно будет заглянуть, Бастель. Да, выходите вы от нас в лучшем виде, ребята. Мы вам картину не портим – франты хоть куда!

Кастелян и в самом деле славится тем, что хранит вещи арестантов лучше некуда, и хвастает, что у него ни одна ниточка не пропадет. Так что его кальфакторы трудятся в поте лица.

– Великолепно! Куфальт, да вас не узнать. Бастель, вы только поглядите на него…

И вдруг, не договорив, бросает с досадой:

– Зачем этот Бацке явился? Господин Штайниц, я не желаю видеть здесь этого типа, разве что в случае крайней нужды. Только и знает, что скандалить. Да, Бацке, вы скандалист, и сейчас вы пришли сюда, чтобы поскандалить.

– Да я же и рта не успел открыть, – парирует Бацке, делая глазами знак Бастелю. Куфальта он вообще не замечает.

– Так распорядился директор, – говорит надзиратель Штайниц. – Бацке разрешено примерить его вещи. Мол, годятся ли еще.

– Что у меня тут, примерочная, что ли? Скоро вся тюрьма сюда заявится и начнет примерять. Директор мог бы заняться чем-нибудь более дельным. Куфальт, ушли бы хоть вы. Ваши ботинки? Да бросьте вы, уж ботинки-то, конечно, годятся.

И уже мягче:

– Ну, ладно, примерьте еще и ботинки. Бастель, принесите-ка вещи Бацке. Номер 24–19!

Бастель появляется с новым мешком, и Бацке успевает что-то шепнуть ему на ухо – тот кивает, потом отрицательно мотает головой. Из шапки, которую Бацке держит в руке, вдруг одна за другой выныривают четыре пачки табака и исчезают в руках Бастеля.

Бастель удаляется в глубь подвала, кастелян и надзиратель все еще беседуют у окна.

А Куфальт мается с ботинками. Ему никак не удается втиснуть в них ноги, скорее всего из-за толстых шерстяных носков. А его собственные носки еще в стирке. И все равно – не были ботинки тогда такими тесными! Разве в тридцать лет ноги все еще растут?

И вдруг по подвалу прокатывается рокочущий бас Бацке:

– Моль проела!

Кастелян инстинктивно бросается к нему. Но, сделав три шага, останавливается:

– Ясное дело – Бацке, он и есть Бацке! Ему бы только поскандалить! Моль проела! Да я семнадцать лет тут кастеляном, и еще не было случая, чтобы у меня что-то проела моль.

Повернувшись на каблуках, он возвращается к окну.

– А вот и еще дырка! И под отворотами все молью трачено.

– А ну, покажите! Вы в своем уме… Да никогда еще моли…

– А в моих вещах есть! – жестко бросает ему в лицо Бацке и с безразличным видом глядит на беснующегося кастеляна.

Тот подносит пиджак к свету:

– Да быть этого не может… Ах вы, бездельники проклятые… Бастель, скотина, почему не доложил, что в вещах Бацке завелась моль?

Бастель прикидывается полным идиотом:

– Не посмел, господин кастелян.

– А почему портные ничего не сказали?

– Струсили, господин кастелян, не посмели.

– Почему ты не отдал костюм в штопку?

– Боялся, что мне за это шею намылят.

– И штаны моль проела, – невозмутимо басит Бацке.

– Безобразие, черт бы вас всех побрал! Я же знал, что этот Бацке… Никогда у меня не было моли… Тут что-то нечисто, Бацке, тут… – И вдруг его осеняет: – Моль была в ваших вещах еще тогда! Вы ее принесли с собой, Бацке!

– Было бы в протоколе. И стояла бы моя подпись, господин кастелян.

– Она и стоит! Подождите-ка! – Кастелян выхватывает из стола папки с бумагами. – Сколько времени сидите? Когда поступили?

– Откуда мне знать, господин кастелян? – добродушно улыбается Бацке. – Я ведь частенько туда-сюда мотаюсь. Это у вас все по книгам расписано.

Кастелян уже нашел запись.

Наморщив лоб, он внимательно читает протокол. Потом перечитывает его во второй раз. И в третий. После чего произносит с притворным спокойствием:

– Значит, так: я отошлю ваш костюм в штопку, Бацке.

– Ничего не знаю и знать не желаю. Я пришел сюда в целом костюме и уйти хочу в целом. А штопаный мне не к лицу.

– Да никто и не заметит, что он штопаный, Бацке. Заштопанные места будут прочнее целых.

– Не нужны мне эти прочные места, а нужен костюм без дырок.

– Откуда он теперь возьмется, Бацке? Будьте же благоразумны. Раньше воскресенья портным нового костюма не сшить.

– Придется прогуляться в город, господин главный надзиратель. И купить готовый. Я ведь и готовое платье ношу, не брезгую.

– А деньги? Что мне, ради вас идти к попу унижаться, чтобы попечители раскошелились? А вы чего здесь торчите, Куфальт? Не угодно ли убраться отсюда подобру-поздорову?

– Да вот с ботинками неладно, господин кастелян!

– Что там с вашими ботинками? Тоже небось моль завелась? Идите же! Господин Штайниц, выпустите Куфальта. Просто выпустите, и все. Он и сюда сам собой явился, как большой начальник.

– Но эти ботинки я не могу…

– Я тоже не могу! Черт вас всех побери! Штайниц, захватите этого типа с собой! А вы, Бацке, послушайте, что я вам скажу…

Куфальт уже в коридоре. Надзиратель Штайниц отпирает перед ним дверь, ведущую во внутреннюю тюрьму.

– Идите прямо в свою камеру, Куфальт. Хотя нет, – сначала доложите главному надзирателю, что вы вернулись.

6

Подойдя к стекляшке, чтобы доложиться, Куфальт видит, что она пуста. Главного надзирателя и след простыл. Куфальт задирает голову и оглядывает все этажи: пусто. То есть, конечно, по коридорам снуют кальфакторы, чистят, мажут воском и натирают линолеум, да и надзиратели попадаются, но никто из них не смотрит в его сторону.

Куфальт заглядывает внутрь стекляшки. Раздвижная дверь наполовину открыта. Видимо, почта только что пришла, на столе высится целая стопка писем, и сверху лежит продолговатый желтый конверт с белым листочком квитанции – письмо заказное.

Он оглядывается. Вроде никто не обращает на него внимания. Он просовывает голову в дверь. И разбирает на конверте слова, о которых мечтал: «Господину Вилли Куфальту, в Центральную тюрьму».

Долгожданное письмо от зятя Вернера Паузе, письмо с деньгами или предложением места!

Одно движение – и конверт с квитанцией исчезает в его кармане. Куфальт медленно поднимается по лестнице в свою камеру.

И вот он стоит у стола под окном, повернувшись спиной к глазку двери, чтобы никто не видел, что у него в руках.

Осторожно ощупывает он конверт. Там что-то лежит. Деньги! Они послали ему денег! Само письмо, по-видимому, не очень длинное, но в конверт еще что-то вложено, потолще.

Значит, Вернер все же решил ему помочь. В глубине души Куфальт никогда в это не верил. А Вернер оказался человеком порядочным, что бы там ни говорили. И за то, что он тогда, когда все случилось, рвал и метал от злости, на него теперь грех обижаться.

Ах, какая жизнь теперь начнется! Все пойдет как по маслу! Не придется терпеть никаких лишений, хотя, конечно, он будет очень и очень бережлив. И все же сможет пойти в кафе, а то и в бар…

Меньше тысячи марок они никак не могут прислать, потому что с меньшей суммой и начинать смешно. А через четыре-пять недель можно будет попросить уже более солидную сумму, скажем, три-четыре тысячи, и открыть собственное дело, к примеру, табачную лавку… Нет, не то…

В конверте вместо денег оказывается ключик, плоский такой ключик, от чемодана. Жаль… А письмо гласит:

Господину Вилли Куфальту

Временный адрес:

Центральная тюрьма, камера 365.

По поручению господина Вернера Паузе мы имеем честь сообщить Вам, что господин Паузе получил Ваше письмо от 3.4., равно как и все предыдущие. Господин Паузе весьма сожалеет, что в настоящее время в его конторе нет вакантного места, которое он мог бы Вам предложить, но что даже в том случае, если бы такое место имелось, он вынужден был бы из соображений социальной морали предоставить его одному из множества безработных, не привлекавшихся к уголовной ответственности и терпящих в настоящее время большую нужду. Что касается Вашей просьбы о денежной помощи, то господин Паузе весьма сожалеет, что вынужден отказать Вам и в этом: по имеющимся в нашем распоряжении сведениям, за время заключения Вы заработали довольно значительную сумму, которая и защитит Вас от лишений в первое время после выхода на волю. Кроме того, господин Паузе настоятельно напоминает Вам о многочисленных благотворительных обществах, в задачи которых и входит заниматься судьбами таких людей, как Вы, и которые наверняка с радостью изъявят готовность Вам помочь.

Господин Паузе настоятельно просит Вас также впредь не писать ни ему, ни его жене, Вашей сестре, ни матери. Они еще не совсем оправились после пережитых в свое время волнений, и напоминание о них привело бы лишь к еще большей отчужденности. Однако господин Паузе посылает Вам пассажирской скоростью часть принадлежащих Вам вещей, остальное получите только в том случае, если в течение минимум одного года будете вести себя безупречно. Ключ от чемодана прилагается.

Заканчивая сообщение, выражаем Вам наше неизменное и полное уважение.

По поручению фирмы «Паузе и Маргольц»

Рейнхольд Штекенс.

Майский день по-прежнему излучает сияние, камера вся залита светом. Час прогулки. Со двора доносится шарканье ног.

– Держать дистанцию пять шагов! Держать дистанцию! – надрывается надзиратель. – Прекратить разговоры или подам рапорт!

Куфальт безучастно сидит с письмом в руке. Глаза его тупо уставились в одну точку.

7

Куфальт еще хорошо помнит, что случилось три-четыре года назад, когда Тильбург вышел на волю. В тюрьме он вел себя как все и ничем не выделялся из общей массы. И особо тяжкого преступления за ним не числилось, и срок отсидел обычный – не то два, не то три года. А что он за эти годы пережил и передумал, этого никто не знал. О таких вещах в тюрьме обычно не распространяются.

Так вот, этого Тильбурга в один прекрасный день выпустили. Но повел он себя после этого не так, как обычно ведут себя выпущенные на волю, – не напился и не провел первую ночь с девками, не стал метаться в поисках работы и комнаты, а прямиком махнул в Гамбург и купил себе револьвер.

Потом приехал обратно, послонялся возле тюрьмы и направился за город.

Когда он прошел по шоссе довольно большое расстояние и вышел на равнину, навстречу ему попался какой-то человек. Человек был ему незнаком, Тильбург его никогда в глаза не видел.

Тем не менее он вытащил револьвер и выстрелил в того. Попал в плечо, пуля раздробила кость, человек упал. Тильбург зашагал дальше.

Потом он встретил еще одного человека и в того тоже выстрелил, на этот раз попал в живот.

Спустя полчаса Тильбург увидел сельских жандармов, догонявших его на велосипедах. Быстро свернув с шоссе, он прямо по лугам побежал к крестьянскому хутору. Выстрелив несколько раз в воздух, он крикнул, чтобы хозяева не выходили из дома, и начал отстреливаться. Наконец-то ему выпал случай проявить себя тем, кем он себя, наверное, все эти годы ощущал в тюрьме: диким и злым зверем. И единственное объяснение, которое услышали от него на суде, звучало так: «Я был так зол на людей!»

Он подстрелил еще троих жандармов, прежде чем им удалось свалить его. Но его подштопали, чтобы было кого судить и запрятать за решетку на такой срок, после которого уже не выходят.

«В сущности, Тильбурга можно понять», – думает Куфальт, сидя у себя в камере с письмом в руке.

А несколько позже его посещает еще одна мысль: «Какой же я идиот! Уж это-то письмо мог бы спокойно оставить в стекляшке. А теперь что мне делать, если его хватятся?»

8

– Куфальт, в расчетную часть! – кричит надзиратель, появляясь в дверях.

– Слушаюсь, – отвечает Куфальт и медленно поднимается.

– Быстрее поворачивайся, парень, мне нужно обежать еще двадцать камер!

– Да, надзиратель у нас бегает, как лось, – замечает Куфальт.

– Так что давай, дуй сам к стекляшке. А я тут только…

Куфальт опять является в стекляшку. Главный надзиратель Руш поднимает голову от бумаг и пялится на него сквозь очки. И даже шевелит губами, но Куфальта так и не окликает.

«Ну и наделал я бед! Чемодан прибудет, а ключа-то и нет. То есть он у меня в кармане, но я не имею права его иметь. И даже не имею права знать, что чемодан должен прибыть. Влип по самые уши! Веселенькое начало для новой жизни! Лучше уж сидеть спокойно в камере и вязать сети, зная, что тридцать норм закреплены за мной!»

– Слушай, парень, – шепчет ему Бацке тут же, в стекляшке. – Видал, как я довел кастеляна? Чуть не лопнул из-за этих дырок!

– И теперь ты получишь новый костюм?

– Как пить дать! Сегодня после обеда мы с ним пойдем в город покупать. Платят попечители. А старый мне заштопают, я и его получу в придачу.

– С чего это он так подобрел?

– А чтобы я не разболтал про моль. Начальнички взбесятся, если прослышат, что в кладовых завелась моль. И прогонят его в три шеи, красную сволочь! – Бацке самодовольно ухмыляется. – А моли он все равно не найдет.

– Не найдет?

– А ты, парень, и впрямь поверил, что дырки от моли? Ну и болван же ты! Моль-то была из бутылочки.

– Как это – из бутылочки?

– Ты что, не видел, что ли, как я передал табак Бастелю? Мы с ним это дельце вместе провернули. А придумал я. Штаны у меня были старые, ну а выйти отсюда хотелось в приличной одежонке. Вот Бастель и покапал на мой костюм соляной кислотой из бутылочки, а дырки потом немного ножом потрепал и паутиной потер. Получилось натурально, не подкопаешься, любой бы купился.

– Только не наш кастелян…

– Именно он-то в первую голову! Он упрямый осел, сейчас же взбрыкивает, чуть что не по нем. Я все заранее рассчитал. С Рушем такой номер бы не прошел, тот взял бы лупу, стал бы думать, думать и додумался бы. А мне бы еще один срок навесили. Но с кастеляном…

– Если уважаемые господа из третьей категории закончили беседу, мы можем, пожалуй, проследовать к кассе, не так ли? – ехидничает надзиратель.

9

– Куда вы направитесь по выходе из тюрьмы, Куфальт? – спрашивает инспектор.

– В Гамбург.

– У вас там есть работа?

– Нет.

– У кого будете там жить?

– Еще не знаю.

– Значит, так. Пишите: «Собирается бродяжничать», – говорит инспектор секретарю.

– Да не собираюсь я бродяжничать. Я сниму себе комнату.

– Это наше дело, что писать. Мы делаем так, как здесь принято.

– Но это же неправильно. Не буду я бродяжничать. Я же не бродячий подмастерье.

– Прикажете написать: «Отправляется путешествовать»? Слышите, Эльмерс, господин Куфальт отправляется путешествовать. По-видимому, завтра в семь утра за воротами его будет ждать собственный автомобиль.

Куфальт бросает подозрительный взгляд за барьер, разделяющий комнату:

– Надеюсь, в справке не будет указано, что я из тюрьмы?

– Да что вы, как можно! Там будет указано, что вы выписались из отеля «Четыре времени года»!

– Такую справку, где будет указано, что я из тюрьмы, я не возьму. В Уголовно-процессуальном кодексе сказано, что в справке отбывшего срок наказания не должно указываться, откуда он выпущен.

– Мы делаем все, как положено по инструкции.

– Но я же вижу – тут написано: «Освобожден из Центральной тюрьмы». Такую справку я не возьму. Как ее покажешь квартирной хозяйке? Я требую, чтобы мне выдали другую.

– Вы получите только такую. Ни о какой другой и речи быть не может. И вообще – хватит качать права, Куфальт!

– Но в Уголовно-процессуальном кодексе написано…

– Это мы уже слышали. А теперь – попридержите-ка язык, не то прикажу вывести вас отсюда.

– Господин надзиратель! Я требую, чтобы меня принял директор!

– А ну, заткнитесь! Кстати, директора нет, уехал.

– Это неправда! Час назад я был у него.

– А полчаса назад он уехал. И если вы сейчас же не угомонитесь…

– Бацке, Брун, Ленау – неужели вы стерпите?! Вы же знаете – в синей брошюрке, там, в камере, написано…

Куфальт заводится все больше и больше.

Тогда инспектор выходит из-за перегородки:

– Куфальт, предупреждаю вас! Я вас предупреждаю, Куфальт! Только что, на моих глазах, вы занимались подстрекательством! И завтра утром, когда ваш срок истечет, я посажу вас под следствие за призыв к бунту.

– Вы? Вы посадите?! Предвариловку навешивает судья, а не вы! Расскажите эту байку новичку, господин инспектор, но не мне!

– Эльмерс, полюбуйтесь на этого молодца! И такие типы еще хотят, чтобы их выпустили!

– Получу я справку, какую положено по Уголовному кодексу, или нет?

– Вы получите такую справку, какую у нас принято выдавать.

– И там будет указано, что я прибыл из тюрьмы?

– Естественно. А то откуда же?

– Тогда я требую, чтобы меня принял заместитель директора.

– Надзиратель, отведите Куфальта к инспектору полиции. Так, теперь займемся вами, Бацке. Вы, надеюсь, не придаете особого значения тому, чтобы в вашей справке вместо тюрьмы значился соседний отель?

– По мне – лишь бы денежки сполна выдали, а там – пишите, что хотите, хоть отцеубийцей называйте.

– Вы слышите, Куфальт? – победительно бросает инспектор.

10

Полицейский инспектор – мягкий, седой и ласковый человек, очень тучный, очень тихий и спокойный, до того тихий и спокойный, до того ласковый, что его и не приметишь. И все же его не любят, пожалуй, больше всех тюремщиков. Арестанты называют его Иудой.

Куфальт не может забыть, как этот человек в первый же месяц отсидки заявился к нему в камеру, изображал доброту и участие, а уходя, сказал: «Если у вас, Куфальт, появится в чем-то нужда, изложите свою просьбу лично мне. Я буду приходить к вам раз в месяц».

У Куфальта накопилось много просьб, и он ждал прихода инспектора. В тюрьме заведен такой порядок, что заключенные могут высказывать свои просьбы и пожелания только в определенный день и час, и если шанс упущен, приходится опять ждать целый месяц.

Три месяца ждал Куфальт обещанного визита, чтобы изложить свои просьбы лично инспектору. Но тот не пришел. За пять лет так ни разу и не появился в его камере. Он пообещал «просто так», чтобы в ту минуту расположить к себе Куфальта, и потом никогда больше о нем не вспомнил. Просто из любопытства один-единственный раз заглянул к новичку в камеру.

Но Куфальт ему этого не простил. Все эти годы не мог заставить себя еще раз обратиться к инспектору с какой-нибудь просьбой, и теперь цедит сквозь зубы:

– Господин инспектор, согласно Уголовному кодексу в справке, выдаваемой при освобождении, не следует указывать, что она выдана при освобождении из тюрьмы. А мне хотят всучить справку об освобождении из Центральной тюрьмы с печатью «Центральная тюрьма».

Полицейский инспектор устремляет на заключенного долгий взгляд. При этом он сочувственно покачивает седой круглой головой, а потом переводит взгляд в угол, где нет ничего, кроме шкафа с папками.

– Вот опять, – говорит он с сожалением в голосе. – Опять! – Снова покачивает головой. – Беда, да и только!

Куфальт стоит перед ним и терпеливо ждет, чем кончится этот спектакль. Ибо не в силах поверить, что инспектор может действительно в чем-то посочувствовать заключенному.

Позади Куфальта стоит по стойке «смирно» приведший его надзиратель. Стенные часы, украшенные дубовыми листьями, мечами и орлом, гулко тикают, отсчитывая время. Полицейский инспектор вновь обращает взгляд на заключенного.

– И что же нам надлежит сделать?

– Выдать мне такую справку, как положено.

– О да, конечно! – радостно восклицает инспектор. – Конечно же! – Но вдруг вновь впадает в сочувственный тон: – Вот только… – Это говорится уже тихо и доверительно: —…есть некоторые препятствия.

Он откидывается на спинку кресла и принимается поучать:

– Разные бывают пункты в инструкциях: одни выполнимые, другие – нет. Я не собираюсь возражать против этого пункта, напротив, он общественно значим и гуманен и соответствует нынешнему демократическому духу. Вот только выполнимым его никак нельзя назвать. Ну подумайте сами, Куфальт, я обращаюсь сейчас к вам не как к заключенному, я обращаюсь к вам как к человеку разумному и образованному.