Текст книги "Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 36 страниц)

«Обвиняемый, – говорилось в приговоре, – признал себя виновным по всем пунктам предъявленного ему обвинения». Эта сухая канцелярская фраза вмещает далеко не всю правду: Дитцен признавался во всем охотно и с радостью, беря на себя даже то, чего на самом деле не было. Он сильно завысил суммы своих растрат: так, в Любгусте, конечно, обнаружились подделанные счета, но получил Дитцен в конечном итоге всего на одну тысячу девяносто марок и восемьдесят девять пфеннигов больше, чем ему причиталось. Графское Управление в Нойхаусе проверять счета не стало, а поверило Дитцену на слово и предъявило ему иск на все десять тысяч (через несколько лет Фаллада выплатил по этим, так и не проверенным, счетам весь долг до последнего пфеннига). Но как бы там ни было, а «самооговор» Фаллады, которому хотелось получить срок побольше, – факт установленный. Когда Пауль Мейер навестил его в Моабите и сказал, что срок ему, наверное, сократят, Фаллада запротестовал: «Я хочу пройти здесь полный курс лечения от алкоголизма!»

Позже, в январе 1928 года, когда до конца срока оставалось уже немного, он потребовал пересмотра дела: не для того, чтобы сократить срок, а «для уточнения некоторых обстоятельств». «На эти растраты, – писал он, – я пошел только из-за пристрастия к наркотикам. Потребность в морфии, а затем в алкоголе постоянно заставляла меня добывать все больше денег». По его словам, он потому и шел на преступление, что ни один курс лечения до сих пор не давал желаемого результата. А ложиться в специальную лечебницу ему не хотелось, ибо, побывав в клиниках и санаториях, он боялся их больше, чем тюрьмы, и пошел, таким образом, вполне сознательно на нарушение 51-й статьи Уголовного кодекса Веймарской республики.

Когда судебный психиатр, профессор Цимке, сказал, что его ждет «непродолжительная изоляция», Дитцен выдумал множество преступлений, которые совершил якобы еще до того, как пристрастился к наркотикам. Впрочем, эти свои «версии» он составил так, что в случае нужды мог доказать, что выдумал их: вылечиться он, конечно, желал, но сидеть в тюрьме слишком долго не собирался. Вот таким довольно сложным и необычным способом ему наконец удалось прорвать заколдованный круг и избавиться от пагубной привычки.

Выйдя в марте 1928 года на свободу, он направился в Гамбург. Там ему пришлось на собственном опыте убедиться, как трудно живется выпущенным из тюрьмы людям. Некоторое время он живет в Доме призрения для бывших заключенных и работает в специально открытом при доме машинописном бюро. Потом находит меблированную комнату. В июле поступает помощь и от семьи: адвокат Фриц Бехерт, муж сестры Дитцена, передает ему небольшую ссуду. Дитцен пытается прожить на заработки от печатания адресов в машинописном бюро, но вскоре убеждается, что это невозможно. И восьмого августа пишет письмо Эрнсту Ровольту, где просит «дать ему еще один шанс»: он готов выполнять «любую, даже самую последнюю работу». А с дурными привычками, пишет он, покончено навсегда.

И это он пишет уже не для того, чтобы произвести впечатление: он вступает в Общество трезвости и даже читает там лекции. Через это общество он знакомится с семьей Исселей, которые соглашаются сдать ему комнату на то время, пока не вернется из санатория их дочь. Когда же наконец 13 октября Анна Иссель возвращается, Дитцену для краткого знакомства со своей будущей женой остается всего один день: в тот же вечер он покидает Гамбург, так как один из чиновников его бывшей тюрьмы нашел для него работу в Ноймюнстере. Через несколько дней Дитцен становится сборщиком объявлений для газеты «Генераль-Анцайгер» и работает столь усердно, что вскоре добивается повышения, а потом становится и репортером в отделе местной хроники.

Чтобы вновь привыкнуть к жизни на воле, а тем более – к роли молодожена, требуется время. Только через полгода после освобождения он наконец решается описать кое-что из своих тюремных приключений. В ноябре 1929 года он посылает в издательство «Ровольт» первый «небольшой отрывок» своих тюремных воспоминаний объемом в 26 страниц.

Конечно, это не «воспоминания» в прямом смысле слова. Даже нойхаусская история, легшая в их основу, узнается с трудом. Правда, герой «отрывка» тоже едет куда-то поразвлечься, тоже растрачивает казенные деньги, тоже добровольно является в полицию – и тоже просит срок побольше: «Хочу бросить пить!» Но на этом сходство кончается: все прочие факты и детали – совершенно не совпадают.

Фаллада использовал и записи о своем первом, грейфсвальдском заключении, переписывая целые пассажи из старого тюремного дневника – например, описание борьбы с клопами или добывания огня при помощи «кремня, ремня и железяки». Фрагмент «Три года нечеловеческой жизни» доказывает, что Фаллада не намеревался как можно точнее изложить все, что произошло с ним самим: подлинные факты перерабатываются почти до неузнаваемости, превращаясь в чистой воды «беллетристику».

В целом этот период составляет для Фаллады как бы общий фон, необходимое условие возникновения романа. И Дитцен, и Куфальт происходят из «благополучной семьи», оба – недоучившиеся гимназисты, оба растрачивают чужие деньги; оба попадают сначала в тюрьму, потом – в Дом призрения для бывших заключенных и получают работу в машинописном бюро. Наконец, оба ищут подписчиков и объявления для местной газеты: один – для «Генераль-Анцайгер». другой – для «Городского вестника». Дитцену, кроме того, удается стать секретарем «Общества содействия туризму», тогда как Куфальт так и не смог отобрать у «гениального пьяницы» Дитриха этот его (шестой по счету) пост.

Этим, однако, сходство автора со своим персонажем и ограничивается. Куфальта так же нельзя считать «автопортретом» автора, как нельзя считать им Тредупа и Пиннеберга. Даже если согласиться, что Рудольф Дитцен, писавший в тюрьме дневник и анализировавший в нем сам себя, не мог не перенести каких-то черт «себя тогдашнего» на своего героя. Конечно, многое в жизни этих его героев, особенно Пиннеберга, основывалось на личных переживаниях автора, да и сам автор мог обнаружить некоторые из их черт характера в себе самом. И тем не менее Фаллада никогда не писал о себе, и его романы менее всего автобиографичны как раз там, где сходство между фабулой и фактами биографии писателя кажется наконец бесспорно установленным.

Тюремную жизнь автор изучал не «по источникам и документам», а на собственном почти трехлетнем опыте. Моделью для описываемой им тюрьмы небольшого гольштинского городка послужил не патриархальный «исправительный дом» в Грейфсвальде, а ноймюнстерский централ. Правда, некоторые детали взяты Фалладой из старого, грейфсвальдского дневника 1924 года: когда Куфальт проводит ночь в участке, повторяется история с клопами, а вернувшись под конец в свою «любимую камеру», он с удовлетворением обнаруживает за парашей кресало, кремень и трут – те самые «железяку, кремень и ремень».

Любопытна и история окончательного заглавия книги. Та надпись, которую Дитцен 22 июня 1924 года обнаружил на внутренней стенке шкафчика в камере номер 32, гласившая: «Кто однажды украл и попал сюда, еще не раз тут побывает», видимо, прочно засела у Фаллады в голове, если он почти семь лет спустя в тринадцатой сцене второй главы написал: «Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды, тот будет хлебать ее всю жизнь»!

Как трансформировался у Фаллады тот материал, который он сам считал «реальностью», «подлинным фактом», а не «вымыслом», можно показать на двух примерах, на первый взгляд мало схожих друг с другом. Так, в основу образа Бацке лег отнюдь не какой-то «обыкновенный жулик», как может показаться на первый взгляд. Юрген Мантей писал:

«Писателя Герберта Бланка в 1934 году отправили в концентрационный лагерь Равенсбрюк. Там на поверке рядом с ним оказался заключенный с зеленым треугольником на робе, „злостный рецидивист“. Он неожиданно обратился к Бланку:

– Ты что, политический?

– Да.

– Небось писатель?

– Писатель.

– А Ханса Фалладу знаешь?

– Конечно, знаю, а что?

И рецидивист заявил с гордостью:

– Бацке – это я!»

Правда, этот анекдот – явный вымысел, потому что Равенсбрюк был открыт только в 1939 году, к тому же как женский лагерь, а Герберт Бланк, напечатавший в 1931 году в издательстве «Ровольт» под псевдонимом Вейганд фон Мильтенберг книгу «Адольф Гитлер: Вильгельм III», попал в лагерь, по свидетельству его сына Ульриха, только в 1944 году. Ульрих Бланк полагает, что подобная встреча имела место, и позже его отец действительно рассказывал о ней Эрнсту Ровольту, но до Мантея этот рассказ дошел уже в сильно измененном виде. «Прообразом Бацке, – пишет Ульрих Бланк, – послужил взломщик Эрнст Граске, с которым мой отец познакомился в бранденбургской тюрьме Герден в 1936 году. Много раз судимый, этот Граске (кстати, родной брат тогдашнего директора берлинской гимназии „Ам грауэн Клостер“) сидел теперь за попытку ограбления церкви в замке Кадольцбург в Кронахе, предпринятую им по заданию одного антиквара, которого интересовали имевшиеся там алтарные росписи. Хотя сейчас я воспроизвожу этот рассказ по памяти, думаю, что первоначально эта история была все же именно такой». Где сам Фаллада познакомился с Граске, в Ноймюнстере или в другой тюрьме, как именно они познакомились и как Граске превратился в Бацке – на эти вопросы, к сожалению, уже нельзя получить ответа.

О втором примере нам известно больше. Это – история с Цвитушем, из-за которой Куфальту приходится бежать из городка. В ее основе лежит подлинная история, случившаяся с Дитценом в Ноймюнстере. «Кстати, – пишет он Кагельмахеру 11 декабря 1928 года, – меня тут чуть было снова не арестовали». Его приняли за афериста, который выдавал себя за налогового инспектора и вымогал у людей деньги.

«Потом мне устроили очную ставку с одной из его жертв, и тут я понял, почем фунт лиха. Он приходил к ней ровным счетом три недели назад, просидел у нее полчаса и все заполнял какой-то формуляр. И вот теперь эта дама сидит, глядит на меня и бормочет:

– Да, пожалуй, у того была другая шляпа. И портфель, кажется, другой… И ростом тот вроде был пониже… И все же, по-моему, это он!»

И хотя в этот раз для Дитцена все обошлось благополучно, он лишний раз убедился, что человека, у которого есть хотя бы одна судимость, всегда будут подозревать в первую очередь, и что его судьба всегда на волоске.

Эти примеры показывают: роман построен на действительных фактах. И, следя за судьбой героев романа, читатель забывает, что перед ним – книга: все слишком реально, «настолько реально, что мороз по коже», говоря словами Тухольского.

Итог, подведенный для себя Фалладой после года пребывания нацистов у власти, оказался скорее печальным. В начале декабря издательство сообщило, что за год удалось продать семьдесят две тысячи экземпляров «Маленького человека» – вдвое меньше, чем разошлось в 1932 году за шесть месяцев. Книготорговцы, выполняя волю нацистов, бойкотировали книгу. «Книги мои, – писал Фаллада 10 декабря Кагельмахеру, – расходятся плохо, потому что я теперь не персона грата…» Видимо, это и побудило его изменить в романе один эпизод, к которому, как ему казалось, нацисты могли придраться в первую очередь.

Еще в мае, находясь в санатории Вальдзиверсдорф, Фаллада позвонил в издательство и сообщил, что хотел бы исправить несколько строк в дальнейшем тираже. Наверное, то место, где безработный Пиннеберг, идя по Малому Тиргартену, рассуждает о том, что Овечке следовало бы записаться в коммунистическую партию? – спросили его. Но Фаллада ответил «Нет».

В начале декабря он наконец прислал в издательство исправленную корректуру: тридцать три строки были переписаны заново и одна вычеркнута. Лаутербах превратился из фанатика-нациста в фанатика-футболиста.

Теперь Лаутербах не берет в рот спиртного не потому, что арийцам стыдно отравлять себя наркотиками, а потому, что всерьез занимается спортом. Предмет его хвастовства теперь – не последний «поход» отряда СА, а собственная физическая сила и спортивная форма. От скуки он становится вратарем, а не нацистом. И главный враг для него теперь не «Советы», а команда противника. И рассказывает он теперь не о почетных значках СА, которыми его наградили, а о драке, случившейся на последнем матче. Не «шеф» посылает его в рейд, а тренер – на чемпионат. Вычеркнутой же оказалась строчка: «Мандель? – переспросил Лаутербах. – Конечно, еврей».

«Я не стал убирать ни коммунистических настроений Овечки, ни высказываний фрау Нотнагель против антисемитизма, – писал Фаллада Ровольту 3 декабря. – Все это – неотъемлемая часть атмосферы книги. того времени, когда она писалась и когда происходит действие, и задеть это никого не может. Убрал я только то, что могло обидеть СА». Причем убрал после того, как СА само «обидело» его, потому что хотел избежать новых коллизий. Однако за первой уступкой новым властям неминуемо должна была последовать вторая. Она коснулась нового романа, уже отданного в печать.

Ни автор, ни издатель, конечно, не тешили себя иллюзией, что книгу об антигуманном характере уголовного наказания удастся легко и беспрепятственно напечатать в стране, где сооружение концентрационных лагерей шло уже полным ходом. На этот раз ничего не вышло с предварительной публикацией, как ни старалось издательство: ни одна газета, ни один журнал не могли отважиться на такой риск.

Кроме того, возникли проблемы с заглавием. Выражение «Пополам – или заложу», взятое из блатного жаргона, показалось издательству слишком «смелым». По предложению Ровольта Фаллада заменил его поговоркой, приводимой в тексте: «Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды».

В конце января 1934 года Эрнст Ровольт, с удовольствием вспоминавший свой прошлый визит к Дитценам на «праздник по случаю убоя свиньи», снова принял приглашение в Карвиц. Там он, прочтя около ста страниц, изложил Фалладе свой план «спасения» романа, который, однако, показался тому слишком сложным. Вместо этого он предложил написать к роману «примирительное» предисловие, и Ровольт немедленно согласился.

Но и предисловие не сняло стоявших перед книгой проблем. Больше того, оно создало новые проблемы. Дело оказалось сложнее, чем думал Фаллада. Много лет спустя Пауль Мейер вспоминал: «Я сказал ему, что нацистов этим не купишь, зато друзья могут отвернуться, и посоветовал отказаться от предисловия. Но Фаллада решил, что этим предисловием он исполнит свой моральный долг: „Придется пережить этот позор. Решается вопрос, быть или не быть роману“».

В этом его, кстати, поддержал Фриц Бехерт. «Эту книгу, – писал он своему шурину, – должен был бы прочесть каждый юрист, который занимается уголовными делами, причем не один раз, а раз десять». Правда, ниже он добавлял: «Неясно только, как к ней отнесутся в нынешней ситуации». Но Фаллада заверил его, что все будет хорошо: никто пока не придирается, заключено уже одиннадцать договоров с зарубежными фирмами, предварительные заказы поступили уже на десять тысяч экземпляров, так что «реверанс», сделанный им в предисловии, кажется, оправдал себя. И под конец добавил: «Не исключено, что книгу все равно запретят».

Ни автор, ни издатель пока даже не подозревали, какую бурю вызовет появление этой книги…

Напечатанный, как и было объявлено, в двадцати тысячах экземпляров, в мрачноватой черной обложке, роман появился в магазинах 13 марта 1934 года. Автор и его издательство ждали: не последует ли запрет? Как примут роман читатели и критика?

Первая реакция прессы казалась положительной. Правда, отозвались лишь немногие газеты. Самой смелой оказалась «Фоссише Цайтунг», в которой рецензия на роман Фаллады, подписанная инициалами «М. Я.», появилась уже 18 марта – за две недели до того, как ее закрыли.

Монти Якобс, много лет писавший критические статьи для «Тетушки Фосс», привел на всякий случай несколько цитат из «Предисловия», сделал оговорку насчет «сложности тогдашней ситуации» – и тут же без обиняков сформулировал основную мысль книги, которую сам автор нигде прямо не высказывает: в том, что вышедший из тюрьмы Вилли Куфальт оказался в ней снова, виноват не он сам, а общество. При этом Фалладе, писал Монти Якобс, удалось совершить чудо: книга вызывает у читателя не отчаяние, а «интерес, восхищение и сочувствие». Фаллада «обходится без громких слов: на примере судьбы своего Шлемиля (Куфальта) он показывает вину буржуазного общества – и доказывает ее. Ему не нужно даже намекать на что-то: читатель и между строк прочтет правду». При этом некоторые пассажи в рецензии Якобса (например: «…это – высокое искусство, понимание которого доступно лишь немногим…») явно намекают на то, что искать правду между строк следует и у самого Якобса.

Затем выступила «правая» критика – и тоже похвалила роман. Газета «Таг» от 24 марта называла Фалладу «снайпером, блестяще поражающим выбранную им мишень».

Нацистские критики раздумывали дольше всех – и наконец разразились разгромными, уничтожающими рецензиями. Они единодушно похоронили Фалладу как писателя и недвусмысленно пригрозили тем критикам и книготорговцам, которые «не сумели разглядеть его истинной сущности». «Роман Фаллады, – писала „Нидерзексише Цайтунг“, – есть не что иное, как умелая попытка саботировать героические устремления современности при помощи испытанных средств вредного либерализма». Далее рецензент весьма неблагоприятно отзывается об авторах предыдущих (положительных) рецензий – и выносит роману следующий приговор, набранный к тому же вразрядку: «Кому нужна подобная книга в нашей национал-социалистской Германии, неясно. Но еще менее ясно, каким образом наши критики, даже обладающие высоким национальным сознанием, не сумели за бесспорной виртуозностью изложения разглядеть сугубо беспринципное отношение автора к изображаемому им преступному миру».

«Книга, неудачная во многих отношениях, – вторит ему журнал „Ди нойе литератур“. – Лживая, плохо сработанная, она явно писалась ради денег. Если автор над чем-то и потрудился как следует, так это над дозировкой в ней грязи и сентиментальности, чтобы завлечь читателей». Нападки этого рецензента на читателей и книготорговцев невольно свидетельствуют о том, что официальная литература «третьего рейха» не пользовалась популярностью: роман Фаллады, утверждает он, дурно пахнет, но беда в том, что «дурной запах, к сожалению, все еще притягивает многих наших книготорговцев и читателей. Хорошие и даже великие книги исчезли С полок, тогда как эта всюду мозолит глаза». Заканчивается рецензия едва прикрытой угрозой привлечь книготорговцев к ответу: «Как истинный друг книгоиздательского дела в Германии, желающий ему только добра, еще раз предостерегаю соотечественников от подобных ошибок».

После этого держать «Баланду» у себя на прилавках продолжали, вероятно, только самые мужественные книготорговцы. Выступить же открыто в поддержку романа теперь уже не осмеливался никто.

Не помог Фалладе его «реверанс» фашистам, сделанный в предисловии. С врагами не примирил, а многих друзей действительно оттолкнул: им показалось, что он искренне поддерживает нацистов. Но если в Германии оно ему хотя бы не причинило прямого ущерба, то за границей произошло именно это. 6 июня Фаллада жалуется издательству, что шведы напечатали роман вместе с предисловием, хотя он с самого начала не велел выпускать его за границу, и с горечью констатирует: «Это предисловие мне и так уже наделало хлопот». Зарубежные немецкие газеты и журналы, печатавшие рецензии на роман Фаллады, цитировали, конечно, и предисловие. Его обсуждали и комментировали, однако по большей части принимали именно за то, чем его считал и сам автор: за «прививку от расстрела»

Конечно, в Праге, Москве или Цюрихе трудно было судить, в какой мере это предисловие было написано под давлением обстоятельств, не было ли оно хотя бы отчасти «первым шагом» к сближению с нацистами. «Будем надеяться, что на этом творческий путь Фаллады не закончится, – писала, к примеру, „Прагер Абендблатт“, – хотя именно это приходит в голову, когда прочтешь предисловие. Будем надеяться, что это не отказ от прежнего принципа: писать только то, что видел своими глазами».

Ту же мысль высказывает и Альберт Эренштейн – 4 апреля в «Бернер Тагвахт», газете социал-демократической партии Швейцарии, а потом – в майско-июньском номере журнала «Интернациональная литература» (Москва): Фаллада написал «замечательный роман», а это его предисловие – всего лишь «небольшой политический маскарад». Хотя без него, конечно (и это Фалладе, получившему от редакции швейцарской газеты вырезку с рецензией по почте, видимо, читать было больнее всего), «он мог бы завоевать за рубежом гораздо больше читательских симпатий, чем завоевал благодаря этому, пусть неизбежному, угодничеству, этому умасливанию цензора в самом третьем рейхе».

Газета «Прагер Прессе» от 11 апреля нашла точную и лаконичную формулировку: «Прекрасная книга с недостойным ее примечанием (для маскировки). Но документ подлинный, несмотря на фальшивую этикетку». «Эльзасский литературный листок», вышедший в Страсбурге первого июня, тоже отметил «позорный» характер предисловия, дав самому роману высокую оценку: «Возможно, что без этого подхалимажа а адрес Гитлера книгу бы… просто запретили». А «Прагер Прессе», кроме того, указала, что «среди всех книг, поступивших в последнее время из Германии, самая значительная – это роман Фаллады». И добавила: «На сегодняшний день это самая лучшая его книга. Самая горькая, самая злая и самая правдивая». Эренштейн: «…шедевр психологического реализма».

Судя по всему, за границей сумели лучше понять и яснее выразить намерение автора. Так, Герман Гессе в базельской «Националь-Цайтунг» назвал Фалладу «одним из тех немногих современных немецких писателей, чье творчество имеет ярко выраженный социальный подтекст». «Прагер Прессе»: «Роман-обвинение, социальный крик о помощи». Герман Гессе делает вывод: «Этот жалкий уголовник вместе с его надзирателями и мучителями составляют целый мир, немыслимый и уродливый; и действительность этого мира, механизированная и организованная, буквально вопиет к небу, клокоча готовым прорваться чувством ненависти к нему, жаждой его разрушения и обновления».

Гессе видел, что в этом уродливом мире, как в кривом зеркале, отражается мир настоящий: «Фаллада показывает нам… жизнь, лишенную малейшей возможности полета, малейшего блеска, жизнь, в которой последняя радость втоптана в грязь, и мы вынуждены с ним согласиться, вынуждены признать, что это правда, что все так и есть, что тысячи и миллионы людей живут именно так, и если мне повезло и я живу чуточку лучше, то это – чистейшая случайность, не избавляющая меня лично от нашей общей ответственности за то, что так устроен этот мир, этот „порядок“, держащийся на надзирателях и тюрьмах, на жестоком насилии и самой низкой подлости».

Для Эренштейна сходство между «порядком» в тюрьме и в обществе еще очевиднее. Его самого, пишет он, роман заставил задаться вопросом: в чем причина этого жуткого сходства? «Тот, кто внимательно вглядится в зловонную плесень, покрывающую землю и именующую себя человеческим родом, поймет, что жить в капиталистическом обществе – тяжелейшее наказание, что этот „лучший из мыслимых миров“ на деле просто колония строгого режима, всеми делами в которой заправляет самое матерое ворье: биржевики, землевладельцы, крупные предприниматели…

Вилли Куфальт, этот „маленький человек“ Фаллады, просто социально отсталое существо; подлинный вор и грабитель – это банкир. И единственным преимуществом старомодного грабежа со взломом остается лишь возможность укрыться в тюрьме, чтобы хоть на время стать недосягаемым для полиции и для не знающих жалости бандитов в крахмальных воротничках». Для самых униженных из двух миллиардов людей, населяющих Землю, тюрьма – и в самом деле убежище: «Безработный найдет там кров, еду и принудительный труд, то есть все то, чего всесильный полицейский аппарат не желает дать ему на воле. Он сдается, отказывается от того боя не на жизнь, а на смерть, которого на воле не избежать, и прячется за каменной стеной „исправительного заведения“, давно забывшего об изначальном смысле своего названия, – самый беспомощный из инвалидов судьбы».

Смысл этих метафор Эренштейна в том, что жизнь однажды осужденного человека как в тюрьме, так и на воле представляет собой, по сути, всего лишь один из множества вариантов жизни в капиталистическом обществе, идентичных по своему содержанию. Как отреагировал сам Фаллада на такое толкование его романа, мы, к сожалению, не знаем.

В заявке, написанной в апреле 1932 года, сам Фаллада так сформулировал идею своего романа: «Это будет не приключенческий роман и не описание преступного мира „глазами очевидца“; я просто хочу показать, как наша система наказаний и все общество в целом толкают человека, однажды преступившего закон, на новые преступления. Судимость делает его заведомо непригодным к роли активного члена общества: общество не желает больше допускать его к этой роли. Неудачник Куфальт напрягает все силы, чтобы вернуться к активной жизни, – ведь во всех, – даже самых злых его поступках – еще теплится огонек человечности… Но общество неумолимо, шаг за шагом, – вопреки воле Куфальта – отторгает его от себя, превращая в то, чем хотят его видеть другие: в крохотную частицу дерьма, в микроб, вредоносный, а потому подлежащий уничтожению».

Можно проследить, как автор доказывает этот свой постулат на примере трех-четырех совершенно разных судеб. Для этого он использует такие средства, как авантюра, гротеск, цепочки случайных удач и неудач, интригу, сводя их к одной неумолимой закономерности: в том, что происходит с героями, виновата не их «злая судьба», а изначально заданные, «естественные» условия их существования.

Утверждение, что роман Фаллады – лучшая книга своего времени о тюремной жизни, представляется читателю справедливым даже после того, как он убедится, что, собственно, в тюрьме происходит не более одной пятой всех описываемых автором событий. Тюремная жизнь не кончается с выходом на волю: тюрьма преследует бывшего заключенного, принимая всё новые обличья. Он связан с ней невидимым, но прочным канатом. Тюремное «личное дело» Куфальта появляется потом не только на столе у пастора Марцетуса: оно в разных видах сопровождает его повсюду, тянется за ним, как длинная черная тень. Само будущее теперь определяется этим прошлым, которое, как неизлечимая болезнь, делает невозможным его возвращение в общество добропорядочных бюргеров.

Это ощущение безысходности возникает уже в первых двух главах, в которых описывается жизнь в тюрьме. Не только потому, что Фаллада с беспощадной точностью воссоздает гнетущую тюремную атмосферу, но и потому, что постоянно сравнивает ее с жизнью «на воле». При этом тюрьма для него – не просто институт, созданный для изоляции и наказания преступников, но институт, созданный определенным обществом и в этом обществе действующий. И описывает он ее не саму по себе, а как элемент некоей системы, как часть, по которой нетрудно представить себе целое.

И хотя тюрьма, по словам Германа Гессе, это «уродливый мир», но мир настоящий отражается в ней не как в кривом зеркале, а скорее как в зеркале параболическом, собирающем все лучи в одну пылающую точку: тюрьма с особой силой высвечивает основные черты характера человека, его силу и его слабость, его порядочность или подлость, в обычной жизни проявляемые редко или вообще незаметные. Тюрьма, как и вообще любая чрезвычайная ситуация, требует не только полного раскрытия этих черт, но и их максимального развития, служа, таким образом, безошибочным индикатором состояния не только данной человеческой личности, но и данного общественного строя.

Хотя Фаллада и подчеркнул во Введении, что считает своей задачей «писать лишь то, что видел своими глазами», в заявке на роман он не скрыл своего намерения выявить и подчеркнуть проблемы, требующие незамедлительного и кардинального решения. Одним из первых это почувствовал адвокат Бехерт, писавший, как мы помним, что эту книгу должен прочесть каждый юрист, причем не один раз. Ту же сторону романа выделил и рецензент «Дойче Альгемайне Цайтунг»: «Психолог-криминалист мог бы многое почерпнуть из этой книги». «Реформистские намерения» автора также не ускользнули от его внимания.

Что ж, пусть с опозданием, но нам все же удалось установить истинные намерения Фаллады. Его вины в этом нет: он и вправду никогда не ломился в открытую дверь.

А его слова о том, что Вилли Куфальт – «блудный брат Пиннеберга, маленького человека», вынесенные во Введение, показывают, что судьба героев для самого автора не ограничивалась рамками книги: все его «маленькие люди» составляют одну семью, один род. И Куфальт, и Пиннеберг суть варианты одного и того же человеческого типа. И судьбы их обнаруживают гораздо больше сходства, чем различий: «пропасть», отделяющая честного Пиннеберга от жулика Куфальта, не умаляет их внутреннего родства.

Только благодаря жене, Овечке, Пиннеберг не идет с другими воровать дрова. Она понимает, что тюрьма окончательно сломает его. И не исключено, что Пиннеберг мог бы превратиться в Куфальта.

Куфальта судьба уже толкнула на крайний шаг; если бы для Пиннеберга обстоятельства сложились немного иначе, он бы тоже нарушил закон. Тюрьма только кажется «маленькому человеку» последней ступенью падения. Безработному буржуазное общество даст умереть с голоду, а заключенного оно кормило и будет кормить – правда, баландой, но зато ежедневно.

Фаллада однажды назвал себя «описателем». Что ж, в описании с ним и впрямь мало кто может сравниться, особенно когда речь идет о жизни «маленького человека». В этом – его сила: он, по словам Германа Гессе, стал мастером, «к которому нельзя не прислушаться». К этому можно добавить: Фаллада стал мастером, к которому мы прислушиваемся и сегодня.