Текст книги "Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

– Но зачем все это? – не понимает Куфальт. – Можем ведь попытать счастья у других торговцев машинками.

– Нет и нет! – резко возражает Маак. – Так наверняка лучше. По крайней мере, знаешь, что можешь добиться того, чего хочешь.

– И это говоришь ты, Маак! – Куфальт поражен. – Не ты ли уверял, что не станешь ввязываться в темные дела? А теперь, когда у нас есть настоящая работа, ты хочешь взяться за старое? Ничего не понимаю…

Вместо ответа Маак закуривает. Потом, слегка прищурившись, довольно спокойно парирует:

– А я и не говорил, что хочу браться за старое, дуралей. Просто хочу как-нибудь обернуться до конца месяца.

– Я знаю, чего ты хочешь! – вопит Куфальт, пронзенный внезапной догадкой. – Ты хочешь загнать наши машинки и смыться с деньгами…

Однако Маак и не думает обижаться. Привычным жестом поправив очки, он сплевывает крошки табака и говорит:

– Но я знаю, что происходит с тобой: прилип к одной юбке и весь кураж растерял.

– А ты? Разве ты не прилип к своей Лизе? – ершится Куфальт, и перед глазами у него встает милая мордашка с блестящими, как вишни, глазами и круто завитыми кудряшками.

– Бабы, они и есть бабы! – отмахивается Маак. – Этого добра везде навалом.

Но, помолчав, добавляет совсем другим голосом:

– Впрочем, моя-то того… С прибытком…

И Куфальт смущенно умолкает. Потому что Мааку туго придется – ведь Лизхен потеряет работу, на что им жить втроем? Но почему же тогда, – мысль Куфальта работает все быстрее, – почему же тогда Маак именно теперь решил распрощаться с постоянной работой в «Престо»? Ведь верный был заработок, да и немалый при его-то сноровке!

И опять его мозг пронзает внезапная догадка, и опять он вопит вне себя от возмущения:

– О, Маак, раскусил я тебя наконец: ты всех нас хотел надуть! И бабки прикарманить! Еще не знаю как, но хотел, это точно! А потом смыться!

– Ну, какую-нибудь малость я бы вам все же оставил, – криво усмехается Маак.

– А зачем же сейчас раскалываешься? – Куфальт совсем обескуражен.

– Потому что сыт всем этим по горло! – внезапно взрывается спокойный и сдержанный Маак. – Так сыт, что уже блевать хочется! Вся эта жизнь на воле во как мне осточертела! Понимаешь, дружище, разыгрываю тут перед вами какого-то уркагана, а сам и сидел-то всего три месяца, – меньше, чем Пациг. С тех пор прошло четыре года, и все эти годы я вкалываю до седьмого пота, надрываюсь, как тягловый скот, во всем себе отказываю и ни на шаг не двигаюсь с места, ни на шаг! Кругом неудачи, а этот Яух, сволочь отпетая, и этот ханжа Марцетус только и норовят ноги об тебя вытереть. Два раза у меня было приличное место, я уж думал: ну все, теперь начну жить как порядочный и выбьюсь наконец в люди. Но каждый раз кто-нибудь дознавался о моем прошлом, и начиналось: все на меня косятся, все нос воротят, шпильки подпускают. Пропала у кого-то резинка, тот и говорит: «Ясно, Маак свистнул, больше некому». А другой хватился – нет мелочи, оставленной в кармане пальто. Опять ясно – дело рук Маака, только Маака, кого же еще…

Он вскакивает и уже не говорит, а кричит. Прохожие оборачиваются, и Куфальт усаживает его на скамью, старается успокоить.

Маак срывает очки и вытирает вспотевший лоб.

– А потом тебя вызывает шеф и говорит: «Сами видите, так дальше продолжаться не может. Я вас ни в чем не упрекаю, но ведь вы и сами понимаете, верно?» А теперь, когда моя девчонка забрюхатела и избавляться ни в какую не хочет, – она, видишь ли, рада до смерти, дуреха, потому как ребенок-то от меня, вот ей что дорого, черт ее побери…

Маак переводит дух, Куфальт сидит молча: что тут скажешь?

– Еще вчера утром, когда мне светило получить место в экспортной фирме, я радовался, как дитя малое, и думал: все наладится, мы с Лизой найдем себе какое-нибудь жилье, у нас будет ребенок, как у других прочих…

Он опять переводит дух. А потом добавляет:

– А когда и это место уплыло у меня из-под носа, я понял: чтобы выбиться, надо лизать зад начальству. Вот тут я и решил: теперь мне на все плевать. Теперь главное – поскорей раздобыть немного денег, все равно, каким путем. Надо же мне хоть как-то обеспечить Лизу, пусть и ей что-то перепадет.

Он говорит все это, сидя на скамье среди зелени Зоологического сада, и солнце ласкает его лучами, пробивающимися сквозь листву.

– Знаешь, что я тебе скажу, Петер, – наконец решается Куфальт, – давай сейчас посмотрим по телефонной книге, какие еще есть торговцы пишущими машинками. Я сам их всех обегаю, и вот увидишь: в семь я явлюсь к тебе с машинками…

Маак отрицательно мотает головой.

– Именно так! Так и будет! – настаивает Куфальт. И даже улыбается. – Мне кажется, это вовсе не так уж трудно. Просто мы с самого начала дали маху: не надо было добывать все шесть машинок сразу. Вот увидишь, все у нас получится, и бюро заработает, и заказы появятся, и ты будешь у нас настоящим шефом с твердым жалованьем и станешь орать на нас почище Яуха. А твоя Лиза родит тебе ребеночка, вот увидишь!

5

Солнечным летним утром весь личный состав машинописного бюро «Цито-Престо» движется по направлению к конторе фирмы «Гнуцман». Время приближается к девяти часам. По проезжей части Фассе и Монте катят ручную тележку, взятую взаймы у их нового домовладельца, Эзер подталкивает ее сзади.

По тротуару, несколько опережая тележку, шествуют Маак с Куфальтом, позади них Енш. Он следит за тем, чтобы трое с тележкой не нарушали правил уличного движения. Шествие замыкают Загер и Дойчман.

Процессия движется в полном молчании, если не считать слов Енша:

– Монте, приятель, если хочешь повернуть вправо, вытяни правую руку в сторону!

Выглядит это довольно буднично, но все сознают значимость момента.

– Здорово, а? – бросает Загеру Дойчман.

И Загер, эта хитрая, льстивая лиса, восклицает в ответ с искренним восторгом в голосе:

– Не просто здорово, а потрясающе!

Прибыв на место, Маак, заведующий новым бюро, отдает отрывистые и четкие команды:

– Фассе и Монте – на ближайшие углы! Появится в поле зрения Яух или кто другой из «Престо», – свистнете, как условлено, и смоетесь.

– Загер, твой пост в подъезде. Услышишь свист – дуй вверх по лестнице и предупреди нас.

– Енш, Дойчман и Эзер пойдут с нами, чтобы забрать конверты и списки адресов.

– Куфальт, ты представишь меня Беру. Мы вместе вручим ему наш фирменный бланк с текстом трудового соглашения.

– Мне тоже хочется присутствовать, – просит Эзер. – Только поглядеть, Маак!

– Заметано! – соглашается Маак. – Пошли!

Секретарша в приемной, оказывается, в курсе дела.

– Вон там коробки с конвертами. Первые сто тысяч. Картотека с адресами в этих вот ящичках. Только смотрите, ничего в них не переставляйте!

– Ну что вы, фройляйн! – вмешивается Енш. – Мы работаем аккуратно!

– Осторожно несите по лестнице, – говорит Маак.

– С карточек печатать – одно удовольствие, – подает голос и Дойчман.

– Нельзя ли поговорить с господином Бером, фройляйн? – вежливо осведомляется Куфальт.

– Минуточку, сейчас справлюсь. – Секретарша исчезает за дверью кабинета.

– Возьмите меня с собой! – умоляюще шепчет Эзер.

– Если будет удобно, – так же шепотом отвечает Маак.

– Господин Бер приглашает войти, – сообщает секретарша, появляясь в дверях.

Куфальт входит первым, потом Маак, следом за ними протискивается Эзер.

– Разрешите, господин Бер, представить вам заведующего нашим бюро господина Маака. – Сзади раздается робкое покашливание. – Ах да, я и забыл: господин Эзер, один из наших сотрудников…

– Позвольте вручить вам текст соглашения, любезно заключенного вашей фирмой с нашим бюро! – торжественно говорит Маак, вынимает из бумажника белоснежный конверт и передает его сидящему за письменным столом Беру,

Тот небрежно берет конверт и говорит:

– Однако о вашем бюро ни одна собака не знает, господин Мейербер.

– Наша фирма только недавно возникла, – отвечает Маак.

– Но через полгода весь Гамбург будет о ней знать, – самоуверенно утверждает Куфальт.

– Ах, вот как, – сухо бросает Бер и разворачивает вложенную в конверт бумагу.

Эзер стоит и молчит. Но глаза его так горят и так впиваются в руки Бера, разворачивающие письмо, что, кажется, от напряжения они вот-вот выскочат из орбит.

Но Бер и не смотрит на бумагу. Вместо этого он говорит, улыбаясь:

– Понял я, что вы за птица.

У всех троих сердце перестает биться. Наконец Куфальт берет себя в руки, откашливается и говорит каким-то не своим хриплым голосом:

– То есть как это, господин Бер?

Но тот настроен вполне добродушно:

– Извините, вы, видно, совсем перепугались. Просто я лишь задним числом сообразил, что вы безработные, что вы каким-то образом пронюхали про этот наш заказ и что с вами можно было бы столковаться и по восемь марок за тысячу.

Три сердца вновь начинают работать нормально.

– Ну что ж, – заключает Бер, – теперь уж все равно. Главное, чтобы работа была выполнена без сучка и без задоринки. Могу я на это рассчитывать?

– Конечно, господин Бер! – в один голос отвечают все трое вне себя от счастья.

– И чтобы у меня не было никаких неприятностей с биржей труда. Вдруг вы и пособие получаете, и левую работу делаете, – говорит Бер и берется за письмо.

– Это исключено, – возражает Маак. – Никто из нас пособия не получает.

– Однако это прелестно! – восклицает Бер, разглядывая фирменный бланк. – Просто чудо какое-то!

Счастливый Эзер заливается краской до корней волос.

Нет, никакой молнии он изображать не стал («Что мы. фирма громоотводов, что ли!»). Сверху красивыми крупными буквами выведено: «Машинописное бюро „Цито-Престо“», ниже, помельче: «Выполнение любых канцелярских работ». Еще ниже, опять крупно: «Исключительно дешево – исключительно быстро – исключительно аккуратно! – Полное соблюдение деловой тайны!» Совсем внизу дата и название города, как это принято на всех формулярах и бланках. Но все свободное поле слева занято серией рисунков: сверху – девушка, сидящая за пишущей машинкой, передает напечатанное ею письмо молодому человеку, стоящему несколько ниже. А тот другой рукой протягивает уже целую пачку писем здоровенному широкоплечему бородачу, который – уже у нижнего обреза листа – стоит за каким-то столом вроде упаковочного.

– Прелестно! – еще раз повторяет Бер. – Я сохраню этот бланк на память. – Он глядит и глядит на рисунок, словно не может налюбоваться. Потом вдруг задумывается. – Но девица за машинкой мне как будто знакома. Да и молодого человека я где-то видел! И бородача тоже! Скажите, откуда вы их всех взяли?

– Понятия не имею! – Маак искренен, как никогда. – Это нарисовал для нас один художник.

– Странно! – произносит Бер, откладывая письмо и нажимая на кнопку звонка. – Я это непременно выясню. Уверен, что я их где-то видел.

И, обращаясь к вошедшей секретарше, говорит:

– Напечатайте трудовое соглашение с машинописным бюро «Цито-Тресто». Вот вам образец. Только осторожно! Не помните, не запачкайте… «Согласно вашему письму от 15-го числа сего месяца и т. д. С уважением…» Ну вот, благодарю вас, надеюсь, все будет в полном порядке.

Телерь процессия движется в обратном направлении – к бюро «Цито-Престо». В ее составе: сто тысяч конвертов, печатный материал для вложений, картотека на триста тысяч адресов и восьмерка счастливчиков.

– Эзер, поди-ка сюда! – вдруг окликает товарища Куфальт.

Эзер подходит.

– Ну, чего тебе?

– Мы с Мааком шевелим мозгами, но никак не можем сообразить: кого это ты нарисовал на бланке? Вроде и нам знакомыми кажутся, а вспомнить не можем. Скажи по чести – кто эта девушка?

Эзер весь сияет от гордости, но отвечает кратко:

– Елизавета Гольбейн, урожденная Шмидт, из Базеля.

– Что-о-о? – оба поражены и поначалу ничего не понимают. – Королева красоты, что ли?

– Вы спрашиваете, я отвечаю, – заявляет Эзер с невинным видом. – А молодой человек – это Дитрих Борн, коммерсант. Бородача же зовут Херман Хиллебранд Ведиг, он из Кёльна.

– Никогда не слыхали. Откуда же мы их знаем?

– Ну и болваны же вы, ребята1 – Ликующий Эзер не в силах дольше сдерживаться. – Дурачье тупорылое! Девица срисована с двадцатки, парень – с десятки, а бородач – с тысячного билета. Я только снял с них головные уборы. А на кредитки они попали с картин Гольбейна – и никто не догадался! Никто! – И он тычет смущенных Маака и Куфальта в бок.

– Ну, ребята, до чего же я доволен!.. Отколоть такой номер и всех подряд одурачить!

– А ты, оказывается, порядочная свинья! – хмурит брови Маак. – Дурачить вообще не твое дело. Твое дело – сидеть за машинкой и печатать адреса!

– «Но девица за машинкой мне как будто знакома!» – кривляется Эзер, передразнивая Бера.

И все трое закатываются от хохота.

6

Время – около десяти утра.

В бюро «Цито-Престо» шесть машинок стоят наготове. Рядом с каждой стопки голубых конвертов; ящички с голубыми, зелеными, красными, желтыми карточками открыты, часть карточек уже выложена на столы – с них будут списывать адреса. За машинками сидят шестеро, руки у них пока еще покоятся на столе или на коленях.

За столиком в углу сидят Куфальт и Монте. Перед ними стопками высится печатный материал, который предстоит разложить по конвертам, почтовые открытки для заказов фирме еще не развязаны и лежат рядом, у каждого под рукой деревянные ножи для фальцовки.

В комнате мертвая тишина. Все чего-то ждут.

И вот Маак встает, поправляет очки и начинает речь:

– Господа! – Запнувшись, он краснеет и поправляется: – Друзья! – Он переводит взгляд с одного лица на другое и видит, что все глаза устремлены на него. – Друзья! – заново обращается к ним Маак, и голос его крепнет. – Сейчас мы приступим к работе, которая давно нам знакома и привычна: к печатанию адресов. И тем не менее сегодня мы будем работать по-новому, ибо сегодня мы будем работать на себя! – Немного помолчав, он продолжает: – Если мы хотим осуществить то, что затеяли, мы все как один должны выложиться. Каждый из нас сможет за этот месяц подзаработать деньжат. Друзья! Отложите их на потом. Чтобы весь этот месяц ни девочек, ни кино, ни выпивки. Может, тогда все у нас и получится.

Он опять умолкает.

Но так как никто не пытается взять слово, Маак улыбается и говорит:

– Перед нами как бы месячный испытательный срок… То ли судьба нас испытывает, то ли мы сами еще раз испытываем себя…

Он все еще улыбается, но постепенно улыбка гаснет, и, оглядев сидящих, Маак говорит:

– Пожалуй, можно приступать.

– Минуточку! – кричит Енш со своего места. – Хочу внести предложение.

– Да? Какое?

– Предлагаю запретить разговоры во время работы. За нарушение – штраф десять пфеннигов в общую кассу.

Маак вопросительно оглядывает всех.

– Думается, предложение разумное. Кто против?

– Но как же… – пытается что-то возразить Монте.

– А ты, Монте, лучше помалкивай, тебя тут никто не спрашивает.

– Если уж я работаю с вами, то и высказываться имею право, – стоит на своем Монте.

– Заткнись, говорю тебе! – заводится Енш. – А то… – И он выразительно поднимает кулак.

– Предложение принято, – подытоживает Маак. – Есть еще пожелания?

– Есть, – отзывается Дойчман. – Предлагаю запретить и курение во время работы.

Все смущенно молчат, потому что почти все – заядлые курильщики.

– На курево сколько денег зря переводим, – уговаривает Дойчман. – Да и работе мешает. А комната не так велика, чтобы восемь человек могли беспрерывно дымить.

– Ну вот и получится, как в тюрьме, – буркает Эзер.

– Если нельзя курить, мне лично вся наша затея без радости, – заявляет Фассе.

– Но ведь это разумная мера, – настаивает Дойчман.

– Я тоже так считаю, – вставляет Маак. – В конце концов, если кому приспичит, можно покурить в уборной.

– А время? Время-то теряется? – возражает Загер. – Нет уж, курить надо без отрыва от работы.

Опять все угрюмо молчат.

– Может, проголосуем? – неуверенно спрашивает Маак.

– У меня другое предложение! – вдруг азартно выскакивает Куфальт. – Через каждые два часа или, пускай, через полтора разрешается выкурить по сигарете. Сигнал подает Маак. Тогда мы будем заранее предвкушать удовольствие и работать еще быстрее.

– Молодец, Куфальт! Хорошо придумал! – хвалит его кто-то.

– Что ж, дельно, – одобряет другой.

– А лучше – раз в час!

– Или раз – в полчаса!

– А раз в десять минут не хочешь, болван?

– Значит, будем курить раз в полтора часа, – подводит итог Маак. – Кто против, поднимите руки. Против нет. Предложение Дойчмана – Куфальта принято. Есть еще предложения?

Минутная тишина, которую нарушает Енш:

– Предлагаю начать наконец работать. Уже двадцать минут одиннадцатого.

– Приступаем! – командует Маак. – За работу, друзья! За нашу работу!

И в тот же миг комнату заполняет громкий, дробный перестук машинок, звенят звоночки, дребезжат каретки, конверт летит за конвертом, дело пошло!

Куфальт складывает листочки, один за другим, один за другим, как заведенный. «Фирма „Эмиль Гнуцман, наследник Штилинга“, оптовая торговля тканями. Товар только наилучшего качества!» – только и успевает он прочесть заголовок проспекта.

«Найдется ли когда-нибудь время почитать, что там написано? Монте фальцует довольно ловко, во всяком случае, не хуже меня, нужно только втянуться и набить руку. А здорово я это провернул, в сущности все мною сделано – и заказ, и машинки. На худой конец через месяц их верну…»

Нагнувшись к его уху, Монте шепчет:

– И чего он из себя строит, этот Маак? Из-за такого дерьма, как эта работа, такую речугу толкнул!

– Маак! – зовет Куфальт громко, чтобы все слышали. – Монте не терпится внести в общую кассу десять пфеннигов. За разговоры…

Монте открыл рот, чтобы возразить, но Енш тут же его одернул:

– Заткнись, падла!

На что Маак спокойно заметил:

– Енш, и с тебя десять!

Общий смех. И снова пошло-поехало. Первые сотни конвертов готовы. Куфальт берет их со столов, записывает, сколько кто сделал (работают они сдельно), начинает раскладывать проспекты по конвертам. Сперва в углу комнаты лежит небольшая кучка, но ока на глазах растет и вверх, и вширь…

– Без десяти двенадцать, – объявляет Маак. – Перекур!

И опять стук машинок, складывание листочков, стук машинок, всовывание листочков в конверты. А небо за окном такое голубое. И солнце сияет вовсю… Комната их – под самой крышей, воздух в ней накаляется с каждым часом. Маак молча встает и распахивает окно, потом Дойчман так же молча открывает дверь. Енш первый снимает пиджак, за ним и все остальные. Енш первый отстегивает воротничок и отбрасывает галстук, за ним и все остальные. Енш первый снимает рубашку и работает голый до пояса – общий хохот. Потом и все снимают рубашки.

И опять стук машинок. Складывание листочков. Стук машинок. Всовывание в конверты.

– Двадцать минут второго, – объявляет Маак. – Полчаса обеденный перерыв! Можно разговаривать.

Все возбуждены, наперебой считают, сколько уже сделано и сколько придется вкалывать, чтобы за сегодня сделать десять тысяч.

– Наверно, придется сидеть до двенадцати, – говорит Маак, озабоченно хмурясь.

– Еще чего! – отмахивается Енш. – Нужно только втянуться. К одиннадцати наверняка кончим.

– Ну и видок у нас! – смеется Дойчман. – Вот бы Яух поглядел на голеньких!

– Это все – для пользы дела!

– А ты молчи, херувим! – орет Фассе.

– Не смейте так меня называть! – визжит Монте.

– За работу! – перекрывает шум зычный голос Маака. – Прекратить разговоры!

В двадцать минут десятого Куфальт торжественно объявляет:

– Десять тысяч конвертов готовы, господа, первые десять тысяч!

– Ура!

– Ай да мы!

И сквозь общий шум пронзительный голос Монте:

– А с Куфальта десять пфеннигов!

– Ладно, ладно, заплачу! – примирительно кивает Куфальт и, сгибая и разгибая онемевшие от работы пальцы, говорит: – Ребята, до чего же я счастлив!

– Завтра утром в восемь! – кричит Маак.

– Полный порядок! – орет в ответ Загер.

– До свиданья, господа хорошие!

– Вот здорово!

7

– Уж не становитесь ли вы ветрогоном, господин Куфальт? – спрашивает Лиза, когда он, возвратившись домой в десять часов вечера, натыкается на нее в темной прихожей. Лица ее он не видит, скорее угадывает, зато явственно слышит насмешку в ее голосе.

– Да, – бросает он коротко и идет в свою комнату.

– Неужели вы все еще на меня сердитесь? – смеется она и идет вслед за ним.

Войдя, он щелкает выключателем, кладет портфель на стул и снимает пиджак.

– Я устал, фройляйн Бен, – говорит он. – И хочу сразу же лечь спать.

Она по-прежнему стоит в дверях. Бросив в ее сторону беглый взгляд, он видит, что она уже была в постели, когда он пришел: на ней только веселенький, белый с желтым купальный халатик, из-под которого выглядывают голые ноги в голубых туфельках.

– Странный вы народ мужчины, – говорит она. – Думаете, стоит вам разок переспать с женщиной, и вы уже навсегда приобрели на нее права!

Куфальта бросает в жар. Он вновь чувствует, как на него накатывает исходящая от нее горячая волна. Но он не хочет поддаваться. Как сказал Маак, – весь этот месяц никаких девочек. Этот месяц – наш испытательный срок. А она, как нарочно, явилась сегодня, в первый же день этого месяца… У, мучительница!

– Ничего я не думаю, – раздраженно бросает он. – Просто я устал, целый день вкалывал и хочу спать. Один! – Он спохватывается, хочет прикусить язык, но горячая волна вновь накатывает, и он смотрит ей прямо в глаза. – Кроме того, вы переспали не со мной, а с Беербоомом.

– Раздевайтесь себе спокойно, – говорит она как ни в чем не бывало. – Не станете же вы меня стесняться?!

– Не буду, – говорит он и садится на стул у окна спиной к ней.

Тишина. Ничего не происходит,

А за окном рельсы блестят в свете фонарей, мигают огоньки – то красные, то зеленые, щиток на светофоре с легким стуком перемещается по стеклу, мимо проносится скорый поезд, мелькая освещенными окнами и громыхая буферами на стыках. Да, на дворе ночь, теплая летняя ночь. И деревья, что смутно угадываются внизу, растут так быстро, что кора лопается, все тянется вверх, заливается соком, переполняется жизненной силой, словно нет на свете ни холода, ни увядания, ни смерти. Как это в песне поется: «Эта ночь – ночь любви…»

Нет, нет и нет! Она злая, она мучительница. Сегодня одно, завтра другое. Такую не удержать…

Вот что-то тихо прошелестело за спиной, наверное, она все же вошла в комнату – кажется, дверной замок тихонько щелкнул? Может. она уже стоит за его стулом, может, уже протягивает руку, чтобы запрокинуть его голову для поцелуя, может, она уже готова упасть в его объятья… Что же она медлит?

Эта ночь с грохочущими внизу поездами оглушает его мертвой тишиной! Кажется, все замерло, затаив дыхание в напряженном ожидании – чего? Новой жизни? Бедное, слабое, мятущееся сердце… Зачем в ту ночь она оказалась в Хаммер-парке, зачем сидела на одной с ним скамье, но с другим?

Но ведь он-то не искал встречи с ней! И комнату снял у совсем других людей. Но потом второпях сменил ее на первую попавшуюся. И там вдруг встретил ее. Что это – случай? Разве от случая, расставляющего свои западни, не уйдешь? И бороться с ним бесполезно?

То ли дело – тихая, спокойная камера. Сидишь, вяжешь сети, выполняешь норму, получаешь дополнительное питание – горшок сала, перетопленный портными, – и две книжки в неделю. Можно бы выйти сейчас на улицу, на Менкебергштрассе всегда стоит полицейский, разбить витрину и вытащить что-нибудь оттуда – дамскую сумочку или фотоаппарат. Тебя посадят, и наступит наконец желанный покой – ни проблем, ни забот, ни борьбы.

Разве она не позвала его: «Ну иди же!»

Нет, он не пойдет. Сейчас не пойдет. А может, и никогда.

Другие и не подозревают о том, что существует такой простой выход, ничего о нем не знают. Одни открывают газ, другие вешаются или глотают яд и подыхают в собственной блевотине с вздувшимися животами и закатившимися глазами… А он просто пойдет, стащит что-нибудь и сразу обретет покой в тиши и вечном смирении, по ту сторону жизненных бурь.

Маак тоже все это знает, знают и Монте, и Енш, и Эзер, и Дойчман, и Фассе – каждый из них знает! А другим этого не понять. Не понять, почему отсидевшие свой срок стали такими, не понять, что их изменил сам воздух тюрьмы, что в их крови что-то разложилось, а в мозгу сместилось. Вся их жизнь здесь, на воле, висит на ниточке, и эта ниточка в любой миг может оборваться.

Он мог бы прикончить Лизу или ее мать, другим до такого ни в жизнь не додуматься: «Как это? И почему?! И зачем?!» А для него это в порядке вещей. Он прожил пять лет с сутенерами, убийцами, грабителями – и знал, как просто это сделать, ничуть не труднее, чем тысячи других вещей, которые приходится делать в этой жизни, и уж наверняка легче, чем повеситься.

Люди на воле какие-то чудные, никак не могут понять того, что ясно каждому, кто сидел. Да, он не приспособлен к жизни, да, он закоснел в своих пороках, да, он паразит на теле общества. Все это так. Ну и что же, что так. Вот он сидит, Вилли Куфальт, ему за тридцать, но он, словно незрелый подросток, пасует перед любой трудностью. Разве он всегда был таким? Нет, таким он стал, таким его сделали! Его там сломали! Вот и выражение – «что ты плетешь?», – оно ведь тоже в тюрьме родилось, потому что в тюрьме раньше, наверное, плели корзины. Вообще-то плести корзины – нормальный ручной труд, не хуже любого другого, только не в тюремных стенах. А в тюрьме из него родилось: «Что ты плетешь?» Куфальта вернее было бы спросить: «Что ты вяжешь?», потому что он пять лет подряд только и делал, что вязал сети. А теперь сам в них попался. На всю жизнь. На – всю – жизнь.

Разве она не позвала его: «Ну иди же!»? Да, он пойдет к ней или нет, не пойдет, но, конечно, все же пойдет. Он привык приспосабливаться, привык делать то, чего от него ждут, и всегда будет делать то, что потребуют. К этому его приучили, это вошло ему в плоть и кровь: «Иди в эту дверь…», «Сегодня напишешь письмо…»

Так-то оно так.

Но сегодня он будет посиживать у окна. А она пускай ждет. Ему тоже пришлось ждать – сперва пять лет, потом три с половиной недели и еще четыре, – когда же некая молодая особа соизволит прийти к нему в постель.

Вихрь страсти, ее чудные волосы, ее тело.

Как хорошо: вихрь – волосы – тело.

Глупо было заводить собственное бюро, зря он уговорил Маака. И сам до того распалился, что убедил шесть торговцев продать ему в рассрочку по одной машинке, сунув им под нос один-единственный документ – свидетельство о прописке. Но себя-то ведь не обманешь… Куда ему до них. Он пишет «господин» через «а», ему бы спать с простой девушкой, а он прилип к этой Лизе…

– Послушай, Лиза… – говорит он.

Ни звука.

Наверняка залезла в его постель, как в тот раз, и уже спит. Ах, эта шейка, эта слегка изогнутая нежная шейка, сквозь кожу которой едва заметно проступают позвонки…

– Лиза, любимая моя…

Он оглядывается.

Кровать пуста, в комнате никого нет, дверь прикрыта снаружи.

И ведь он это знал, все время знал, просто фантазировал. Может, даже к лучшему, что она ушла? Мечта всегда лучше, чем ее исполнение, эту премудрость он постиг еще в тюрьме. Желать женщину лучше, чем обладать ею, – тюремная премудрость. И вообще любой замысел лучше, чем его осуществление, – тоже вынесено из тюрьмы.

Немного помявшись в нерешительности, он начинает медленно раздеваться. Белье аккуратно кладет на стул, пиджак, жилет и брюки вешает на плечики. Потом моет лицо и руки, полощет рот…

А потом берет с кровати подушку и одеяло, босиком тихонько крадется в переднюю, к дверям ее комнаты, кладет на пол свою постель, возвращается к себе, чтобы погасить свет. Потом ложится у ее двери и заворачивается в одеяло.

В ее комнате темно, сквозь дверную щель не видно даже слабого проблеска, она, наверно, уже спит, не слышно ни звука.

А он лежит без сна, и ум, и душа его заняты одной мыслью: «Вот я лежу здесь и прошу тебя: не приходи, не гони меня. Мне так приятно лежать у твоей двери и знать, что ты меня презираешь…»

Наконец он все-таки засыпает…

А просыпается от ее взгляда. Она стоит рядом на коленях, обхватила его шею руками, голову прижала к груди.

– О, любимый мой, – шепчет она. – Любимый… Тебе так тяжко?

– Нет, мне хорошо, – шепчет он в ответ, еще не совсем проснувшись. – Мне очень хорошо…

– Уже очень поздно, любимый, – шепчет она. – Тебе надо вставать. И мне пора бежать на работу. Но сегодня вечером… Правда, сегодня вечером мы…

– Оставь меня, не мучай, пусть все будет как было.

– Все будет хорошо, – опять шепчет она. – Я постараюсь, чтобы тебе было хорошо. Ведь ты сумеешь прийти пораньше, правда? Я буду ждать.

– Оставь меня, оставь!

– Придешь пораньше? Совсем-совсем рано?

О, как пахнет ее грудь!

– Постараюсь… Как можно раньше… Как только смогу…

– Любимый мой!

9

– Что ж, неплохо, – говорит Бер. – Совсем неплохо. – Он наугад выхватывает из первых десяти тысяч конвертов то один, то другой и просматривает адреса. – Если и дальше так пойдет, между нами не возникнет никаких шероховатостей.

Слегка поклонившись в знак благодарности, Куфальт заверяет:

– Дальше пойдет еще лучше, намного лучше. Как только втянемся в работу по-настоящему…

– Что ж, неплохо, господин Мейербер, – повторяет Бер и приветливо смотрит на Куфальта. – Итак, до свиданья.

Но Куфальт не трогается с места, да и Монте недовольно хмурится.

– Нам бы немного денег, господин Бер, самую малость.

– Ладно, ладно, – сразу соглашается Бер. – Вы, значит, в самом деле хотите каждый день получать то, что заработали. Ну что ж. Сколько вам причитается?

– Девяносто три пятьдесят, – отвечает Куфальт.

– Хорошо. Вот вам распоряжение для кассы. Вам сейчас же выдадут деньги. До свиданья.

– Большое спасибо. До свиданья!

Куфальт и Монте, довольные, выходят из здания фирмы: получается почти по двенадцать марок на брата, подумать только, и это за один-единственный рабочий день!..

– Стой! Там кто-то прячется за афишной тумбой! А ну, Монте, быстро туда!

Оба мчатся к тумбе, обегают ее с двух сторон: никого!

– Значит, привиделось. Но я мог поклясться, что за нами следил Яблонски из «Престо», – знаешь, тот, что прихрамывает.

– Померещилось.

– Вроде бы так. Странное дело: когда совесть нечиста, вечно что-то мерещится. А ведь у меня совесть чиста, верно?

Слухами полнятся не только казармы и тюрьмы. Когда Куфальт с Монте вернулись в бюро, там уже было известно, что фирма «Гнуцман» не смогла заплатить, не захотела платить, что Куфальт принесет вместо денег либо необеспеченный вексель, либо недействительный чек, а то и вовсе вернется несолоно хлебавши, не получив ничего, кроме пустых отговорок или даже угроз расторгнуть соглашение.

Явочным порядком отменив запрет на разговоры и подавив два-три слабых протеста, все ожесточенно спорили между собой об этом и так разъярились, что уже осыпали друг друга руганью. В комнате было накурено, Енш принес себе три бутылки пива, Эзер – соленый огурец, за два с половиной часа с восьми до половины одиннадцатого не напечатали и тысячи адресов…