Текст книги "Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

Стрелки показывают без двадцати десять.

– Пора трогаться, иначе опять опоздаем.

На улице Петерсен сразу мрачнеет и говорит:

– Придется воспользоваться трамваем.

Беербоом тут же взвивается:

– Только если сами заплатите! Опаэдываем-то из-за ваших идиотских танцулек!

В трамвае Беербоом вдруг покрывается мертвенной бледностью:

– Мне плохо!

И, шатаясь, выскакивает на площадку, где его тут же выворачивает.

Кондуктор набрасывается на них:

– Нет уж, господа хорошие, так дело не пойдет! Немедленно выходите!

Петерсен в полном отчаянии:

– Ничего не получается, хоть тресни. Придется ехать на такси. А вы, господин Беербоом, постарайтесь взять себя в руки, а то не дай бог еще и машину испакостите.

Беербоом только хрипит в ответ.

А очутившись в машине, то и дело сдавленно вскрикивает:

– Платок, быстро! Дайте же платок, побыстрее! Ну вот! Вытрите же!

И вдруг начинает голосить:

– Да что ж это со мной?! Я же ничего крепкого не пил! Сколько я мог выпить раньше! Господи боже мой, что они со мной сделали, эти сволочи, эти подлые сволочи… Ничего уже нельзя себе позволить…

В приют они являются с опозданием на две минуты. Папаша Зайденцопф отпирает дверь с похоронным видом, не отвечает на приветствие и пристально вглядывается в Беербоома.

– Господин Петерсен, попрошу вас заглянуть ко мне. После того, как уложите в постель своего подопечного. Мне надо с вами поговорить.

11

Проходят две недели, потом три. Куфальт все сидит в бюро и печатает. Дело продвигается не так быстро, как он рассчитывал, тысячью адресов в день и не пахнет. То адрес в списке неразборчив, то сам он плохо себя чувствует.

Он неохотно возвращается мыслями к окружающей действительности. И тогда любой звук действует ему на нервы, а уж ворчание и нытье Беербоома за его спиной вообще выводят его из себя. Он сидит за машинкой, но вместо того чтобы печатать, думает: «Может, встать и врезать Беербоому по физии?» Теперь эта мысль уже его не отпускает: сидит и все время прислушивается: «Сейчас врезать или…» А ведь надо бы печатать!

Но выстукивать без передышки адреса кажется ему бессмысленным занятием, все равно при расчете с Зайденцопфом в конце недели его сбережения уменьшаются на пять или десять марок. Неужели так будет всегда? Тут есть несколько человек, которые годами приходят сюда работать.

Заведующий бюро Мергенталь не самый плохой начальник. К примеру, помогает своим подчиненным, если работа срочная. И то, что сам сделал, раздает им, чаще всего Беербоому, но и Куфальту как-то раз досталась сотня штук. Еще он делает вид, будто не слышит, когда они перекидываются друг с другом двумя-тремя словами, конечно, если Зайденцопфа нет поблизости. В таких случаях Мергенталь стоит за дверью. Может, и подслушивает, но главное – не доносит.

– Сколько сделали? – спрашивает Куфальта Маак.

– Четыре сотни. Даже триста восемьдесят. О господи, до чего трудно! С каждым днем у меня получается не больше, а меньше.

– Верно. – Маак согласно кивает. – Поначалу так бывает почти со всеми. Получается все меньше и меньше.

– А вы… тоже? – спрашивает Куфальт и обрывает сам себя.

– Да, я тоже, – улыбается Маак. – Да, пожалуй, таких здесь большинство. Может, только двое-трое просто безработные. Но точно никто не знает.

– Что, и Мергенталь тоже из наших? – шепчет Куфальт.

– Мергенталь? – Маак задумывается. А может, ему просто неприятен вопрос. – Точно не знаю. – И снова углубляется в работу.

А Беербоом уже опять бушует. Накануне вечером он отвозил на тележке готовые адреса и разузнал на фирме, сколько они платят за тысячу.

– Двенадцать марок! Целых двенадцать! А нам платят пять или шесть! Здесь заправляют бандиты, обиралы, разбойники с большой дороги!..

Но тут открывается дверь, и Мергенталь входит в комнату:

– Беербоом, вам положено писать, а не болтать языком! Ведь знаете же, если услышат госпожа Зайденцопф или фройляйн Минна…

– «Фройляйн Минна!» – передразнивает его Беербоом. – Уши вянут, когда слышу «фройляйн Минна»! Подголосок ханжей-попечителей! Мы тут и пресмыкаемся, и писаниной себя гробим, чтобы эти бабы как сыр в масле катались! Сами двенадцать марок гребут, а нам – шесть в зубы, и баста! Это называется справедливость!

– Господин Беербоом, сейчас же замолчите! Я не могу это слышать, мне полагается обо всем докладывать Зайденцопфу…

В конце концов Беербоом успокаивается, и Мергенталь никому ничего не говорит. Но Минна опять подслушала, а от нее все узнал Зайденцопф.

– Беербоом, я передам вас полиции! И ваше условное освобождение полетит к чертям! Выбирайте: или – или. Это мое последнее слово!

На следующий день ему мылит шею уже сам пастор. Беербоома изничтожают, попирают ногами, растаптывают, его жалкие попытки протеста заглушаются громоподобными раскатами начальственного баса. Беербоома обязывают исправиться и работать продуктивнее.

За этот день он успевает написать только шестьдесят восемь адресов.

Но и Куфальта опять вызывают к пастору Марцетусу.

– Мне сказали, что вы все еще здесь.

– Пастор Цумпе, конечно, уже написал вам все, касающееся денег?

– Пастор Цумпе? – пренебрежительный жест. – Я и не думал заниматься этим вопросом. Вы написали своему зятю?

– Да.

– Он запрашивает, довольны ли мы вами.

– Ну и как – довольны?

– Частенько являетесь домой с опозданием.

– Но всегда под опекой господина Петерсена.

Пастор на мгновенье задумывается:

– Ваш зять – человек состоятельный?

– У него своя фабрика.

– Так. Фабрика. Вы просили, чтобы все ваши вещи переслали сюда. Естественно, сделать этого нельзя. Если что-нибудь пропадет, мы окажемся в ответе.

– И поэтому вы мной недовольны?

Вид у пастора и впрямь недовольный. Но отвечает он весьма уклончиво:

– Ну и тон у теперешней молодежи! А ведь мы стараемся вам помочь.

– Значит, вы мною все же довольны?

– Работой вы себя не слишком-то утруждаете.

– Господин пастор! Разрешите мне выехать из приюта и ежедневно приходить сюда на работу, как это делают другие.

Пастор отрицательно мотает головой:

– Рановато, рановато! Переход должен быть плавный.

– Но в уставе написано, что пребывание в приюте ограничивается месячным сроком.

– «Как правило», – сказано там, – «как правило».

– А разве я – какой-то особый случай?

– На что вы собираетесь жить?

– На то, что заработаю здесь.

– Но вы зарабатываете меньше четырех марок в день. Нет-нет, у вас, видимо, что-то другое на уме.

– Что у меня на уме?

Но пастор не желает отвечать: то ли устал, то ли чем-то раздосадован, то ли просто заскучал.

– Здесь вопросы задаю я, господин Куфальт. Нет, я напишу вашему зятю, что на ближайшее время вы останетесь пока у нас. Может быть, в июле… Нет-нет, идите. Впрочем, до свиданья.

12

В пятницу Зайденцопф медоточивым голосом возвещает за ужином:

– Господин Петерсен, мне бы хотелось, чтобы в воскресенье вы открыли нашим юным друзьям красоты природы, созданной Богом в окрестностях Гамбурга. И поэтому отпускаю вас всех на целый день. Можете отправиться утром пораньше и в виде исключения вернуться вечером часов в одиннадцать или даже двенадцать. Что вы на это скажете, господа?

Петерсен выпаливает одним духом:

– Я бы предложил им съездить в Бланкенезе, господин Зайденцопф. Может быть, удастся искупаться. А вечером пошли бы в хороший театр.

– Прекрасно, замечательно, – по-отечески мягко улыбается Зайденцопф. – Со своей стороны я готов выдать каждому из вас по пять марок из приютской кассы. Эта сумма – подарок, следовательно, не будет вычтена ни из вашего заработка здесь, ни из ваших сбережений, хранящихся у нас.

– Вот это да! – Беербоом в восторге.

– А вы, дорогой Куфальт, почему молчите? Нравится вам мой план?

– Само собой, это было бы прекрасно. Да только если мы уедем на целый день, то пяти марок не хватит, – ведь надо и на проезд, и на театр.

– В эту сумму вполне можно уложиться. Возьмете с собой побольше бутербродов.

– Пять марок – все равно что ничего, – тут же подключается Беербоом. – Придется накинуть еще по пяти марок на брата, господин Зайденцопф.

Начинается обычная торговля. Куфальт отключается и погружается в свои мысли.

На следующий день Маак предупреждает:

– Держи ухо востро, кореш. Они что-то финтят. Завтра приют празднует свой юбилей.

Куфальт кивает.

– Спасибо, дружище! – и крепко задумывается.

В воскресное утро все трое сидят на высоком обрывистом берегу Эльбы и глядят на реку, суда и раскинувшийся перед ними сельский пейзаж.

Стоит томительная жара, автомобили поднимают густые облака пыли, толпы горожан, вырвавшихся на лоно природы, бродят повсюду, обливаясь потом и жалуясь на жару.

Куфальт брюзжит:

– Да тут загнуться можно. Все провоняло бензином и потом. Пошли подальше!

Петерсен возражает:

– Куда идти-то? Сегодня повсюду так.

– Ну, что-нибудь да найдем.

И находят в конце концов огромный запущенный сад.

– Вот это то, что нам надо! – в полном восторге восклицает Куфальт. – Через проволоку мы уж как-нибудь перелезем. А за ней наверняка прохладно и тихо.

– Но это наверняка запрещено, – опять возражает Петерсен.

– Это уж само собой! – смеется Куфальт. – Не хотите с нами, – ждите здесь, пока мы вернемся. Ну, а вы-то, Беербоом, согласны?

Беербоом согласен, и Куфальт уже пролезает между рядами проволоки. Беербоом лезет следом, но тут же цепляется штанами за колючки.

– Давай побыстрее, друг, – торопит его Куфальт. – Сюда идут!

Петерсен от растерянности и отчаяния резко дергает за проволоку, что-то трещит и рвется, Беербоом жалобно стонет, Петерсен лезет вслед за ним, и вот уже все трое продираются сквозь кусты.

– Штаны наверняка пополам, – нудит Беербоом. – Такое только со мной может случиться.

– Не горюйте, заштопают, – утешает его Куфальт. – Да и порвалось-то в шагу, там не видно, а в такую жару вентиляция весьма кстати.

– «Заштопают»! А платить кто будет? О, боже, боже, хоть бы эта чертова Минна чинила наши вещи! Ведь не зря я просился в тюрьме работать в портновской!

– Не надо было нам лезть через изгородь, Куфальт. Если об этом узнает пастор Марцетус…

– Конечно, не надо было. Глядите…

В этот момент кусты кончились и перед ними открылся большой фруктовый сад. Там от улья к улью, попыхивая массивной трубкой, бродил старик в соломенной шляпе. Воздух был напоен ароматом полевых цветов.

– Ну, что я говорил? Разве здесь не красиво? Не тихо? Не прохладно? Погодите-ка, вон там я вижу уютное местечко, заляжем и вздремнем часок-другой. Бог ты мой, какая же тут тишина!

Они решают передохнуть. Петерсен тотчас подкладывает руку под голову, Куфальт опускается на корточки и терпеливо наблюдает, как Беербоом, тихонько поскуливая, стаскивает с себя штаны. В конце концов он складывает их, кладет себе под голову и засыпает.

Кругом тихо, ни ветерка, ни шелеста листвы. От жары как будто даже звенит в ушах, и жужжание пчел на пасеке то нарастает, то вновь стихает.

Куфальт осторожно приподнимается и вглядывается в лица спящих. Потом тихонько встает и вновь вглядывается, затаив дыхание. Затем, неслышно ступая по траве, удаляется в сторону, сломя голову несется по дорожке к изгороди, и как раз в тот момент, когда он пролезает через проволоку, откуда ни возьмись появляется целая орава гуляющих горожан.

От неожиданности те застывают и подозрительно таращатся на него. Нагло фыркнув им в лицо, Куфальт сломя голову несется вниз по крутому берегу к пристани.

Через пятнадцать минут отчаливает катер до Гамбурга. Теперь все зависит от того, хватятся они его за эти четверть часа или нет. Он облегченно вздыхает, когда катер отваливает.

Спустя три часа разгоряченный и запыхавшийся Куфальт добирается до Апфельштрассе. А увидев фасад «Мирной обители», издает тихий, но весьма многозначительный свист. На фасаде развеваются два флага: городской и республиканский. Над дверью свисают зеленые гирлянды. На улице перед домом стоят два больших автобуса.

– Ну и мерзавцы! – бормочет он себе под нос. – Ну и сволочи! Хотели просто-напросто убрать нас с глаз долой!

Входная дверь открыта, и видно, что прихожая и лестница, столько раз натиравшаяся им до блеска, устлана красной ковровой дорожкой. Справа из-за двери бюро смутно доносится многоголосый говор.

Куфальт тихонько прокрадывается вверх по лестнице и открывает дверь в спальню. От изумления он замирает на пороге, и рот у него сам собой открывается.

Голые окна теперь завешаны светлыми, нарядными кисейными занавесками. На полу – красная ковровая дорожка. Стол покрыт скатертью, красивой, яркой и праздничной скатертью. На подоконнике цветы в горшках. На стене – картины и литографии разных размеров. А уж кровати…

– О боже, какие кровати! – шепчет Куфальт вне себя от восторге.

Все, как одна, застелены белоснежным льняным бельем, ни следа не осталось от хлопчатобумажного тюремного в синюю клеточку.

– Это надо же! – уже вслух произносит Куфальт.

Голоса приближаются, очевидно, гости уже поднимаются по лестнице.

Куфальт скрывается за дверью своей комнаты. Он оглядывается в поисках выхода, но выхода нет, если он сейчас бросится в коридор, то просто-напросто напорется на гостей.

Только теперь он замечает: возле стола стоит пара мягких стульев – видать, за одно утро выросли из-под линолеума. Но он не осмеливается присесть и лишь растерянно мечется из угла в угол, – комната убрана слишком красиво. Но когда распахивается дверь соседней спальни (где обычно спит Беербоом), он решительно садится на свою койку.

Из-за стены доносятся шаги и голоса, кто-то откашливается, звонкий женский голос восклицает:

– Нет, до чего прелестно!

Ему вторит низкий мужской:

– Не слишком ли вы их тут балуете?

– Нет, – слышит Куфальт голос пастора Марцетуса, – мы их не балуем, уважаемые дамы и господа, не балуем, а стараемся постепенно приучить к порядку и вообще к нормальной жизни в обществе. Бывшему заключенному жизнь у нас должна казаться приятной, мы хотим, так сказать, задним числом привить ему еще больший страх перед тюрьмой. И если он вновь впадет в соблазн, он вспомнит об уютной комнатке в «Мирной обители», и голая, унылая камера покажется ему вдвойне невыносимой.

Бывший заключенный, сидя на своей кровати и подперев голову руками, вспоминает о том, какую комнату он оставил нынче утром: незастеленные железные койки с отвратительными серыми матрацами, ни занавесок на окнах, ни картин на стенах, ни ковра на полу, ни мягких стульев, ни цветов…

А за стеной юбиляр, отмечающий сегодня двадцатипятилетие своей деятельности, отвечает на чей-то вопрос:

– Нет-нет, мы вынуждены прилагать усилия, чтобы наши постояльцы не засиживались в приюте. Вы, наши покровители и благодетели, хорошо знаете, что приют не может существовать без субсидий. Нам приходится постоянно взывать к вашему великодушию. И потому мы не вправе допускать, чтобы лишь немногие из нуждающихся получили возможность вкусить от щедрот ваших. Слишком многие стучатся в нашу дверь. Месяц – это предельный срок для наших постояльцев. За это время они акклиматизируются, и мы снимаем для них комнату с помощью нашего воспитателя господина Петерсена. При этом мы, конечно, не теряем их из виду, многие из них продолжают у нас работать…

– А сейчас в приюте много постояльцев? – спрашивает кто-то.

– Сейчас? Не могу сказать точно. Во всяком случае, почти все места заняты. Но мы не хотим увеличивать их число. Мы хотим сохранить присущий этому приюту характер семейного пансиона. Через ту дверь мы попадем в следующую спальню, точно такую же, как эта…

Куфальт сидит, не меняя позы. Он слышит приближающееся шарканье ног. И хочет встретить гостей сидя. Но в последнюю минуту почему-то вскакивает. В дверь протискивается человек пятнадцать-двадцать, и все смотрят на него. В том числе и пастор Марцетус, но с ним он старается не встречаться глазами. Напустив на себя серьезный и в то же время смиренный вид – научился в тюрьме за столько-то лет, как надо встречать инспекции, – он кланяется.

Кое-кто из вошедших отвечает ему тем же – с ним раскланиваются!

– Господин Куфальт! – после слегка затянувшегося молчания представляет его присутствующим пастор Марцетус. Откашлявшись, он обращается к Куфальту уже другим, более добродушным тоном: – Дорогой Куфальт, вы разве не участвуете в прогулке? – И добавляет, обернувшись к гостям: – Как я уже говорил, наши постояльцы по случаю юбилея совершают нынче небольшую прогулку по берегу Эльбы.

– Я почувствовал себя нехорошо, – бормочет Куфальт едва слышно. – Наверное, из-за жары.

– И господин Петерсен отослал вас обратно?

– Вообще-то нет.

– Так. Ах, вот как. По-ни-маю… – И вновь обернувшись к гостям: – Вы видите, эта спальня такая же, как та, рядом. Светло… уютно… В общем, такая же, как та. – И Куфальту: – К сожалению, нам придется еще два-три раза потревожить вас, дорогой господин Куфальт. Господин Зайденцопф и господин Мергенталь приведут сюда еще две группы гостей. Не знаю, побывала ли уже здесь фройляйн Мацке со своей группой. Желаю поскорее поправиться.

И поворачивается к двери.

Но гости все еще глядят на Куфальта, может быть, им кажется, что с единственным обитателем приюта, которого им показали, поговорили недостаточно обстоятельно. И рослый мужчина с сильно развитым подбородком и гладким упитанным пасторским лицом вдруг спрашивает:

– Вы себя здесь хорошо чувствуете? Вам здесь нравится?

Пастор Марцетус покорно склоняет голову перед судьбой.

Но Куфальт отвечает вежливо, как послушный мальчик:

– Теперь мне здесь очень даже нравится. Теперь здесь очень хорошо.

– И работа вам по вкусу?

– Да, и работа тоже, – говорит Куфальт и улыбается смиренно и в то же время приветливо.

– Что ж, нам всем на роду написано трудиться в поте лица своего, – замечает рослый плечистый священник и смеется. – Ибо мы, к сожалению, не птицы небесные, верно? – Многие одобрительно смеются. – И давно пребываете тут под крылышком нашего брата Марцетуса?

– Больше трех недель.

– Значит, вы скоро покинете эту обитель?

– Да, к сожалению, вероятно, вскоре придется отсюда уйти.

Пастор Марцетус бросает на Куфальта многозначительный взгляд.

– С господином Куфальтом мы расстанемся уже в начале следующей недели. Он желает жить в городе. Мы выполняем его желание. Но он будет работать у нас, пока мы не подыщем ему хорошее постоянное место.

Куфальт опять кланяется.

– Ну, тогда, значит, все прекрасно, – говорит рослый пастор. – Так держать, мой юный друг! А знаете ли вы, что пастору Марцетусу, вашему защитнику и покровителю, нашему дорогому собрату по трудам праведным, за его заслуги перед всеми нами сегодня присвоено почетное звание доктора наук? Doctor honoris causa!

– От всего сердца поздравляю господина пастора Марцетуса! – торжественно возглашает Куфальт и в третий раз кланяется.

Пастор Марцетус делает три шага вперед и протягивает Куфальту руку.

– Благодарю вас, дорогой Куфальт. И, как я уже сказал, мы надеемся в скором времени подыскать вам хорошее место, соответствующее вашим выдающимся способностям.

Куфальт отвешивает поклон, гости удаляются. Он подходит к окну и долго молча смотрит в сад, куда таким, как он, вход запрещен.

И тихонько насвистывает какой-то мотив. Он вновь чрезвычайно доволен собой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Путь к свободе

1

Едва последний гость покинул «Мирную обитель», Куфальт немедленно и полностью оправдал высокую оценку, данную пастором Марцетусом умственным способностям своего подопечного. С невиданным усердием он помог Минне и благостно настроенной госпоже Зайденцопф снять с окон занавески, сложить картины в сундук, свернуть ковровые дорожки и отнести на чердак. Потом вместе с Минной аккуратно сложил белоснежное постельное белье по заутюженным складкам. После того как они сбегали через улицу к садовнику, чтобы вернуть взятые напрокат горшки с цветами, после того как пол был заново натерт и с него исчезли следы резиновых каблуков многочисленных гостей – священников и попечителей, – комнаты приюта вновь обрели тот уныло-казенный вид, который делает бывшим заключенным переход из тюрьмы на волю столь легким и незаметным. Но когда около половины седьмого вернулись запыхавшиеся Петерсен с Беербоомом, не обошлось, конечно, без миленькой небольшой стычки между Куфальтом и студентом. Но Куфальт уже отнюдь не был склонен выслушивать чьи бы то ни было замечания, отнюдь.

– Хочу вам кое-что сказать, Петерсен, – заявил он. – Что вы тут плетете, будто беспокоились и волновались, это все чушь собачья, вам на меня в высшей степени наплевать.

– Я попрошу!

– Лучше помолчите! Да, наплевать! Просто дрожите за свое место. И все эти разговорчики насчет того, что вы наш друг и советчик – брехня чистой воды. Потому что если вы за нас, значит, вы против Марцетуса и Зайденцопфа, и тут уж вас уволят как пить дать.

– Я попрошу! На самом деле все обстоит не так. Я всегда могу быть посредником между вами.

– То есть и нашим, и вашим. Ну, скажите тогда, почему мы получаем за тысячу адресов только шесть марок, а иногда даже четыре с половиной, в то время как эта шарашкина контора гребет двенадцать?

– К денежным расчетам я не имею никакого касательства.

– А именно о них-то вы и должны были бы подумать в первую голову. Каждую неделю слышите, какие скандалы возникают при расчетах с Зайденцопфом, видите, как все кипят и клокочут, и заявляете, что не имеете ко всему этому никакого касательства. И ведь знаете, не хуже меня знаете, что нельзя заставлять Беербоом а день-деньской сидеть в бюро, не ровен час еще спятит…

Беербоом вставляет жалобным голосом:

– Вот именно – спячу!

– …но наш защитник и пискнуть боится.

– Беербоому надо постепенно привыкать к систематическому труду.

– А вчера я зашел в табачную лавку, – здесь неподалеку, через несколько домов от нас, – чтобы купить, как всегда, сигарет «Юно», и вдруг продавщица говорит мне: «Вы тоже оттуда?» – «Откуда оттуда?» – спрашиваю. «Ну, сами знаете, – мнется она. – Скажите, а это правда, что тот брюнет, который с вами ходит, убийца и грабитель? Он меня спросил, не пойду ли погулять с ним или так деру нос, что не захочу гулять с убийцей? Я бы не прочь, говорю, но матушка не разрешает».

– О господи! – опять жалобно стонет Беербоом. – Я ведь только потому сказал…

– А ты, Беербоом, заткнись! Захотелось порисоваться перед девушкой, понятное дело. Но вы-то, Петерсен, вы-то, наш друг и советчик, почему ничего обо всем этом не знаете? Вам бы уж давно следовало поговорить с Марцетусом насчет того, что у нас кое-кто с приветом… В правилах сказано, между прочим, также, что вы должны спать в одной комнате с нами и вообще жить, как мы. Почему же у вас отдельная комната и хорошее постельное белье? И почему вы не драите сами пол у себя в комнате, а мы делаем это за вас?

– А почему вы все это мне сейчас выкладываете? – злобно вскидывается Петерсен. – Уж коли вы все это знаете, то знаете, наверное, также, что я здесь нуль без палочки!

– Потому что вы навели тут тень на плетень! Дескать, вот как вы из-за меня разволновались! Потому что вы просто приставлены шпионить за нами! Потому что вы мне обрыдли! Потому что я хочу, чтобы вы от меня отцепились!

– Господин Куфальт!..

– А ну вас, отвалите!

– Но послушайте же, господин Куфальт!

– Отвалите, я вам сказал!

– Вы несправедливы ко мне!

– Ишь чего захотел! Справедливости! И именно от меня! Спокойной ночи, господа! – И Куфальт удаляется в спальню, в сердцах хлопнув дверью.

Но на самом деле он вовсе не злился, на самом деле в нем все поет и ликует: «На свободу! На волю! Добился-таки!!»

И снова наступило утро, сияющее и прохладное июньское утро. Куфальт видел, как постепенно светало, но потом позволил себе повернуться на другой бок и на минуточку прикрыть глаза, а когда их открыл и глянул в окно, было уже совсем светло, и солнышко светило, и птицы пели.

И когда папаша Зайденцопф, совершая свой обычный утренний обход, пытается незаметно проскользнуть мимо его стола, Куфальт вполголоса произносит:

– Мне бы хотелось сегодня закончить работу на два часа раньше, господин Зайденцопф.

– Да-да! – бросает через плечо Волосатик и торопится дальше.

– Хочу снять себе комнату.

– Что? Как? Комнаты для наших подопечных снимает господин Петерсен.

– Но не для меня, – говорит Куфальт с вызовом и выжидает, что будет.

– Гм! Гм! Ладно, идите! – смущенно буркает Зайденцопф и семенит дальше.

Маак бросает на Куфальта быстрый взгляд, кивает в знак одобрения и продолжает строчить. Куфальт тоже барабанит по клавишам. «Свободен, свободен, – крутится у него в голове. – Наконец-то…»

После обеда он отправляется в город. И с легкостью находит Мариенталерштрассе. Крепко засело у него в памяти, ничего не скажешь. Но вот в какой дом она тогда вошла? Он и в тот вечер не заметил как следует, а теперь и вовсе не знает. А ведь как важно не ошибиться, ведь это тонкое хорошенькое личико с острым подбородком все время стоит у него перед глазами.

В конце концов он наудачу входит в какой-то дом: была – не была!

– Можно взглянуть на комнату?

Маленькая кругленькая женщина с густой проседью показывает ему комнату («Может, это ее мать?»).

– Есть у вас еще жильцы?

– Нет, больше никого. Со мной живет только дочь, я вдова. Дочь работает в магазине.

– Сколько вы хотите за комнату?

– Тридцать марок, включая утренний кофе. Но обувь мы не чистим.

– И не нужно. – Куфальт оглядывает комнату. – Хорошо, я сниму эту комнату. И дам десять марок задатка. А вот еще шесть марок. Весьма возможно, что в ближайшие дни привезут мои вещи. Заплатите, пожалуйста, за доставку. Первого числа я перееду. Ну, значит, так… Хорошо.

Потом он еще раз оглядывает комнату и вдруг говорит с неожиданной для него самого сердечностью:

– Значит, будем друзьями, госпожа Вендланд! Всего нам доброго.

Пока все идет так гладко, что даже страшно становится. Взять хотя бы расчеты с папашей Зайденцопфом. Вечером, засыпая, Куфальт разыгрывает настоящие сражения с Волосатиком: «Не имеете права задерживать у себя мои деньги, они заработаны моим трудом…»

Но Зайденцопф без всяких разговоров выкладывает на стол всю сумму. Даже воздерживается от каких бы то ни было комментариев, как будто уход Куфальта из «Мирной обители» – самое обыкновенное дело.

Последний постоялец приюта, Беербоом, помогает Куфальту нести вещи.

Они идут по улицам вечернего Гамбурга, и вдруг Куфальт говорит Беербоому:

– Ну, теперь ваша очередь.

Беербоом сегодня тоже настроен радужно:

– Ясно, не вечно же станут меня здесь держать!

– Интересно, доставили ли уже мои вещи?

Да, вещи доставлены, в его комнате стоят два ящика и большой чемодан.

– Ваших денег не хватило, – спешит уведомить старушка-хозяйка. – Три марки десять пришлось добавить.

– Сию минуту верну… Скажите, не найдется ли у вас клещей и ломика, чтобы я мог открыть ящики? Ничего такого нет? Совсем ничего? Но ведь должны же в доме быть какие-нибудь инструменты! В самом деле ничего нет? Где у вас тут ближайшая скобяная лавка? Хорошо. Сейчас без десяти семь, так что надо поторопиться. Беербоом, подождите меня здесь, я мигом обернусь.

Он летит по улице, не чуя под собой ног. Щеки его горят. Боже милостивый, два ящика, большой чемодан, маленький чемодан, две коробки, а полтора месяца назад – голая тюремная камера и ничего за душой. «Я добьюсь своего! – мысленно ликует он. – Что может быть в этих ящиках? Поскорее бы узнать!»

С молотком в одной руке и ломиком в другой он взлетает вверх по лестнице. Звонит, за дверью слышится шепот, он различает два голоса – старушечий, жалобно-плаксивый, и молодой, визгливо-сердитый. («У той, с острым подбородком, совсем другой голос!») Он звонит еще раз, шепот за дверью слышнее, он звонит в третий раз, теперь уже не звонит, а трезвонит!!!

– Почему так долго не отворяли? Где мой приятель? Уже ушел? Как это? Почему? Что с вами? Что случилось?

– Прошу вас, молодой человек, сделайте милость, уезжайте от нас поскорее. Я верну вам все ваши деньги.

Куфальт совершенно ошарашен:

– Как это «уезжайте»? Почему?

Она лепечет что-то совсем несуразное:

– Видите ли, мой сын… То есть мой зять… В общем, нам нужна эта комната, он сейчас приедет.

– Вам нужна эта комната? Да вы же сами мне ее сдали!

– Молодой человек, пожалейте меня, старуху, забирайте свои вещи!

– И не подумаю! Сейчас, на ночь глядя…

Из-за двери вдруг раздается молодой и визгливый женский голос:

– Если этот господин не уберется немедленно, мы позовем полицию. Таким, как он, комнат не сдают. Ваш приятель сам сказал, что он убийца и грабитель.

Помолчав, она как бы собирается с новыми силами, и голос ее уже звенит, почти переходит в крик:

– И сами вы каторжник!

Куфальт стоит как громом пораженный. Потом стремительно бросается к двери, из-за которой слышался голос. И тут замечает свое отражение в зеркале. Вот значит, как он выглядит. Стоит как истукан. Уже темно, а он все стоит. Странное дело – молоток немного дрожит в его руке и даже как бы сам собой поднимается, словно замахиваясь. Значит, он и сам дрожит, значит, он волнуется, конечно, есть из-за чего волноваться. А может, и не из-за чего?

И вдруг видит – тоже в зеркале – темные, полные страха глаза старушки-хозяйки, ее побелевшее от ужаса лицо.

– Будь по-вашему, – говорит Куфальт и крепче сжимает в руке молоток. – Самое позднее через час заберу свои вещи. Верните мои деньги. Ну, быстро!

Девять часов вечера.

Куфальт стоит перед одним из ящиков и раздумывает, открывать его в столь поздний час или не стоит. Не побеспокоить бы соседей или хозяйку. Нельзя нарываться на скандал, не надо, чтобы о нем чесали языки. Что поделаешь, если и здесь пронюхают о его прошлом, придется опять переезжать, и наверное, еще не раз придется, так или иначе все выплывает на свет божий.

Ну ладно. Как ни подмывает его узнать, что в этом ящике, вскрыть его он не решается. Не решается, и все. Просто стоит посреди комнаты, окна открыты, здесь много воздуха, как это приятно, в приюте всегда было душно, как в камере.

Теперь воздуха хватает, большое окно открыто настежь, белоснежная кровать. Но он не решается.

Поселился он у высокой тощей женщины, тоже вдовы. Зовут ее вдова Бен, муж ее был рабочий. Двадцать пять марок в месяц, комната сверкает чистотой. Хозяйка измождена работой, лицо у нее не слишком приветливое, скорее мрачноватое и злое, худые цепкие руки со скрюченными пальцами.

«Остаться здесь, – думает он. – Хотя бы короткое время пожить спокойно на одном месте. Что ни говори, а старуха успела за то время, что я ходил за вещами, поставить мне на стол букет сирени. Так что надо надеяться, я здесь приживусь. Нехорошо получилось – у молодой такой визгливый голос, а у меня в руке молоток. Но слава богу, пронесло!»

В дверь стучат.

– Войдите!

Дверь распахивается. На пороге стоит молоденькая девушка.

– Не хотите ли чашку чая?

И вот она уже входит с подносом в руках, ложечка тихонько позвякивает о блюдце.