Текст книги "Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

«Погляжу-ка еще одну…»

В дверях возникает Минна:

– Ради одного постояльца не разрешается включать свет, – шипит она и, выключив свет, исчезает.

– Провались! – рычит Куфальт и вновь включает свет.

Он берет из шкафа еще одну книгу. На этот раз «Грех против духа» Артура Динтера. Он наугад открывает книгу и углубляется в чтение.

От дверей раздается плаксивый голос госпожи Зайденцопф:

– В такую рань нечего зря жечь свет. На дворе еще совсем светло. Один будет жечь свет наверху, другой внизу. Какой счет за электричество нам пришлют?

Госпожа Зайденцопф выключает свет и уходит. Дверь она оставляет открытой. Куфальт осторожненько ставит книжку обратно в шкаф, прикрывает дверь и садится на стул у окна.

На улице совсем стемнело.

Внезапно резкий свет заливает комнату. В дверях стоит молодой человек с прочными моральными принципами и высокой нравственностью – студент Петерсен, советник и защитник бывших заключенных, проживающих в приюте «Мирная обитель». На вид ему лет двадцать шесть.

– Вы нарочно сидите впотьмах? Вам так нравится? – спрашивает он.

– Да, мне так нравится, – выжидательно тянет Куфальт и, щурясь, смотрит на долговязого юношу.

Петерсен задергивает занавески. Смачно крякнув, он плюхается в кресло и с наслаждением вытягивает ноги.

– О боже, до чего же я устал! Сколько исходил!

– Что, университет далеко отсюда?

– Это самой собой. Но сегодня я там и не был. Навещал тут одного, раньше он работал у нас в бюро.

Куфальт вопросительно поднимает брови.

И Петерсен с готовностью рассказывает:

– Он живет с одной девушкой. И вот она решила от него уйти.

– Не держи, что бежит, а держи, что лежит, – вставляет Куфальт.

– Но она ждет ребенка.

– И что же вы сделали? Вернее, что же вы им сказали?

– А что тут скажешь? Я просто посидел с ними. Сначала они мне обрадовались. Я принес им, кстати говоря, небольшую сумму от нашего общества. Но потом они поссорились.

– Из-за чего?

– Из-за флакона одеколона, почти пустого. Видите ли, он такой аккуратист, все вещи у него должны лежать на своих местах. А тут он нашел флакон одеколона в кухонном шкафу. Тогда как ему положено стоять на умывальнике. Из-за этого и поссорились!

– Бред!

– И ведь не на шутку поссорились. В конце концов подняли такой крик! А когда ссора выдохлась, они и сами выдохлись. Тут полились слезы.

– Не в одеколоне тут дело, – заключил Куфальт, – а в том, что им плохо. А когда тебе плохо, за все цепляешься. В тюрьме я тоже собачился из-за всякой ерунды.

– Да, – соглашается студент. – Это, вероятно, так и есть. Да только что поделаешь?

– На что они живут?

– Раньше он работал у нас в машинописном бюро. И работал хорошо. Но потом вдруг ни с того ни с сего заявил, что не может переходить через улицу. У некоторых бывает. Сразу по выходе из тюрьмы ничего не заметно. Все им внове, все интересно. А потом вдруг на них находит…

– Заскок! Верно, Беербоом тоже с заскоком. За ним нужен глаз да глаз!

– Да, надо будет приглядеться, – неуверенно говорит Петерсен. – Но сделать мы можем так мало!

– А вы бы поговорили с Зайденцопфом. Какой же смысл заставлять человека со сдвигом работать по девять часов в день. Он же совсем спятит!

– Таков порядок, видите ли, таковы правила приюта. Каждый должен девять часов отсидеть в бюро.

– Отсидеть – это одно, а вкалывать – другое.

Дверь распахивается. Минна тянется к выключателю и, не глядя на них, злобно шипит:

– Госпожа Зайденцопф просит передать вам, господин Куфальт, что за свет…

– Что случилось, Минна? – спрашивает Петерсен.

– Ах, и вы здесь, – спохватывается Минна. – Плату за час пользования электричеством вычтут из вашего заработка, господин Куфальт, – объявляет она и удаляется.

Петерсен и Куфальт молча глядят друг на друга.

Петерсен заговаривает первым:

– Я поговорю с господином Зайденцопфом. С вас не вычтут за свет.

Куфальт отмахивается:

– Не в этом дело. Но за намерение спасибо. – И добавляет: – Каков тут, собственно, порядок? Нам разрешается выходить из дому только вместе с вами?

– Нет, конечно, и самим тоже. Правда, рекомендуется, особенно вечером… Знаете, лучше я буду повсюду ходить с вами.

И тихонько, лукаво прищурившись, добавляет:

– Я тоже люблю танцевать.

– Что мы наметим на воскресенье?

– Можем сходить в порт. А потом посидеть в каком-нибудь уютном недорогом кабачке. На ужин мы возьмем с собой бутерброды.

– Я условился встретиться кое с кем в воскресенье вечером. Так что на часок я вас покину. Обещаю вернуться минута в минуту.

Студент мнется:

– Идите один. Никто не запрещает.

– Нет, – настаивает Куфальт. – Один я не пойду. Я хочу, чтобы официально считалось, будто мы вместе…

Петерсен резко встает и начинает мерять шагами комнату. Потом говорит смущенно:

– Дорогой господин Куфальт! Лучше не надо. У меня могут быть неприятности.

– Вот и прекрасно, – подытоживает Куфальт. – Эта моя встреча не так уж и важна. В сущности, никакой договоренности у меня и не было. Просто я хотел выяснить, что вы за человек. Спокойной ночи, господин Петерсен.

8

Куфальт сидит за машинкой и печатает адреса. Второй день вот так сидит и печатает. Вчера отстукал семьсот конвертов, сегодня надеется сделать побольше. Получается у него неплохо, правда, частенько случаются опечатки, да ведь как не сбиться, когда адресов сотни. Каждые два-три часа является Мергенталь, записывает, сколько сделано, связывает конверты в пачки и уносит.

Со своего места Куфальт не видит Беербоома, но пока ищет очередной адрес в списке и, следовательно, не стучит на машинке, он слышит, как тот шелестит бумагой. У Беербоома нынче опять плохой день, он уже три раза вскакивал, чтобы удрать из бюро. Ему все время чудилось, что Бертольд его зовет. И каждый раз Мергенталь его перехватывал и уговорами, а то и пинками возвращал на место. Но и сегодня Беербоому не написать тысячи адресов, силы его день ото дня тают.

Вдруг в комнату входит Зайденцопф и вызывает Куфальта. Тот поднимается, кипя от злости. Наверняка где-то недодраил пол до блеска, поспешил, хотел скорее вернуться к работе в бюро.

Но на этот раз пол оказался ни при чем.

– С вами хочет поговорить господин пастор Марцетус. Он ждет вас вон там.

Куфальт стучится в дверь, голос изнутри отвечает «Войдите!», и он входит.

За письменным столом сидит прямо против солнца высокий представительный человек с пышной седой шевелюрой, свежим цветом лица, мясистым носом и выступающим вперед подбородком. Бороды нет. Руки большие, холеные.

У торцовой стороны письменного стола сидит молодая дама с блокнотом, рядом стоит пишущая машинка. Перед столом удобное кресло для посетителей, но Куфальта присесть не просят.

Пастор, не поднимая головы, перелистывает какие-то бумаги. Куфальт сразу узнает папку: это его дело, переслали сюда, значит, из Центральной тюрьмы.

Пастор не торопится. И на приветствие Куфальта буркает что-то неразборчивое.

Вот он открывает одну из страниц его дела и говорит, так ни разу и не взглянув на вошедшего:

– Вы – Вилли, то есть Вильгельм Куфальт, по профессии бухгалтер, были приговорены к пяти годам заключения за растрату и злостную подделку денежных документов…

– Да, – говорит Куфальт.

– Родом вы из хорошей семьи. Что вас толкнуло на этот путь? Женщины? Выпивка? Карты?

Пастор говорит с Куфальтом холодным, деловым тоном. Куфальту знаком этот тон. Человек, сидящий за письменным столом, не глядит на него, ему не нужно видеть человека по имени Куфальт, ему достаточно видеть его «дело». Куфальту знаком этот тон, знает он и чем этот разговор кончится, и поэтому уже весь дрожит: тот мир, из которого он только что вырвался, опять хватает его за горло, эти годы, эти пять лет не кончаются. Неужели им никогда не будет конца?!

Пусть зайденцопфы говорят с ним, каким угодно тоном, пусть беербоомы позволяют себе, что угодно, но этот пастор, он-то должен бы разбираться. Он не имеет права! Не имеет!

Куфальт не может унять дрожи, он чувствует, что бледнеет и холодеет, однако находит в себе силы спросить тем же тоном, каким с ним разговаривал пастор:

– Обязательно ли этой даме присутствовать при нашей с вами беседе?

Пастор Марцетус впервые отрывает глаза от бумаг и тяжелым безразличным взглядом упирается в лицо Куфальта.

– Фройляйн Мацке – моя секретарша. Через ее руки проходят все бумаги. Она в курсе всех дел.

– Приводилась ли она к присяге?

– Что это значит? Вы здесь не для того, чтобы задавать вопросы. Эта дама – моя служащая.

– Я спрашиваю, потому что не знаю, положено ли частным лицам знакомиться с моим делом.

– Фройляйн Мацке можно доверять.

– И тем не менее. Я не знаю, допускается ли это законом.

– Вы же сами видите, администрация тюрьмы переслала мне ваше дело.

– Она переслала его вам! Скажите, эта дама привлекалась ранее к уголовной ответственности?

Человек, сидящий за письменным столом, вздрагивает всем телом.

– Знаешь что, приятель…

– А спрашиваю я вот почему: если бы она была, так сказать, моим товарищем по несчастью, тогда, конечно, был бы другой разговор.

Воцаряется тишина. Потом пастор выдавливает из себя:

– Прошу вас, фройляйн Мацке, посидите в другой комнате.

Дама удаляется, Куфальт понуро стоит перед письменным столом.

– Тюремный священник характеризует вас не с лучшей стороны.

– Понятное дело, – поднимает голову Куфальт. – Потому что я собираюсь отказаться от веры.

– Это не имеет отношения к делу.

– Может, и имеет.

Пастор Марцетус заходит с другого бока:

– Не очень обнадеживает и отзыв господина Зайденцопфа о вашем поведении и трудолюбии.

– Я ничем не провинился.

– Вы постоянно вступаете в пререкания.

– Постоянно? Я только один раз позволил себе возразить, когда хотели, чтобы я целый день работал задаром.

– В вашем положении надо быть поскромнее.

– Скромным бываешь со скромными.

– Вы ничего не умеете делать. Почерк у вас отвратительный…

– Я не был писарем.

– Да и на машинке плохо пишете. Опечатка на опечатке, и к тому же медленно, ничего не успеваете.

– После долгой отсидки нужно время, чтобы опять втянуться в работу.

– Это все отговорки. Если умеешь печатать, никогда не разучишься, через два часа навык возвращается.

– Или нет, если на тебя давят пять лет тюрьмы.

– Большинство заключенных плохо владеют своим делом. Потому ничего и не достигли в жизни и ступили на неправедный путь.

– Может быть, господину пастору будет угодно взглянуть на мои аттестаты?

– Зачем? Мне известно, как вы теперь трудитесь. Настоящие мастера своего дела встречаются только среди тех арестантов, которые преступили закон в состоянии аффекта. Те, кто поднял руку на чужую собственность, никогда ничего не умели. На свободе настоящую работу всегда оценят по достоинству.

– И пять миллионов безработных – лучшее тому доказательство.

Темп обмена репликами все убыстряется. Упитанный пастор утратил свой нежный и здоровый цвет лица, он налился кровью и сделался багрово-красным. Куфальт, наоборот, побледнел, как полотно, лицо его нервно подергивается.

Помолчав, чтобы перевести дух, пастор злобно выпаливает:

– Думаю, лучше всего сразу передать вас в полицию…

Куфальт взрывается:

– Пожалуйста! Сделайте милость! Это и называется у вас заботой о бывших заключенных.

Но в голове у него стучит: «Это он не просто так брякнул, что-то про меня знает. И где я успел наследить? Вроде нигде. Но пастор не дурак, это ясно».

– За шесть часов, истекших от вашего освобождения из тюрьмы до прибытия в этот приют, вы успели присвоить чужую собственность.

– Я что-то украл? Ну, господин пастор, конечно, не станет возводить на меня напраслину. Священники не лгут. Но и я, по всей видимости, проспал тот момент, когда совершил кражу.

– Вы прибыли сюда, – говорит пастор, впиваясь глазами в лицо Куфальта, – имея в кармане на сто марок больше, чем вам выплатили при выписке из тюрьмы.

В голове Куфальта мысли с быстротой молнии сменяют одна другую, возможные варианты ответов возникают и тут же отвергаются, но рот сам собой открывается и произносит:

– Правильно! Я их, конечно, украл. Спрашивается только: у кого?

– Значит, вы не хотите дать никаких сведений относительно происхождения этих денег?

– А зачем? Раз господину пастору и без того известно, что я их украл.

– В таком случае я вызываю полицию. – Пастор протягивает руку к телефону, но трубку не снимает, как с удовлетворением отмечает про себя Куфальт.

– Звоните же, господин пастор, не стесняйтесь, – с напускным спокойствием подбадривает его Куфальт. – Мне что, я не против. Ваш коллега, пастор из Центральной тюрьмы, охотно расскажет вам о том, как было потеряно в тюрьме заказное письмо моего зятя. Или сам пастор, или главный надзиратель затеряли его. В этом ему придется признаться перед судом.

– Не понимаю, что вы мне тут рассказываете?

– Да так, разные истории из жизни, господин пастор. Однако многое, что записано в бумагах, нуждается в прояснении. Во всяком случае, стоит сообщить в тюрьму, чтобы они там осмотрели как следует решетку в моей камере, письмо привязано к ней.

– Я думал, письмо затерялось?

– А вашему коллеге посоветуйте впредь заглядывать и за подкладку конверта: деньги были спрятаны там. Моя сестра сунула их туда. Тайком!

– Что вы мне тут плетете? – недовольно кривится пастор. – Все это сказки.

– В конце концов все обнаруживается, – невозмутимо продолжает Куфальт. – Хотя кое-кто, конечно, охотно прибрал бы деньги к рукам.

– Ничего не понимаю. Мне кажется, пастор Цумпе как раз и не обнаружил этих денег в конверте? Все это дело представляется мне весьма неясным.

– А вы позвоните в полицию, все сразу и прояснится. Или еще лучше – напишите господину пастору Цумпе. И он вам наверняка ответит: Куфальт – отвратительный тип, но на этот раз не лепит чернуху.

– Не лепит – чего?

– Ну, значит, правду говорит.

– Хорошо, я напишу, но горе вам, если хоть одно слово не подтвердится. Я ни минуты не колеблясь передам вас полиции.

– И я опять загремлю за решетку, ясное дело, господин пастор.

Пастор безнадежно вздыхает:

– Ну хоть пока ведите себя примерно.

Куфальт перегибается через стол. Сейчас он накален до предела. И уже ничего не боится. А потому и шипит прямо в лицо ошарашенному такой наглостью пастору:

– Когда вам в следующий раз случится разговаривать со старым арестантом, перво-наперво вежливо поздоровайтесь с ним. И в присутствии хорошеньких девушек не спрашивайте его, не попал ли он за решетку из-за баб. Лучше предложите ему сесть. И не орите на него. Мы давно привыкли, что на нас орут все кому не лень, господин пастор, мы от этого только свирепеем и прем на рожон… И жизнь уже не кажется нам пресной, как суп без соли. В следующий раз стоит, вероятно, попробовать другую тональность, Moll вместо Dur[12]12
  Moll – мягкое звучание, мягко (ит.).
  Dur – жесткое звучание, жестко (ит.).


[Закрыть], и дружелюбие вместо враждебности. До свиданья, господин пастор.

– Стоять! – рычит пастор. – Вас надо немедля…

– Вышвырнуть из приюта, так, что ли? – спокойно интересуется Куфальт.

– Да что и говорить! Ладно, идите, работайте. Все вы не стоите того, чтобы…

– Конечно, мы все недостойны трудов господина пастора. До свиданья, господин пастор!

– Идите же! Идите! И скажите фройляйн Мацке, чтобы вошла.

– До свиданья, господин пастор!

– Ну, ладно. До свиданья.

9

В субботу студент вдруг заявляет за ужином:

– Хочу пойти прогуляться. Может, кто-нибудь из вас захочет составить мне компанию?

Куфальт и Беербоом уже настолько освоились, что как по команде поворачивают головы и вопросительно глядят на Зайденцопфа. Но тот настроен весьма миролюбиво:

– Почему бы не погулять? Вечер такой чудесный, тепло…

Госпожа Зайденцопф не упускает случая заметить:

– Но ровно в десять входную дверь запирают и потом уже не откроют.

– Тогда сверим наши часы, – отвечает ей Петерсен. – Сейчас двадцать минут восьмого…

А Беербоом начинает канючить:

– Я пойду гулять только, если господин Зайденцопф даст мне денег. Без денег я и носа на улицу не высуну, без денег тебя всяк норовит облаять.

– Тогда я скоренько рассчитаюсь с ними обоими, господин Петерсен.

Длится эта процедура, однако, довольно долго. Куфальт стоит у окна в коридоре и глядит на медленно темнеющий сад, из-за двери бюро доносятся два голоса, то накаляющиеся до крика, то затихающие до шепота. Контуры кустов постепенно сливаются с темным фоном садовой ограды, в то время как верхушки деревьев еще озарены последними лучами солнца. За дверью голос Беербоома скулит униженно, а бас Зайденцопфа гремит грозовыми раскатами. Наконец дверь распахивается, и Зайденцопф кричит:

– Убирайтесь вон, наглец! Сейчас же убирайтесь! Одно расстройство с вами! Ни пфеннига больше не дам. Входите, дорогой Куфальт.

Куфальт входит.

– Ну, вы проработали пока всего три дня. За чистку машинки в четверг вам полагается, ну, скажем, пятьдесят пфеннигов…

– Вы же сами сказали – одну марку.

Долгий взгляд.

– Ну, хорошо, одну марку. За пятницу и субботу по семьсот адресов в день – кстати, Куфальт, это очень мало, да и напечатано безобразно, – шесть марок за тысячу, значит, восемь сорок, а всего заработано вами девять марок сорок пфеннигов. С вас причитается за пять дней – питание и ночлег – по две с половиной марки в день, то есть двенадцать пятьдесят. Таким образом, вы остаетесь должны нам три марки десять, которые мы и снимем с вашего счета. Все ясно?

– Отнюдь! – решительно заявляет Куфальт и набирает побольше воздуху в легкие. – Ишь как у вас все просто получается. Почему это с меня вычитаете за пять дней?

– День прибытия считается за полный день.

– Но я ведь только ужинал.

– Неважно, таковы правила, вы сами подписались под ними.

– А пятый день откуда?

– А пятый – это воскресенье, то есть завтра.

– И за него я должен платить почему-то вперед? Тоже согласно вашим правилам?

– Зато при следующем расчете этот день не зачтут. К вашей же выгоде.

– Значит, я не зарабатываю здесь даже на свое содержание?

– Придет со временем, мой юный друг, все еще придет.

– На этой машинке особо много не наработаешь.

– Нет, нет, это вы напрасно. Поработайте-ка на ней с полгода.

– Но мне сейчас нужны деньги и на будущую неделю.

Зайденцопф хмурится и мрачнеет.

– Только в среду я дал вам три марки. Сколько же еще нужно?

– Десять марок.

– Это абсолютно исключено. Пастор Марцетус никогда этого не разрешит. Десять марок в неделю на карманные расходы! Таким манером мы только приучили бы вас к расточительности!

Куфальт мрачнеет:

– Я хочу вам кое-что сказать, господин Зайденцопф. Ведь деньги, которые мне приходится у вас выпрашивать, мои. И мне противно, что все время приходится клянчить. В среду вы мне сказали, что я в любое время могу получить свои деньги. Вы ведь не имеете обыкновения лгать, господин Зайденцопф?

– Зачем вам нужно так много денег? Объясните мне по-человечески, я постараюсь понять!

– Во-первых, на почтовые расходы.

– На почтовые расходы? Какие у вас могут быть почтовые расходы? Ваши родные не хотят вас знать, – с кем же вы собираетесь переписываться?

– Хочу разослать свои данные вместе с просьбой о работе по специальности.

– Это выброшенные деньги, пустая затея. Кто вас возьмет? Потерпите, пока мы узнаем вас поближе и сможем рекомендовать на хорошее место. Еще на что вам нужны деньги?

– Надо отдать белье в стирку.

– Десять марок на стирку? Что вы собираетесь отдавать? Одну рубашку и один воротничок! Нижнее белье можете спокойно носить две недели, я тоже меняю не чаще. Восьмидесяти пфеннигов на это за глаза хватит. Ну, еще на что?

Их голоса то взлетают под потолок, то опускаются до свистящего шепота. Через четверть часа Куфальт признает себя побежденным несмотря на то, что дважды повышал голос и один раз стукнул кулаком по столу. Он выходит из бюро с пятью отвоеванными марками в кармане.

– Если и дальше так пойдет, ваши сбережения скоро растают, дорогой Куфальт, – шипит ему в спину Зайденцопф.

Зато потом… Потом Куфальт выходит на улицы, погруженные в искрящиеся сумерки.

На фоне глубокого темного неба призывно и ярко сверкает цепочка фонарей. Повсюду полно народу. Многие просто прогуливаются. Слышно, как люди беседуют между собой, то тихо, то чуть громче, изредка раздается девичий смех.

Заглушая звуки толпы, рядом с Куфальтом оживленно спорят Беербоом и Петерсен. Беербоом вне себя от бешенства: ему пришлось доплатить за свое содержание девять марок тридцать пфеннигов. Петерсен пытается его урезонить.

Куфальт плетется рядом с ними, не вмешиваясь в разговор. В беседках перед кафе за столиками сидят люди, едят и пьют. Изнутри доносится музыка. Ложечки позвякивают о чашки. Спутники Куфальта обсуждают, не зайти ли в кафе. Дороговато встанет. Лучше пойти в Хаммер-парк, музыку там можно послушать бесплатно.

Теперь Беербоом доказывает Петерсену, что жизнь его все равно пропала и что он почел бы за лучшее сегодня же подвести черту, а Петерсен старается его разубедить.

Вдруг перед ними вырастает что-то темное и величественное, навстречу веет сыростью и прохладой от множества высоких деревьев. Это и есть Хаммер-парк.

Сначала они просто прохаживаются по слабо освещенным аллеям, заполненным влюбленными парочками. Потом прибиваются к ярко освещенному кафе под открытым небом в центре парка. На эстраде в виде раковины играет оркестр, перед эстрадой расставлены столики, свободных мест почти нет. Пришедшие только послушать музыку отделены натянутым канатом от сидящих за столиками.

И трое «приютских» какое-то время тоже стоят в толпе слушающих. Слушать не запретишь, как бы кое-кому ни хотелось.

Публика, толпящаяся за канатом, веселится вовсю, девушки роятся целыми стайками, парни заигрывают с ними, то и дело вспыхивает смех. Группа парней едва не сбивает с ног Куфальта. Его тянет вернуться в темные аллеи парка, спутникам хочется побыть здесь, на свету. Он решает отделиться от них и говорит, ткнув пальцем в сторону одной из аллей:

– Посижу там где-нибудь. Приходите за мной немного погодя.

В темной аллее он находит наконец скамейку, на которой сидит только одна парочка. Присев с краешку, скручивает сигаретку, с удовольствием откидывается ка спинку и смотрит в пространство перед собой.

Ночной ветерок иногда колышет ветви деревьев, шелест листвы начинается издалека, приближается тысячью отдельных шорохов и вновь теряется вдали в общем смутном шуме.

Мужчина и женщина, сидящие на той же скамье, тихонько разговаривают друг с другом. Куфальт невольно улавливает, что речь у них идет о саде, о старушке-матери, за которой все труднее ухаживать… «На влюбленную парочку что-то не похоже», – думает Куфальт. Как бы ему хотелось иметь девушку, с которой можно было бы вот так посидеть на скамейке и поболтать. Да только о чем стал бы он с ней болтать?

Мимо идут и идут люди, некоторые держатся за руки. Нет, даже в тюрьме Вилли Куфальт не ощущал, до какой степени он далек от всего этого. Он оторвался от нормальной жизни – удастся ли когда-нибудь вернуться к ней? Но о том, что было с ним последние пять лет, он никогда и никому не сможет рассказать.

Женщина встала со скамейки и прошлась немного взад-вперед.

– Прохладно стало. Я что-то озябла, – говорит она мужчине. Тот никак не реагирует. Сочетание «ст» она произносит по-гамбургски. Вот она попадает в конус света от фонаря – легкая, изящная фигурка, острый подбородочек, светлые волосы. Вновь в тени.

– Может, пойдем? – говорит она.

Мужчина молча встает.

Появляются Петерсен с Беербоомом.

– Пройдемся по этой аллее, – говорит им Куфальт и идет за удаляющейся парой. – Ну как, понравилась музыка?

Те настроены весьма словоохотливо и начинают подробно делиться впечатлениями, но Куфальт не слушает, боится упустить из виду свою парочку.

– Нет, нет, пойдем лучше так. Вы даже не представляете себе, как я здорово ориентируюсь на местности. Приведу вас прямиком домой.

– Но мы идем совсем в другую сторону!

– А вот и нет. Мы потом свернем. Спорим, что выведу вас, куда надо.

– На что спорим?

– На десять сигарет.

– По рукам. Пошли, Беербоом!

Не очень-то легко следовать за парочкой так, чтобы те ничего не заметили. Куфальт придерживается противоположной стороны улицы и время от времени с глубокомысленным видом роняет фразы, долженствующие свидетельствовать о его топографической интуиции:

– Нет, лучше здесь свернем за угол. А теперь опять прямо. Нет, все же лучше налево.

– Вот это да, – говорит Беербоом. – Так чувствовать местность!

После подземного перехода парочка внезапно сворачивает налево и в тот момент, когда Куфальту с большим трудом удается уговорить спутников свернуть туда же, исчезает в каком-то подъезде.

Куфальт останавливается, тяжело дыша.

– Что-то я совсем заплутал. Где мы очутились? Как улица-то называется?

– Ну, вы даете, – говорит Петерсен. – Теперь-то мы как раз и идем в нужном направлении… Это Мариенталерштрассе, через четверть часа мы дома. – А взглянув на часы, вдруг спохватывается: – Бог ты мой, у нас всего девять минут! Бегом! И как можно быстрее!

– Наверное, все не так уж страшно, – говорит Куфальт на бегу. – Пять минут как-нибудь подождут.

– Он выгоняет, даже если опоздаешь на три минуты. Сперва не пускает в дом, то есть не отпирает дверь, а на следующее утро – собирай вещички и скатертью дорога!

– Это все для того, чтобы мы по девкам не шлялись, – хрипит Беербоом, совсем запыхавшись. – Все: больше не могу бежать, пошли шагом.

– Бред какой-то! – кипит Куфальт. – Раз вы с нами, господин Петерсен, опоздание не в счет.

– Моя особа ничего не меняет, – выдыхает на бегу Петерсен. – Я нужен только для вывески. Ну, Беербоом, подтянитесь! Рысью марш! Осталось всего четыре минуты!

У входной двери возникают жаркие дебаты с Минной на тему: ровно десять сейчас или одной минутой больше. Во всяком случае, она доложит господину Зайденцопфу, когда они вернулись.

10

На следующее утро – было уже воскресенье – им пришлось идти в церковь: согласно правилам, каждый постоялец обязан раз в неделю посещать церковь, соответствующую его вероисповеданию. Потом Куфальт с Петерсеном до обеда играли в шахматы, а Беербоом «утюжил» перекинутые через спинку стула брюки, водя по ним доской. Когда после обеда все трое отправились погулять, он до слез расстроился, обнаружив на брюках две складки вместо одной. Все у него не ладится!

Вид порта поднял им всем настроение, и некоторое время они бродили вдоль набережной, с интересом разглядывая портовые сооружения. Но потом все устали. Беербоом начал ныть, что умирает от голода и жажды, что приютской еды ему не хватает, порции мизерные, то ли дело у них в тюрьме…

Так они добрели до парка возле памятника Бисмарку и сели отдохнуть в тенечке. Рядом оказался ларек с прохладительными напитками, Беербоом набросился на сельтерскую – выпил сначала с лимонным, потом с малиновым сиропом, съел все бутерброды, выданные им на ужин, поскулил еще немного и уснул. Куфальт и Петерсен, усталые и умиротворенные, сонно разглядывали воскресную толпу, изредка обмениваясь короткими репликами насчет Беербоома, – он может плохо кончить.

– Но Зайденцопф и слышать об этом не хочет, а Марцетус сам лучше всех знает, как надо опекать бывших заключенных. Этому вообще никто не указ.

Так они сидят и глядят на гуляющих, подхватывая Беербоома, как только тот начинает заваливаться на бок.

Просыпается Беербоом, когда время близится к шести. И сразу же набрасывается на них: почему не разбудили его пораньше, ведь к десяти нужно возвращаться в приют, там бы он и выспался, а не здесь!

Потом он покупает себе сардельки с картофельным салатом и на десерт мороженое. Покончив со всем этим, встает и говорит:

– Ну, пошли, чего тут сидеть.

На улицы Реепербан, Гросе и Кляйне Фрайхайт уходит около часа. Но в кармане у них считай что пусто, а кроме того, Петерсен заявляет, что все равно не пошел бы с ними в злачное место в этой части города, потому что за одно это лишился бы работы. Если очень хочется, он готов посидеть с ними в каком-нибудь кафе с музыкой в районе Главного вокзала. Но и то при условии, что они будут держать язык за зубами.

Дело кончается тем, что все трое усаживаются за столик в полупустом привокзальном кафе. Народу мало, потому что в этот час – с семи до восьми – у оркестрантов перерыв. Беербоом опять скулит и пьет пиво, Куфальт думает о своем и пьет кофе, Петерсен стреляет глазами в сторону сидящих неподалеку молоденьких девушек. Он пьет чай.

Когда Куфальт начинает свертывать сигарету, Петерсен шепчет ему на ухо:

– Не знаю, принято ли здесь курить самокрутки. Может быть, купите себе нормальных сигарет. А то на нас станут коситься. Потратьте пятьдесят пфеннигов из той суммы, что я у вас выиграл.

– Идет, – говорит Куфальт, вставая. – Но куплю я их не здесь, а на вокзале. Здешние цены мне не по карману.

Куфальт уходит. Шляпу он оставляет на вешалке. Скоро восемь. На улице он спрашивает у прохожего, как пройти к площади перед ратушей.

– На том углу начинается Менкебергштрассе, прямо по ней, отсюда меньше пяти минут ходу.

Куфальт спешит.

Вот и площадь, часы на ратуше как раз бьют восемь. Куфальт растерянно оглядывается, ища глазами конный памятник.

Ничего похожего не видать.

И он решается спросить.

– Да-да, стоял здесь когда-то. Но потом его убрали. Давненько, видать, вы не были в Гамбурге.

Куфальт для начала обходит по периметру всю площадь. Потом пересекает ее вдоль и поперек. И все время ему мерещится, будто Бацке где-то рядом, в двадцати метрах. Иногда он его догоняет, но оказывается, что обознался, иногда тот куда-то испаряется, и тогда Куфальту кажется, что на этот раз ошибки не было. Кроме того, ему трудно себе представить, как должен выглядеть Бацке на воле, в глазах все время стоит арестант в синих штанах и куртке, обутый в тюремные сабо.

Часы на ратуше показывают четверть девятого, потом половину. Куфальт упрямо продолжает искать. Он должен прийти. Бацке не может не прийти.

Куфальту смертельно не хочется возвращаться в приют. Эта убогая, нищенская жизнь, эта борьба за каждый грош, эти дрязги с Зайденцопфом, это выматывающее сидение за машинкой, этот Беербоом, этот Петерсен, этот Марцетус – разве это та свобода, которой он ждал долгие пять лет? О боже! Настоящая свобода – когда делаешь только то, что хочешь…

Часы показывают начало десятого, когда он вновь появляется в кафе. Значит, чему быть, того не миновать, и ему на роду написано прозябать в этой «Мирной обители». Что ж, он и это вынесет, придется, видно, еще немного потерпеть… Но если Петерсен ему сейчас хоть слово скажет! Однако Петерсен так поглощен танцами, что даже не замечает, как долго Куфальт отсутствовал.

И за столиком он только и говорит о девушке в голубом, несомненно принадлежащей к высшему свету.

Беербоом пьет вторую кружку пива и рассуждает на тему: можно ли завтра опять попросить денег у Зайденцопфа? С одной стороны – вроде бы да, но с другой…