Текст книги "Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

И вот явился Куфальт с деньгами, с живыми деньгами, с бабками.

Все были даже немного разочарованы.

– Ну так как – кто на этот раз пустил слух?!

– Да ты сам и пустил! И нечего из себя строить, ишь какой чистенький нашелся!

– А ты сказал, что если эти сволочи не заплатят…

– Да я…

– Тихо! – положил конец распрям Маак. – За работу! Нужно наверстать потерянное за два часа, а то опять придется сидеть до десяти. Енш, убери свое пиво! Прекратить разговоры!

– Когда я пью, я не разговариваю, – ворчит Енш, но принимается за работу.

Тут уж и все остальные начинают печатать, кое-кто еще медлит, копается минуту-другую, но ритм, заданный соседями, постепенно захватывает и их, и все погружаются в привычную работу, при которой они умеют думать совсем о другом и мысленно витать в облаках…

При фальцовке листочков с текстом тоже можно мечтать о своем, тем более – при раскладывании по конвертам; даже при подсчете готовой продукции и то получается: «Хоть бы сегодня не пришлось засиживаться здесь допоздна! Она будет его ждать! Как она сказала: милый? или: любимый? Может, все еще будет хорошо, может, именно этого ему не хватало и все эти годы: именно это и даст ему хоть немного радости!»

Он предвкушает предстоящий вечер. Сегодня утром она была совсем другая, такая ласковая, нежная. Наверняка сидит сейчас у него в комнате и ждет…

Но кто же ждал его, не зажигая света, забившись в угол дивана? Кто даже не встал, а только посмотрел на него, когда он вернулся домой около десяти? То была не Лиза, то был Беербоом!

Куфальт включает свет. Он так зол, что даже не глядит в его сторону и лишь бросает через плечо:

– Зачем вы пришли? Я же сказал, что не желаю видеть вас здесь!

Беербоом – его злой рок, его несчастливая звезда. Он испортил ему первую любовную ночь и теперь пришел – только бы не выдать себя! – испортить вторую?! Ибо дверь уже открывается, и Лиза входит.

На ней белое платье, усеянное пестрыми цветочками, и вид у нее веселый, довольный, она без всякого смущения подает ему руку и говорит:

– Добрый вечер!

– Добрый вечер, Лиза!

Он думает при этом только о том, как бы спровадить того, другого, если бы не тот, она была бы уже в его объятиях.

– Господин Беербоом попросил разрешения подождать вас здесь. Он сказал, дело очень важное. – Немного помолчав, она предусмотрительно добавляет: – Я предоставила его самому себе. Даже свет зажечь забыла.

– Так в чем же дело, Беербоом? – спрашивает Куфальт.

– Да так, пустяки, – говорит Беербоом. – Я уже ухожу.

И продолжает сидеть.

Голос его звучит так странно, что Куфальт внимательно всматривается в своего давнишнего приятеля, вечного нытика.

Лицо у Беербоома всегда было бледным и каким-то пергаментным, но сегодня оно пылает огнем. Волосы слиплись от пота, глаза горят и сверкают…

И руки его беспокойно дергаются, он не знает, куда их деть, – то на стол положит, то сунет в карманы, то ощупывает свое лицо, то ищет что-то, чего не найти…

– Так в чем дело-то? – уже накаляется Куфальт. И, взглянув на часы, добавляет тоном ниже: – Опоздаешь в приют, скоро десять.

– Не опоздаю.

– Как это? Ты с ним распростился, что ли?

– Распростился? Меня вышвырнули!

– Ах, вот оно что! – растягивая слова, восклицает Куфальт и спрашивает: – А твои вещи?

– Пока еще там. Я же тебе сказал, они меня вышвырнули, набросились вдесятером, если не дюжиной, и вышвырнули.

– Да за что же? – спрашивает Куфальт. – Что случилось-то? Ни с того ни с сего ведь не выгонят.

– А я машинку расколотил, – спокойно заявляет Беербоом. – Не мог больше видеть эту злодейку. Только и делает, что скалится на меня: «Давай сто адресов, давай пятьсот, давай тысячу!»

Он встает с дивана, быстро оглядывается, вновь садится и говорит:

– А, все равно. Будь что будет.

– Послушай, – решительно берет инициативу в свои руки Куфальт. – Это все враки, что ты нам тут наплел. Наверняка враки, что тамошние жильцы вышвырнули тебя только из-за машинки. Зайденцопф еще куда ни шло. Но остальные не стали бы. А чем ты ее?

– Молотком.

– А молоток где взял?

– Слямзил. То есть нет, купил.

– Опять врешь. Все врешь. Тамошний народ только обрадовался бы, что ты угробил машинку этих живодеров. Волосатик способен тебя за это выставить, это понятно, но чтобы все прочие за это тебя вздули – исключено!

– Так ведь я и ихнюю работу похерил. Из огнетушителя. Все как есть пеной залил. Вот они меня и вышвырнули. Избили и вышвырнули.

– А папаша Зайденцопф?

– Ему я съездил по роже.

– Ну, после этого он бы тебя так просто не отпустил на все четыре стороны. Он бы полицию вызвал.

– А он и вызвал, да только меня там уже не было.

– Так тебя, значит, не выгнали, ты сам удрал?

– Какая разница, – бурчит Беербоом, встает и подходит к открытому окну. И, внезапно оживившись, спрашивает. – А что, если сигануть отсюда на рельсы, сразу убьешься?

И заносит ногу на подоконник.

– Да не дури ты, – вяло замечает Куфальт. – Не хочу иметь из-за тебя неприятности.

Он крепко держит Беербоома. Но если бы тот всерьез решил выброситься, его бы не удержать. Это Лиза удерживает его. Не дотрагиваясь.

– А почему вы, собственно, так разбушевались у себя в бюро, господин Беербоом? – спрашивает она.

– Психа разыгрывал, знаю я эти номера, еще по тюрьме, – замечает Куфальт.

– Обрыдло мне все, – отвечает Лизе Беербоом, взглянув на нее. Он возвращается в здешний мир настолько, что снимает ногу с подоконника. – С утра до вечера стучишь, стучишь, стучишь по клавишам, так что голова кругом идет.

– Но ведь вам уже давно все это обрыдло, – возражает Лиза. – Почему же вдруг именно сегодня?..

– Потому что дошел до ручки, фройляйн, – спокойно объясняет Беербоом. – Наступает минута, когда тебе все нипочем – значит, дозрел.

– До чего дозрел?

– Ах, оставьте, фройляйн, – начинает раздражаться Беербоом. – На самом деле вы не хотите ничего этого знать. Только опять завопите: «Убийца!»

Надолго воцаряется молчание.

Его нарушает Беербоом, который говорит уже более спокойно:

– Я-то думал, сейчас меня в психушку отправят, а они просто взяли и вызвали наряд полиции. Тут я и решил: пора рвать когти. – И вдруг закатывается от хохота. – По дороге Минна попалась, я ей так врезал промеж глаз, наверняка нос набок!

Лиза немного отошла от него и стоит теперь в дверях, как бы готовясь удрать, но взгляд ее прикован к нему.

Куфальт боится отойти, ведь Беербоом все еще стоит, прислонившись спиной к переплету окна.

– Что же нам теперь с тобой делать?

– Что делать? – протяжным эхом отзывается Беербоом. – Может, вниз головой, и точка.

И он чуть не до пояса высовывается в окно.

– Стой! – вопит Куфальт.

Зря, однако, он так встревожился. Голова Беербоома вновь выныривает из пространства за окном.

И на лице у него ухмылка:

– Нет уж, если сам по себе угроблюсь, только сыграю на руку всем, кто постарался меня доконать, – родителям, судьям, прокурорам, святошам и тюремным наседкам! Еще бы! Им только того и надо! Нет уж! – Он постепенно взвинчивает себя. – Я им сперва такое устрою, что они своих не узнают. Довели меня до ручки, ладно, черт с ними, но тогда и я свое возьму: будет громкий судебный процесс, и каждый день по два столбца во всех газетах. Я им всем покажу! Посыплются со своих насиженных мест, шкуродеры проклятые! И Волосатик первый на улицу вылетит.

И опять закатывается истерическим хохотом, да так, что весь трясется.

– Я ему полбороды выдрал! Ну и вопил же он! Как хряк недорезанный!

Лиза и Куфальт не разделяют его веселья и глядят на него хмуро и неодобрительно. Но Беербоому сейчас уже на все наплевать.

– Как насчет сигарет, Вилли? – спрашивает он как ни в чем не бывало. – У меня пусто. Денег тоже ни шиша.

Куфальт протягивает ему одну сигарету.

– Ну, и как думаешь жить дальше? – спрашивает он.

– А, будет день, будет пища, – отмахивается Беербоом, с наслаждением затягиваясь.

– Послушайте, господин Беербоом, – после довольно долгой паузы говорит Лиза.

– Вас, что ли, слушать? – Беербоом бросает на нее косой взгляд и злобно кривится. – А сами-то вы кто, фройляйн? От вас тоже смердит, хоть и моетесь каждый день.

Лиза делает вид, будто не слышит.

– Вы сказали, что, мол, надеялись, что вас в психушку отправят. Вот и пойдите туда сами!

– А что, неплохая мысль, – оживляется Куфальт.

Беербоом долго думает, потом говорит:

– А если меня не примут? Возьмут и вызовут полицию? – И уже совсем решительно добавляет: – Если уж попадать в их руки, то хотя бы за что-то крупное. За сломанную машинку и побои дадут месяца три, – не стоит мараться.

– Мы можем обстряпать все это в лучшем виде, – загорается Куфальт. – Скажем, ты живешь у нас, с тобой случился припадок буйного помешательства, и ты на нас набросился. Потом пришел в себя, но боишься, как бы опять не накатило. Пусть тебя подержат один-два дня.

– А потом?

– За это время с тобой поговорит ихний старшой, ну, в общем, главный среди врачей. И будь он даже последний кретин, все равно поймет, что ты и впрямь спятил. Только расскажи ему про себя все как следует, особенно насчет сестренки. – Куфальт бросает взгляд в сторону Лизы.

Беербоом тоже глядит на нее.

Она стоит у дверей, вся такая светлая, нежная, белокурая, и личико у нее такое розовое, совсем детское…

– И это рассказать?

– Обязательно. Это в первую очередь.

– Ты считаешь, что я на этом свихнулся?

– Хватит разговоров, пошли, – торопит Куфальт. – Не ночевать же тебе здесь. Я тоже не хочу иметь неприятности с полицией. Где ближайшая психбольница, Лиза?

– На Фридрихсберге, – едва слышно отвечает та. – Тут совсем рядом.

– Знаете что, фройляйн, – вдруг заявляет Беербоом. – Я пойду в психушку только в том случае, если вы сами меня туда отведете. – И уже орет: – Клянусь богом, с места не сойду, если вы меня не проводите!

Куфальт и Лиза переглядываются.

– Ну, ладно, – решает Лиза. – Я иду. Но вы обещаете, что действительно пойдете в больницу?

– Слушай, Куфальт, – говорит вдруг Беербоом. – Одолжи мне двадцать марок, и я отвалю. И никаких тебе хлопот, сможешь тут же залечь со своей милкой в постель.

– Во-первых, у меня нет двадцати марок, – мрачнеет Куфальт. – Во-вторых, я бы тебе их все равно не дал. Ты напьешься до чертиков, по пьянке чего-нибудь натворишь, и меня же притянут, потому что напился ты на мои.

– Ну, ладно, – сразу соглашается Беербоом. – Пошли! Куда, я пока не знаю. Может, и в психушку.

9

– Послушай, дружище… – совсем другим тоном начинает Беербоом, как только они выходят на улицу.

Как все-таки удачно, что им удалось вытащить его из дома. Тут тебе и ветерок, и прохожие, и фонари, и ты понимаешь, что все это – реальность, нормальная, человеческая жизнь, а то, что произошло наверху, в полутемной комнате, и что все больше и больше от тебя отдаляется, кажется уже нереальным.

Лиза взяла Куфальта под руку, пальцы их переплелись, и внешне они вполне могут сойти за влюбленную парочку.

Беербоом плетется рядом. Там, в комнате, они его боялись, а что же здесь, на улице? А здесь можно подозвать такси и укатить без него, а можно и подойти к полицейскому, – тогда он сам удерет. Тут Беербоом не так неотвратим, он здесь временно и случайно, этот неприятный, вздорный человечишка, которого тюрьма доконала… Тут от него запросто можно отделаться. И тогда они с Лизой останутся вдвоем. И в его жизни будут любовь и работа, работа и любовь…

Беербоому на улице тоже как-то полегчало. Совсем другим тоном начал он разговор, как только они вышли из дома:

– Послушай, дружище, с тобой тоже не все ладно. Тебя они тоже взяли на заметку. Нынче утром в приют нагрянули Марцетус с Яухом и долго совещались с Волосатиком. Причем речь шла в основном о тебе…

– Ты-то откуда знаешь? – недоверчиво спрашивает Куфальт.

– Подслушал, – с гордостью заявляет Беербоом. – Пошел в уборную, а потом постоял под дверью у Волосатика. Ну, у них тоже ушки на макушке: не прошло и трех минут, как меня саданули дверью по башке.

– И что же?

– Набросились на меня всем скопом и давай отчитывать, то один орет, то другой. Потому я после и взбесился!

– Что же они обо мне сказали?

Беербоом задумывается. И вдруг скороговоркой выпаливает:

– Дашь двадцать марок, если расскажу?

– И полмарки не дам, – смеется Куфальт. – Чем напиваться, отправляйся уж лучше в психушку.

– Но ты загремишь, если я не скажу, что они задумали. Говорили и насчет того, что надо обратиться в полицию.

– Да знаю я, о чем речь, – опять смеется Куфальт. – Могу себе представить. Ведь я с «Престо» расплевался.

– Ну, и что тебе будет?

– Думаю, ты и сам знаешь. Ничего эта шайка-лейка не может мне сделать, ни самой малой малости.

– Ну что ж, не хочешь – не надо! – злится Беербоом и снова погружается в угрюмое молчание.

– А что же ты делаешь целые дни, раз в бюро не ходишь? – вмешивается в разговор Лиза.

– Новую работу нашел, куда лучше прежней! – шепчет ей на ухо Куфальт.

– Знаю, знаю, у Куцмана или вроде того, – вставляет Беербоом.

– Что-о?! – вырывается у Куфальта, и он сразу настораживается: – Что ты знаешь о Гнуцмане?

– Двадцать монет, – отвечает Беербоом.

– Ни за что, – стоит на своем Куфальт. – И не только потому, что двадцать марок – большие деньги, но именно потому, что ты черт те чего натворишь и меня же подведешь под монастырь.

– А я, может, и так натворю, – говорит Беербоом.

– Но тогда я ни при чем. Ну, пожалуйста, Беербоом, будь другом, скажи, о чем они говорили!

– С приятелем так не поступают, – подает голос Лиза. – Вилли вам тоже помогает.

«Вилли! Она назвала меня Вилли!» – поет в душе у Куфальта.

– Ничего себе помощь – тащит меня в психушку! Тоже мне приятель. Нет уж, ничего вам не скажу.

– Ну и кончим об этом! – рявкает Куфальт.

А сам ворчит себе под нос:

– Если они что и пронюхали, все равно ничего нам не сделают! Мы просто их конкуренты, все по закону, да и Бер не таковский. Попросим его как следует, он и оставит работу за нами, хоть мы и сидели в тюряге.

– Вот и Фридрихсберг, – говорит Лиза.

Большую часть пути они прошли парком. Кусты, подстриженные лужайки, розарии. Небольшой прудик.

А ночь такая тихая, теплая, на всех скамейках парочки. Сквозь ветви доносится шепот, шелест, тихие голоса, влажный воздух прямо-таки напоен жизненными соками…

За парком тянется низкое мрачное здание с порталом – психиатрическая больница Фридрихсберг. В окнах темно.

– Они там все спят, – говорит Беербоом и останавливается. – Ну дай мне хоть пять марок!

– В любой психушке так же, как в тюрьме, дежурят и ночью. Идем! – говорит Куфальт.

– И внутри у них тоже как в тюрьме, – криво усмехается Беербоом. – Фройляйн, подарите мне три марки. Ну, две. Или хотя бы одну.

Но тут Куфальт взрывается:

– Ах ты, сволочь, дерьмо вонючее! Только и знаешь, что другим жизнь портить! Загубил мне весь вечер. Так идешь или нет?!

Он хватает Беербоома за руку и силой тащит к порталу.

– Ну зачем же так! – испуганно вскрикивает Лиза. – Зачем так!

Но Беербоом вдруг вполне миролюбиво смеется:

– Ты меня лучше не хватай, Вилли, ведь если я врежу, полетишь вверх тормашками…

И, освободившись из рук Куфальта, он поворачивается спиной к больнице и глядит в глубь парка.

– Расселись по скамеечкам и обжимаются досыта, а наш брат… – И, кивнув на Куфальта, спрашивает: – А с вами он как, фройляйн, – досыта? Строит из себя порядочного, а самому небось все мало.

– Кончай трепать языком, – обрывает его Куфальт. – Так ты идешь или нет? Если нет, мы уходим.

– Ясное дело, иду, а что мне еще остается? Денег-то вы не даете! – вдруг опять подпускает слезу Беербоом.

Но с места не трогается. Только теперь он не глядит в глубь парка. Не глядит он и на спутников. Он что-то ищет. Руки его обшаривают карманы, осторожно общупывают все тело и откуда-то вытаскивают – Лиза даже тихонько вскрикивает, – бритву, открытую опасную бритву!

Беербоом держит ее в руке, слегка приподняв, а бритва не складывается, он, видимо, чем-то ее обмотал, прежде чем спрятать…

Куфальт и Лиза не отрываясь глядят на него, глядят на это старое, злое и обиженное лицо – лицо ребенка, которому не дали пирожного, – на его темные волосы и кустистые брови…

– К черту eel – вдруг говорит Беербоом и швыряет бритву куда-то в кусты. Блеснув в темноте светлой серебристой полоской, она с легким стуком падает на землю.

– Размазня! – говорит Беербоом, глубоко вздохнув. – А я-то думал, что смогу. Даже на это неспособен. Совсем меня доконали! Так что идем.

Они молча подходят к темному зданию. Лиза крепко прижимается к Кульфату. Он чувствует, что она буквально висит на его руке, чувствует, что она вся дрожит от страха, что нуждается в его защите.

В больнице, как и следовало ожидать, есть звонок. Они звонят. Но ни в одном окне не вспыхивает свет. Они звонят еще раз. По-прежнему темно…

Но Беербоом не принимается за старое – не уговаривает их уйти, не просит денег, он стоит и терпеливо ждет.

После третьего звонка загорается свет, заспанный сторож, шаркая, подходит к двери и спрашивает сквозь решетку:

– Чего надо?

– Извините, пожалуйста, – захлебывается словами Куфальт. – Вот это – мой шурин, сегодня вечером у него был приступ буйного помешательства. Все в доме переколотил и нас тоже хотел прикончить. Теперь он успокоился, но чувствует, что припадок может повториться. Нельзя ли ему остаться здесь не одну ночь? Ну, пожалуйста!

Сторож этот – долговязый, нескладный дядька с испитым, изможденным лицом – кожа да кости. Он похож скорее на здешнего больного, чем на сторожа.

– Не давайте ему больше пить, – советует он, подумав. – Пускай протрезвится.

– Да он и не пил вовсе, – возражает Куфальт. – И вдруг ни с того ни с сего начал буянить.

Беербоом стоит рядом и не произносит ни звука.

– У какого врача он лечился? – недоверчиво спрашивает сторож.

– Да пока ни у какого, – вновь наседает Куфальт. – Я и говорю: ни с того ни с сего на него накатило.

– Так не бывает, – не сдается сторож. – Чем этот ваш шурин занимается?

– В настоящее время он безработный, – сразу сбавляет тон Куфальт.

– До свиданья! – спокойно и даже как-то небрежно вдруг роняет Беербоом, поворачивается и уходит.

Сторож уже с интересом глядит ему в спину и говорит Куфальту:

– Послушайте, уважаемый. Я верю, что вы хотите добра тому человеку. Но знали бы вы, сколько безработных приходит к нам и прикидывается сумасшедшими, надеясь получить тут еду и кров… А что он там делает? Что он там ищет?

– О господи! – вскрикивает Куфальт, обернувшись. – Скорее, на помощь! Он ищет бритву, которую только что выбросил…

– Да поворачивайтесь же! – визжит Лиза.

Но сторож медлит:

– Не имею права выходить с территории. Я как-никак на дежурстве… – и запирает дверь снаружи.

Куфальт и Лиза со всех ног устремляются в темноту парка, причем Куфальт на бегу бормочет, ни к кому не обращаясь:

– Просидел за решеткой одиннадцать лет, а может, и больше, кто его знает, только полгода как вышел… Ясно, со сдвигом…

Темная фигура впереди уже пересекла лужайку и скрылась за кустом…

– Быстрее, Лиза! Где этот чертов сторож? Он-то небось умеет обращаться с этим народом…

– Бегите на улицу и постарайтесь найти полицейского. А я не могу далеко отлучаться, калитка-то открытой осталась.

Они бегут уже по аллее. На скамейке сидит парочка…

– Никто здесь не пробегал?

Те даже отпрянули друг от друга.

– Что? Как?

В ту же секунду поблизости раздается крик. Пронзительный, срывающийся на визг; крик внезапно обрывается, сменяясь хриплым, сдавленным бульканьем…

– Туда! Туда! Скорее туда!

Густой кустарник. Такая страшная ночь, такой ужасный миг, а парк благоухает себе как ни в чем не бывало…

Они осторожно раздвигают ветви…

На земле что-то белеет, какая-то груда белой одежды, все белое-белое… И по белому растекается от головы, от шеи что-то темное, густое и липкое, это кровь, кровавое пятно на глазах растет, расплывается и все темнеет, темнеет… И так странно булькает…

– Караул! На помощь! Полицию! – пронзительно кричит кто-то.

И в этот момент Куфальт видит лицо Лизы Бен, стенографистки Лизы Бен. Видит ее рот, жадно хватающий воздух, горящие глаза, вытянутую шею…

И ужас охватывает его. О, эта жизнь, что же это за жизнь…

– Бежим отсюда! – шепчет он ей. – Быстрее! А то потянут в свидетели!

– Дай мне взглянуть… Дай только взглянуть, – шепчет она в ответ, едва дыша от возбуждения.

Он хватает ее за руку и протискивается сквозь толпу, набежавшую со всех сторон.

10

У каждого бывают дни счастливые и несчастливые. Это знают все. Знал об этом и Куфальт. Он предчувствовал, что этот день – шестнадцатое августа – принесет ему одни беды. Но что еще он ему готовит?

Для начала он сразу же заявил Лизе, что съедет с квартиры не позднее первого сентября: не мог он забыть ее лицо в ту минуту. Этот жадно дышащий рот, эта сладострастно вытянутая шея!

– Так… – только и сказала она. И повторила: – Так… – А помолчав, добавила: – Пожалуйста! Скатертью дорога!

Она вышла из его комнаты, дверь за ней хлопнула: конец, точка. Хватит с него такой любви! Конечно, она крутила с ним только для того, чтобы поближе познакомиться с убийцей-маньяком Беербоомом. Нет уж, благодарю покорно!

Все прошло… прошло…

Потом, по дороге на работу, Куфальт купил газету, утренний выпуск, и прочел сообщение об убийстве, совершенном неким Беербоомом. Кое-что в статье заставило его горько усмехнуться, – например, упоминание о том, что Беербоома поместили в больницу Фридрихсберг («временно, дабы поскорее оградить от возмущенной толпы, жаждавшей с ним расправиться»), то есть в ту самую больницу, куда Куфальт тщетно пытался его сбагрить…

«Наверное, там он и останется до конца своих дней», – подумал Куфальт.

В той же заметке сообщалось, что жертвой Беербоома («скончавшейся той же ночью») оказалась одинокая тридцатисемилетняя швея, старая дева, которая, вероятно, только потому отправилась ночью в парк возле больницы, чтобы, глядя на целующиеся парочки, получить свою долю любовного волнения. А ведь и Беербоом добивался того же…

Ох уж этот великий и жестокий, неистовый убийца-маньяк Беербоом!

Нет, этот несчастный, вечный неудачник, сумасброд и рохля, которого газета изобразила этаким зверем, чуть ли не дьяволом, одержимым жаждой убийств! А он всего лишь жалкий урод, порожденный темной стороной жизни!

Этого великовозрастного ребенка разлучили с любимой сестренкой, заставили одиннадцать лет жить монахом, извратив в нем все естественные инстинкты, так что пылающей осталась только плоть, а потом, когда его выпустили на волю, он уже был неспособен спать с женщиной и отрешиться от диких фантазий, теснившихся в его мозгу, и потому загорелся безумной страстью к маленьким девочкам, почти детям, загорелся мечтой о голеньком детском тельце… И уже готов был смириться, отказаться от своих необузданных желаний и укрыться в психушке, как в камере, отказаться от их исполнения, от всякой надежды на их исполнение в этой жизни…

Однако и в этом ему было отказано, и почти против воли он оказался ввергнутым в жизнь, лишенную надежд, где для него не было ни крова над головой, ни работы, ни пищи, ни шансов на успех, ни доброго слова, ни верного друга и вообще никакого места под солнцем…

Вот он и бросился с бритвой в руке исполнять свое единственное, оставшееся еще доступным желание.

И наткнулся на полную противоположность того, что искал, – не на девушку-полуребенка, а на высохшую старую деву, своего двойника в образе женщины…

И Куфальт живо представил себе, как этот несчастный безумец Беербоом проведет остаток своей жизни – долгий ли или краткий – в каменной клетке с зарешеченным окном, вновь и вновь прокручивая в уме одну и ту же мысль: «Если бы мне тогда попалась хотя бы молоденькая… Если бы в ту ночь мне повстречалась маленькая девочка… Хоть бы напоследок мне улыбнулось счастье!»

Счастье! У Куфальта, ясным солнечным утром направлявшегося на работу в бюро «Цито-Престо», даже мороз пробежал по коже… Что люди называют счастьем, что это вообще за штука – счастье… Для Беербоома было бы счастьем, если бы на месте тридцатисемилетней старой девы оказалась девочка девяти или одиннадцати лет, маленькая девочка в носочках…

Вот уж воистину: счастье!

11

Во всяком случае, в «Цито-Престо» еще никто ничего не знал о ночном происшествии. Чтение газет не входило в круг жизненных потребностей бывших заключенных, и даже при самых заманчивых заголовках они ни за что не стали бы тратить десять пфеннигов на утренний выпуск; за десять пфеннигов можно купить целых три сигареты, – так что и говорить не о чем!

– Упакуйте готовый материал и доставьте на фирму, – сказал Маак Куфальту и Монте.

– И не берите двадцатимарковых, как в прошлый раз, – их не разделишь! – потребовал Енш.

– Ладно, возьмем тысячными, – отшутился Монте, и они двинулись в путь, нагрузившись тяжелыми пачками по пять тысяч писем в каждой.

– Вот, фройляйн, очередные десять тысяч, – говорит Куфальт секретарше. – Наверное, незачем отрывать господина Бера от дел, все у нас в полном порядке. Нам бы только записочку в кассу, если можно.

– Нет, господин Бер хотел бы с вами переговорить, господин Мейербер, – отвечает секретарша. – Конверты можете здесь оставить, и ваш спутник тоже может здесь подождать. Господин Бер хочет поговорить с вами лично. Как пройти к нему, вы знаете.

Да, Куфальт знает. Но идет не с легким сердцем. Этот Яблонски вчера… Может, за афишным столбом и вправду прятался Яблонски? А потом эта бессвязная болтовня Беербоома о том, что он подслушал… Может, надо было дать ему двадцать марок, которые он клянчил? О, господи! Неужели не видать им покоя до конца дней?!

Господин Бер сидит за своим столом, курит сигарету и листает какие-то письма. Он не поднимает головы, когда Куфальт входит и вежливо здоровается.

Он даже не отвечает на приветствие.

Ах нет, в конце концов он все же отвечает:

– Здравствуйте, господин Мейербер. Ведь ваша фамилия Мейербер? – спрашивает он.

Куфальт молчит. («Значит, все же дознался, значит, дознался…») Бер бросает на посетителя быстрый взгляд.

– Ведь ваша фамилия Мейербер, не так ли? – повторяет он свой вопрос, но в тоне уже чувствуется угроза.

– Да, – упавшим голосом роняет Куфальт.

– А имя?

– Вилли.

– Ага, значит, Вилли Мейербер. Не Джакомо слава богу.

Господин Бер как бы в раздумье разглядывает свою сигару, стряхивает пепел и спрашивает:

– И если я вас правильно понял, вы безработный. То есть были безработным до того, как получили у нас заказ.

– Так точно.

Вновь возникает напряженная пауза – на этот раз надолго.

– И это все? Только безработный? – вдруг нарушает ее Бер.

– Все, – покорно соглашается Куфальт.

Толково придумано: одни люди сидят за письменными столами и имеют право задавать вопросы другим, а эти другие обязаны стоя на эти вопросы отвечать. Немыслимо даже представить себе, чтобы Куфальт вдруг стал спрашивать Бера, как он до этого додумался и почему, да отчего… Просто немыслимо!

Его дело – стоять и ждать, пока господин Бер, оглядев Куфальта с головы до ног, спросит:

– И все, что вы мне тут наговорили, тоже чистая правда, так, господин Мейербер?

Куфальт не сразу решается ответить. В голове у него проносится: «Какой смысл раскалываться? Еще никому от этого пользы не было. Любому бывалому уркагану известно – на допросах все отрицай».

– Да, господин Бер, все – чистая правда, – твердо говорит он.

– Что ж, прекрасно, – говорит Бер и опять принимается листать бумаги. – Значит, все, что вы мне сказали, правда. А больше и нет ничего. Больше я ничего не знаю.

– Да, – подтверждает Куфальт. – Больше ничего и нет.

– Хорошо, благодарю вас. Деньги получите в кассе, распоряжение возьмите у фройляйн Бекер. До свиданья, господин Куфальт.

Только закрыв за собой дверь кабинета и отойдя от нее шагов на десять, Куфальт вдруг соображает, что Бер назвал его Куфальтом. Ну и что ему теперь делать? Может, тот даже нарочно проговорился, из лучших чувств, чтобы как-то предупредить его о грозящей опасности. Теперь надо быть начеку, гром, того гляди, грянет. Но они ничего, ничего не могут им сделать!

Хуже всего, что с Монте об этих делах говорить нельзя. Вот он вышагивает рядом, красивый, в сущности, парень, и волосы у него на редкость красивые – светлые, вьющиеся. Но в голове у него одни мерзости. Он ко всему равнодушен, терпеть не может изо дня в день вкалывать и всегда ищет повод смыться… Куфальт, спотыкаясь, тащится рядом с ним. «Такой уж сегодня день – что ни час, то хуже. Так и жди беды».

И все-таки застывает на пороге их мансарды, оторопев от неожиданности: в треске и грохоте машинок посреди комнаты стоит – кто бы вы думали? – не кто иной, как папаша Зайденцопф, их общий любимец Волосатик.

Как только Куфальт с Монте появляются в дверях, он резко поворачивается к ним:

– А вот и вы, мой дорогой Куфальт! Я так по вас соскучился.

И он бросается к Куфальту, излучая доброжелательность и заранее протягивая руку для приветствия.

– Не подавай ему руки, Вилли! – перекрывая треск машинок, кричит Енш.

– Разговоры запрещены! – напоминает Маак.

Куфальт едва успевает отдернуть руку – она уже почти коснулась пальцев Зайденцопфа. Вместе с Монте он направляется к своему месту, садится, не поднимая головы, и принимается рассовывать материал по конвертам.

Один-второй-третий… Быстрее, быстрее, еще быстрее…

– Дорогие мои юные друзья, – стоя посреди комнаты, начинает речь Волосатик, по-видимому нимало не обескураженный оказанным ему приемом…

А машинки трещат и позванивают, и на Енше опять ни пиджака, ни жилета, ни рубашки…

– Дорогие мои юные друзья, всяческого уважения достойно усердие, с каким вы отдаетесь столь общественно полезной работе. Было время, когда кое о ком из вас, в частности о вас, мой дорогой Куфальт, высказывались злокозненные суждения… Но, слава господу, они не оправдались и развеялись как дым, да, как дым…

Зайденцопф стоит посреди комнаты и медленно, с наслаждением потирает руки. При этом он обводит глазами сидящих за машинками, проверяя, не глядит ли на него хоть один из них. Но нет, никто не глядит. Все работают.

Глава приюта «Мирная обитель» делает несколько шагов и останавливается за стулом одного из печатающих. Через плечо сидящего он разглядывает машинку, бодро постукивающую рычажками, и многозначительно произносит, ни к кому не обращаясь:

– И все как одна – новые… Прекрасные новые машинки… «мерседес»… «адлер»… «ундервуд»… «АЭГ»… «ремингтон»… Да, на таких работать – одно удовольствие. Чудеса, чудеса…

Глаза Куфальта и Маака на миг встречаются. А Зайденцопф, нимало не смущаясь, продолжает:

– Триста тысяч адресов – неплохой заказец, надолго хватит работы, думается, месяца на полтора. А что потом?

Никто не отвечает.

– В Гамбурге такой заказ выпадает от силы два-три раза в год. А что делать остальное время? О, мои юные друзья… – Голос его крепнет, звучит уже как колокол, а черная курчавая борода топорщится… – О, мои юные друзья, мы с распростертыми объятиями приняли вас и в «Мирную обитель», и в «Престо», когда вы вышли на свободу из мест заключения, когда вы были в отчаянии и растерянности, без средств к существованию. Мы дали вам хороший обильный домашний стол, кров над головой и все условия для нормальной жизни. – Голос его уже гремит набатом. – В «Мирной обители» вас приучили трудиться, с неизбывным терпением мы возвращали вам привычку к каждодневному труду. И вот как вы нас отблагодарили!