Текст книги "Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

У него не было никаких надежд, никаких перспектив, эта бессердечная стерва крутила налево и направо с мужчинами, и он не решался даже заговорить с ней. Но разве ночами, лежа в постели, он не заклинал ее: «Приди! Приди! Ты не можешь не прийти ко мне! Хотя бы один-единственный раз! Я умираю от тоски по тебе! Приди же!»

Может быть, он легче перенес бы все эти муки, если бы о них никто не знал. Но он нутром чувствовал – и это было для него самое страшное, – что она обо всем догадалась. Она лежала у себя в комнате, отделенная от него тремя стенами, а он чувствовал: догадалась. Может, она даже наслаждалась своей победой, может, гордилась и ликовала. Но так и не пришла.

Окно было открыто, теплый летний ветерок трепал занавески. За окнами с грохотом приближались и удалялись поезда городской электрички… Дорогой Куфальт, это и впрямь грозное и жестокое испытание: выйдя на волю, лежать вот так одному и сходить с ума от тоски и желания. Ведь до этого он целых пять лет пролежал в крохотной камере со скошенным окном, мечтая: «Выпустите меня на волю, о выпустите меня, негодяи, только на одну ночь, даже на один час, иначе я сойду с ума!..»

Однажды кто-то сказал Куфальту: «Вот выйдешь на волю – узнаешь по-настоящему, почем фунт лиха!»

Все равно, кто сказал. Важно, что попал в точку.

5

По вечерам иногда приходил в гости Беербоом. Он не остался единственным обитателем приюта на Апфельштрассе, прибыли новые постояльцы, так что недостатка в общении он не испытывал. Но тем не менее он частенько навещал старину Куфальта, может, успел к нему привязаться, а может, просто в память тех дней, когда они оба были единственными питомцами «Мирной обители».

Беербоому не стало лучше, с первого взгляда было заметно, что ему стало хуже, намного хуже. Лицо желтое и какое-то помятое, набухшие голубовато-серые мешки под глазами и взгляд трусливо-бегающий и в то же время горящий каким-то черным пламенем, которое обжигало любого, кто встречался с ним глазами. И безудержная, бестолковая болтовня, целые потоки слов без связи и смысла…

– А пошли они все в зад, – и Зайденцопф с Мергенталем, и этот их распрекрасный святоша Марцетус! Я теперь вообще ничего не делаю, вчера только сорок адресов написал! Ух и разъярились они!

Он сияет.

– Так ваши денежки скоро кончатся, – замечает Куфальт.

– Мои денежки? Они все равно уже почти кончились. А мне плевать. Скоро вообще не будет в них нужды.

Куфальт пристально вглядывается в желтое, исступленное лицо.

– Выбросьте это из головы, Беербоом. Наверняка попадетесь в первый же раз.

– Подумаешь! – Беербоом опять сияет. – Ну и пускай. Зато буду знать, что имел то, чего хотел.

Куфальт настолько ошарашен, что не сразу приступает к расспросам. Но на эту тему вечно болтливый нытик Беербоом не желает распространяться.

– Вот увидите. Впрочем, может, ничего и не сделаю.

Но Куфальт не отстает:

– А с Бертольдом вы, случайно, не встречались?

Беербоом делает пренебрежительный жест:

– С кем? С Бертольдом? Встречался, как же, как же. Он теперь проживает на улице Ланге Райе. У него там шик-блеск, видать, как сыр в масле катается.

– Только не связывайтесь с Бертольдом! – предостерегает Куфальт.

– С ним связываться? Что я, кретин, что ли? Я пошел получить обратно свои три марки, так он выставил меня еще на пять и дал честное слово, что первого числа вернет двадцать. – И без всякого перехода вдруг начинает жалобно ныть в своей обычной манере: – Как вы думаете, я получу эти деньги? Думаете, он отдаст? Ведь должен же отдать, верно? Я ведь могу и в суд на него подать, правда?

– Кажется, вы сказали, что скоро у вас вообще не будет нужды в деньгах? – замечает Куфальт.

– Да бросьте вы. – Беербоом вдруг опять мрачнеет. – Деньги всегда нужны. Думаете, я подарю Бертольду свои кровные? Как бы не так!

Нет, интересным собеседником Беербоома никак не назовешь, а все же с ним легче, чем одному, если ждешь, когда хлопнет входная дверь, легкие быстрые каблучки простучат по передней, и ты услышишь две-три обыденные фразы, вполголоса брошенные матери.

– Да помолчите вы хоть минуту! – вдруг вскидывается Куфальт, обрывая Беербоома на полуслове. – Да, да, входите, пожалуйста.

Да, это она постучалась в дверь, как нарочно теперь, когда тут торчит Беербоом, она пришла к нему.

Лиза остановилась на пороге, Беербоом неуверенно поднялся со стула и уставился на нее.

– Можно предложить вам чаю – вам и вашему другу?

О, нынче она так благосклонна! Или что-то задумала? Может, у нее сегодня что-то сорвалось, вот она и вспомнила о жильце, зашла предложить им с Беербоомом чаю.

Беербоом сразу заторопился:

– Нет-нет, мне не надо. Мне пора. К десяти я должен вернуться в приют.

И Куфальт выпаливает вне себя от бешенства:

– Беербоом! Я же вам сказал: если вы хоть раз…

А Лиза Бен все стоит на пороге, переводя глаза с одного на другого. И Беербоому хочется быстренько загладить свой промах:

– Я вовсе не его друг. Господин Куфальт лишь изредка приглашает меня зайти. – И добавляет для вящей убедительности: – У нас с ним нет ничего общего.

На Лизе светло-голубое платье без рукавов с неглубоким квадратным вырезом. Волосы – вероятно, из-за жары – распущены и легким ореолом обрамляют ее лицо, а рот по-детски полуоткрыт.

– Ну, значит, я пойду приготовлю вам чай, – говорит она, как бы не слыша Беербоома. – Вода сейчас закипит.

Но не уходит. Наоборот, она прикрывает за собой дверь и говорит:

– Вы, может быть, представите мне своего друга?

– Беербоом, – сквозь зубы цедит Куфальт. – Фройляйн Бен.

– В каком же приюте вы живете, господин Беербоом? – спрашивает она.

На Куфальта она и не глядит.

– Да как вам сказать, – мямлит Беербоом. – Даже не знаю… – И вдруг его осеняет: – Настоящей психушкой это не назовешь, но я ведь и впрямь слегка со сдвигом. – И, явно гордясь тем, как ловко он выкрутился, еще и добавляет для ясности: – Потому-то мне и разрешается иногда заходить к господину Куфальту.

Куфальт чувствует, что от крайнего отчаяния на него накатывает приступ неудержимого хохота, но Лиза даже не улыбается. Присев на краешек плюшевого кресла, она ласково смотрит на Беербоома.

– Как это – «со сдвигом»? То есть, как это – «слегка со сдвигом»?

– О, знаете, это долго объяснять, а мне на самом деле пора, – Беербоом напряженно соображает, как бы ему не навредить Куфальту, и наконец говорит: – Видите ли, фройляйн, это связано с женщинами. Не могу же я вам рассказывать о таких вещах, верно?

– Вот оно что! – возражает Лиза. – Уверена, что понимаю в этих вещах больше, чем вы думаете.

И очень вдумчиво разглядывает Беербоома, потом переводит взгляд на Куфальта. А тот уже дрожит от страха, – ведь глядя на них обоих, так легко обо всем догадаться! Почувствовала же она, как он ночами желал ее и боялся себя выдать, желал и боялся. Они с Беербоомом оба скованные, заторможенные, и мозги у таких всегда со сдвигом – ей нетрудно сообразить.

И вдруг она улыбается как ни в чем не бывало:

– Ну расскажите же, хоть немножко. Я остановлю вас, если вы зайдете слишком далеко.

«Ей бы только помучить», – думает Куфальт, а вслух говорит:

– Между прочим, вода для чая наверняка давно кипит, фройляйн Бен. Я только в том смысле… Вы ведь хотели…

Окончательно смутившись под ее взглядом, он умолкает.

– Да, совсем забыла вам сказать, господин Куфальт, – заявляет Лиза. – Мать говорит, на днях приходил тут один, в штатском и с бляхой, понимаете, какое дело. О вас справлялся. Пропадаете ли вечерами, водятся ли деньжата, с кем встречаетесь и все такое.

Она умолкает и не глядит уже в сторону Куфальта, все ее внимание приковано к Беербоому.

– Не понимаю, с чего бы это… – Куфальт как громом поражен.

– Просто чтобы вы были в курсе, – говорит Лиза. – А нам с матерью все равно. Ну, так что же с вами, господин Беербоом?

Куфальт стоит столбом, словно прирос к полу. Он и раздавлен, и счастлив, потому что его не гонят. И в то же время ему стыдно перед ней – ведь она все поняла, и скорее всего уже давно. Что же теперь будет?

Он глядит и глядит на нее, но она уже забыла о нем, до того увлеклась беседой с Беербоомом, – щеки порозовели, глаза блестят, так она возбуждена. Вот встает с кресла, подходит к Беербоому, подсаживается к нему на тахту, они начинают шептаться… Сколько же ей лет? Двадцать один? Двадцать два? Никак не больше.

– Дело в том, – говорит Беербоом, – что стоит мне посмотреть на женщину, и я сразу начинаю думать об этом. Понимаете? Всегда только об этом. И если хочу поболтать или погулять с какой-нибудь одной, вспоминаю о них всех. И не могу решиться… Столько лет…

– А сколько?

– Одиннадцать. И асе одиннадцать я думал только об этом, а теперь столько всего навалилось, и все такое разное, понимаете…

Он растерянно смотрит на нее.

– А вы и теперь думаете о том же, о чем… о чем в тюрьме? – Она оттопырила нижнюю губку и неотрывно смотрит на него. Словно ласковое крыло птицы осеняет ее лоб копна мягких распущенных волос.

– Я не в простой тюрьме сидел, а в каторжной, – с каким-то странным азартом уточняет Беербоом. – Это Куфальт в простой… – Он с виноватым видом поднимает глаза на Куфальта. – Ничего, что я об этом рассказал, Куфальт? Фройляйн ведь так и так все знает.

Куфальт только молча глядит на него.

– Нет, – отвечает Беербоом на вопрос Лизы. – Или, вернее, да, думал. До последнего времени. Но теперь у меня все по-другому…

Он не договаривает. Двое других сидят, не двигаясь, и ждут, продолжит он или нет. В комнате душно, воздух сухой, горячий, нечем дышать… Оба глядят в пространство. Никто ни на кого не смотрит.

– Знаете… – вновь начинает и вновь не договаривает Беербоом.

Куфальт решается взглянуть на него. Вечно сумрачное желтоватое лицо Беербоома как-то посветлело, разгладилось, оно сияет, даже светится. Словно вдруг открылся вид из окна – горы, долины, дальние дали… Что это – счастье? Может, так и выглядит счастье?

– У меня есть сестренка, – медленно, с трудом выговаривая слова, начинает Беербоом. – Когда я исчез из дому, она была еще совсем маленькая, лет десять, может, двенадцать… – Помолчав, он продолжает тем же тоном: – Понимаете, я все знаю о детях, вернее, о маленьких девочках, у меня ведь есть сестренка. И в тюрьме я всегда о ней думал… А теперь…

Он опять умолкает. Остальные тоже молчат. Беербоом встает, быстрыми шагами меряет комнату, вновь садится и говорит:

– Дети, вернее, маленькие девочки, гуляют в сквериках, понимаете…

Опять молчание, опять все трое стараются не смотреть друг на друга.

Если бы можно было встать и распахнуть окно, чтобы свежий ночной ветерок развеял это наваждение! А это, конечно же, наваждение, колдовство, вот она, колдунья, сидит тут и мучает, мучает…

– А я стою и гляжу на них всякий раз, как удается уйти из приюта, стою и гляжу. И такие страшные мысли приходят в голову! В тюрьме такого не было, там казалось, это только за решеткой об этом думаешь, а потом все будет по-другому.

Вновь надолго воцаряется молчание. Куфальт делает над собой усилие, чтобы сбросить чары, открывает рот, силится что-то сказать, откашливается и, выдавив «Итак…», умолкает.

А Беербоома, наоборот, как прорвало:

– Да, женщины и девушки, они ведь все знают про меня. Или, вернее, я все знаю про них. И я не могу с ними… Понимаете, ведь каждая из них может оказаться моей сестренкой! Это ощущение так ново для меня…

Он задумывается. Его желтоватая длинная рука с черными волосами и синеватыми набухшими венами вползает на стол, распрямляется и вдруг резко сжимается в кулак, словно раздавливая и ломая что-то невидимое…

– Я-то уж думал, – шепчет он едва слышно. – Я-то уж думал, они меня совсем доконали, ан нет, вроде все сызнова начинается…

Он чуть ли не рыдает от счастья и все шепчет, шепчет:

– Детки, маленькие девочки с голыми ножками… Плохо только, что мало видно, но может быть…

Он умолкает и дико глядит на Лизу и Куфальта. Губы его дрожат.

– Вон отсюда! – вдруг взвивается фройляйн Бен. – Сию минуту вон!

Вся дрожа, она вскакивает и, вцепившись в спинку стула, бормочет:

– Убийца вы, убийца, уходите сейчас же…

И с Беербоома моментально все слетает – нет ни сияния, ни счастья, ни общительности.

– А что я… – лепечет он. – Вы же сами…

– Пошел отсюда! – теперь уже и Куфальт орет и подталкивает того к двери. – Несет всякую гнусь, мерзавец! Убирайся! Вот тебе ключ от входной двери. Завтра за ним зайду.

– Да ведь я что… Фройляйн, вы же сами просили…

– Пошел, пошел! – Куфальт выталкивает его за порог.

Входная дверь за ним захлопывается. Куфальт плетется в свою комнату и в нерешительности застывает на пороге…

Может, она просто шлюха, холодная, извращенная, испорченная до мозга костей шлюха, может, ей хочется пощекотать нервы чем-то запретным, почуять запах крови…

А она, оказывается, лежит на его кровати и плачет. И увидев, что он вошел, приподнимается ему навстречу и, заливаясь слезами, протягивает к нему обнаженные руки:

– Иди же, иди же ко мне! Этот твой приятель так ужасен! Иди же ко мне, иди же!

6

Принесло ли это счастье? Или хотя бы облегчение?

В те ночи, когда его мучили мысли о Лизе, ему казалось, что жить будет легко и счастливо, стоит ей один только раз прийти к нему. И вот она пришла, – но где же ощущение легкости и счастья? Он по-прежнему сидит за машинкой – с той ночи прошло две недели, а может, и три, – а жизнь все так же тяжела. Или еще тяжелее?

Вот он сидит и стучит на машинке. Несколько дней – сразу после той ночи – ему работалось лучше, настолько лучше, что Яух перестал торчать за его стулом: не к чему было прицепиться. Но потом он понемногу начал сдавать. Он старался взять себя в руки, не хотел опять становиться козлом отпущения. Вон Маака уже два-три раза вызывали в другую комнату – писать под диктовку клиентов. А ему что же – вечно сидеть на этих адресах?

Жизненные силы его были как бы заторможены изнутри: только что он был бодр, погружен в работу и даже весел; и вдруг мозг его как бы отключается, в голове пусто, как будто никакого Куфальта уже и нет на свете. Может быть, в мозгу тоже есть такая тесная клетка с решеткой и замком вроде тюремной камеры, в которой из угла в угол мечется что-то бесформенное, заточенное туда навек?

– Куфальт, шухер! – шепчет Маак.

И Яух уже тут как тут.

– Вот пять аттестатов, господин Куфальт. Это подлинники. Нужно сделать по четыре копии с нормальным интервалом, через час за ними придут. Но прошу обойтись без опечаток, ничего не забивать и чтобы заглавное «С» не выскакивало из строки!

– Хорошо, – говорит Куфальт.

– «Хорошо»! Конечно, что же вам еще сказать! Ну ладно, посмотрим. Во всяком случае, это моя последняя попытка.

Куфальт взялся за дело с охотой – как же, впервые ему доверили квалифицированную работу, он им еще покажет, на что способен, они еще увидят, а уж у Яуха и вовсе глаза на лоб полезут!

Но странно: этот Яух обронил всего несколько слов – «без опечаток», «не забивать» и «чтобы „С“ не выскакивало». И каждое слово превратилось в препятствие.

И препятствий было не два и не три, все становилось препятствием.

К примеру: надо сделать четыре копии. А ведь как легко просчитаться! Правильно ли вложена копирка? Раз подлинники, значит, нельзя запачкать, а у него большой палец в черной краске от копирки, скорей к умывальнику, три минуты потеряно. За работу!

«Свидетельство об окончании ученичества. Эльмсхорн, 1-го октября 1925 года.

Господин Вальтер Пукерайт, род. 21 июля 1908 г. в семье булочника Вальтера Пукерайта, проработал в моей лавке скобяных товаров, издавна пользующейся отличной репутацией, с 1-го октября 1922 года до сегодняшнего дня в качестве ученика…»

И так далее и тому подобное.

– Ну как, господин Куфальт, скоро закончите?

– Да-да, скоро.

– Что-то не похоже. Лучше сразу скажите, если чувствуете, что не справитесь. Ведь вы не справитесь?

– Отчего же, справлюсь.

– Ну что ж, поглядим-увидим. Только учтите – при четырех копиях надо гораздо сильнее ударять по клавишам. Дайте-ка взглянуть… Ну, конечно, так я и знал: текст слепой, нечеткий. Все переделать!

Когда Куфальт заправляет в машинку чистую бумагу, Маак шепчет:

– Спокойно! Только не заводись! Он тебя нарочно запугивает.

Куфальт отвечает ему робкой и благодарной улыбкой и начинает все сначала: «Свидетельство об окончании…» Разве пишется «Свидетельство», а не «сведетельство»? А, плевать, раз здесь так написано, значит, так и правильно. О господи, надо «Пукерайт», а я «Пакерайт»! Что делать? Забить? Нельзя! Стереть резинкой? Придется стирать пять раз. Начать сначала? Опять сначала? Зато на этот раз все будет правильно!

Маак больше не смотрит в его сторону. Яух ушел в свою комнату, никто на него не глядит. Или, может, краем глаза все же поглядывают?

На этот раз все идет гладко до третьей строчки, но тут из строки выскакивает заглавное «Г» (правда, не «С»), что рубит его под корень. Заново вкладывая копирку между листами бумаги, он косится в сторону Маака, но Маак ничего не видит, строчит как одержимый.

Куфальт опять берет себя в руки, и все идет как по маслу, строчка за строчкой, без опечаток, без помарок. Первая страница вот-вот будет готова… И вдруг его пронзает предчувствие. Так и есть! Он вложил копирку обратной стороной, на четырех страницах получилась зеркалка, пятая – пустая!

Он сидит, безвольно опустив руки, какой смысл бороться с дьяволом, который сидит в нем самом и ему же вредит. Пять лет его выращивали и сделали Куфальта ни на что не годным. «Иди туда», говорили ему, «сделай то-то», приказывали, и теперь, на воле, пружинка внутри ослабла и не срабатывает… Какой смысл!

Через трое суток после той ночи, дождавшись, когда хлопнет входная дверь, он выбежал в коридор и, задыхаясь от счастья, выпалил:

– Радость моя, я так по тебе соскучился! – и обнял ее за шею.

– Что вы себе позволяете?! – холодно спросила она, отстраняясь, и удалилась в кухню к матери…

Какой смысл…

– Куфальт, давай сюда по-быстрому, – шепчет Маак. – Я за тебя сделаю! Скорее! Осторожно, чтобы никто не засек, они тут все стукачи, одна шайка-лейка! Спасибо! А ты берись за адреса.

Как затрещала, как застрекотала машинка Маака! Динь-динь – готова строчка, динь-динь – вторая, динь-динь – третья…

Не открылась ли проклятая дверь? Еще одиннадцать минут, Маак кончает уже третий аттестат, нет, дверь не открылась, осталось не больше полстраницы…

– Ну, Куфальт, сдавайте работу! – И тоном глубочайшего изумления: – Как? Почему вместо вас печатает господин Маак? Кому я поручил эту работу – ему или вам?

– Я… Я его попросил, – лепечет Куфальт, запинаясь на каждом слове. – Я так нервничал… Несколько раз ошибся…

– Та-а-а-к! – с видимым удовольствием констатирует Яух. – Так. А почему не обратились ко мне? Кто заведует бюро – я или вы? Во всяком случае, я доложу об этом происшествии господину пастору Марцетусу. Жульничества я не потерплю! Хотели меня провести… Давайте сюда работу, господин Маак!

«Надо работать и работать, ни на что не отвлекаясь, больше пятнадцати марок в неделю все равно не выгонишь, а в эту, может, всего двенадцать получится, но сегодня только еще вторник, а Марцетус является в „Престо“ вершить суд и расправу по пятницам. Не сидеть же без дела столько времени, так что придется браться за адреса… Мучительница!»

– Не бери в голову, Куфальт! С этим попом я сам поговорю. А если нас в самом деле выставят, у меня есть шикарная идея! Нет, вовсе не то, что ты думаешь, ничего общего. Дело вполне реальное. Ну, ладно, там видно будет…

– И вообще, господин пастор, – говорит Маак седовласому доктору honoris causa, – я придерживаюсь того мнения, что запугиванием немногого добьешься. Вот, к примеру, мой друг Куфальт…

– Минуточку, – перебивает его пастор Марцетус, останавливая Маака еще и жестом белой пухлой руки. – Минуточку! Вы прекрасно знаете, господа, что я не одобряю дружеских отношений между бывшими заключенными. Вам обоим именно потому и разрешили жить в городе, чтобы вы могли приобрести круг знакомств среди приличных людей и получить доступ в нормальное общество, живущее в ладу с законами. А вы говорите: «Мой друг Куфальт!» – Он бросает на них строгий взгляд. – И вообще, как вам, вероятно, известно, разговоры среди работающих в машинописных бюро строжайше запрещены. Откуда же вы знаете друг друга?

И испытующе глядит на них, словно ожидая ответа. Но они молчат.

– Вы говорите «запугивание»! – рокочет пастор. – Да я знаю господина Яуха уже десять лет и всегда считал его человеком доброжелательным, преданным делу и исключительно добросовестным. Но может быть, именно потому вы и говорите о «запугивании», что он и от вас требует добросовестного отношения к делу?

– Но… – только и успевает ввернуть Маак.

– Минуточку! Когда господин Куфальт прибыл к нам, его отнюдь нельзя было назвать хорошим работником. И тем не менее, он зарабатывал у нас – я специально проверил – восемнадцать – двадцать, а один-два раза даже двадцать две марки в неделю. Но с некоторого времени его работоспособность резко упала. Как мне сообщил господин Яух, за эту неделю он не заработает и десяти. Итак, господин Куфальт…

Куфальт открывает рот, чтобы достойно ответить. Ведь еще совсем недавно он диктовал пастору Марцетусу свои условия и даже до некоторой степени держал его на поводке. Но и до того случая он умел с ним разговаривать. Куда все это девалось? Теперь он лишь робко мямлит:

– Господин пастор, вы думаете, это все потому, что я покинул приют и у меня на уме что-то другое. Но поверьте, господин пастор, я стараюсь, я изо всех сил стараюсь. Но как ни стараюсь, что-то во мне вдруг обрывается, я как бы заболеваю, но не по-настоящему, понимаете, а просто от долгого сидения в тюрьме кажется, будто у тебя совсем нет сил и ты ни на что не способен…

– Ах, вон оно что, – говорит пастор. – Вон оно что. Значит, вы утверждаете, что теперь, как бы задним числом, приобрели нечто вроде тюремного синдрома. Звучит не очень правдоподобно. От господина Петерсена мы узнали, что у вашей квартирной хозяйки чрезвычайно миловидная дочь, девица сомнительной репутации. Так ли это, господин Куфальт?

Куфальт молчит, словно воды в рот набрал. «Хоть бы Маак сказал что-нибудь!» Но Маак тоже молчит, то и дело поправляет очки и молчит. Он, конечно, злится, потому что Куфальт никогда ему про эту дочку не рассказывал и равнодушно выслушивал его описания предлагаемых девиц. А оказывается, дело было совсем в другом!

– Значит, так, – после затянувшегося молчания подытоживает беседу Марцетус. – Посмотрим еще неделю. Если с работой не наладится – то есть получится меньше восемнадцати марок в неделю, – нам придется отказаться от ваших услуг, господин Куфальт. Кроме того, я скажу господину Яуху, чтобы он оставил вас в покое, дабы не давать повода к разговорам о запугивании. До свидания, господа! Ах, одну минутку, господин Маак! Нет-нет, господин Куфальт, вы можете идти.

7

Только после работы Куфальту удается поговорить с Мааком без помех: в бюро соглядатаев и доносчиков пруд пруди. Солнце еще ярко светит, и они медленно спускаются по набережной Альстера, пересекают Глокенгисерваль и выходят на берег Аусенальстера, по-летнему усеянный белыми парусами и пароходиками.

– Чего ему, собственно, было от тебя надо? – начинает разговор Куфальт.

– А, обычные игры, – отмахивается Маак. – Все надсмотрщики в них играют. Хочет натравить нас друг на друга. Зависть, она, знаешь…

– Да ладно уж, расскажи толком, – просит Куфальт. Он слегка встревожился, только сейчас до него дошло, каково бы ему было в бюро без Маака.

– Завтра мне светит временная работа в какой-то экспортной конторе. И если понравлюсь, меня там оставят. Так он сказал.

– Ага. Ну а ты что?

– Обернись! – шепчет Маак. – Быстро, быстро!

Он хватает Куфальта под руку и тащит к дереву, за которым пристроился долговязый парень с соломенной шляпой в руках, глубокомысленно наблюдающий за резвящимися на воде жителями Гамбурга.

– Добрый вечер, господин Пациг.

Долговязый явно смущен, он приветствует их, помахав шляпой, и эхом откликается:

– Добрый вечер…

– Вот это и было главным условием, Куфальт: работу в экспортной конторе я получу только в том случае, если перестану общаться с тобой. Понимаешь, какое дело: негоже преступнику общаться с себе подобными, ничего хорошего они друг от друга не почерпнут.

Они оба хмуро разглядывают юнца, а тот с каждой минутой все сильнее заливается краской.

– Да я просто прогуляться вышел, – оправдывается бывший растратчик.

– Вот так, и теперь место в экспортной конторе получит господин Пациг.

Указательным пальцем Маак поправляет очки на переносице, затем с глубокомысленным видом трет подбородок. Хотя на Мааке все поношенное, вид у него всегда безукоризненный: свежевыбрит, руки ухожены и брюки отлично выглажены.

– А ведь подхалимство ему, пожалуй, когда-нибудь боком выйдет, как ты думаешь? – небрежно спрашивает Маак.

Куфальт не отвечает, он неотрывно глядит на Пацига, который теперь, наоборот, бел как полотно.

– Да я, правда, только прогуляться вышел, – заверяет тот еще раз. – Правда-правда, честное слово…

– Как же, как же, – издевается Маак. – Прямо от дверей бюро за нами следом…

– Берегись! – успевает крикнуть Куфальт.

Но Маак уже получил удар хуком в челюсть – совсем неплохо для такого задохлика, как Пациг.

– А пошли вы все.. – говорит он и с удовольствием смотрит, как Маак потирает подбородок. Потом энергично напяливает соломенную шляпу, бросает «до свидания» и собирается уйти.

– Минуточку, – останавливает его Маак. – Минуточку, Пациг. Вы в самом деле просто гуляли, Пациг?

– Еще врезать, да? Мало тебе?

– Разве тебя не подослали выследить нас? Яух или, скажем, пастор?

– Я вам сейчас кое-что скажу, – заявляет Пациг, напуская на себя важный вид. – Да такое, что ахнете! Вы, старые уголовники, много о себе воображаете. И поплевываете на всех, потому что отмотали пять лет или там десять. А я всего полгода сидел…

– Погоди-ка, – перебивает его Маак.

– Не, не буду годить. Полгода или десять – все одно: мне так же трудно вернуться в нормальную жизнь, как и вам, да чего там, мне еще труднее, потому как вы держитесь друг за друга, а мне не за кого…

– Погоди, погоди же! Слушай! А как насчет настучать?

– Стукнул я на тебя хоть раз? Или на этого размазню, твоего дружка? Гляди, как бы он тебя не заложил, на него это больше похоже…

– Опять нарываешься, Пациг…

– А что – схлопочу еще раз по роже, да? – спрашивает Пациг и нагло ухмыляется. – Ясное дело, мне приходится ползать на брюхе и шестерить перед Яухом и пастором, но чтобы еще и стучать – и не подумаю! В жизни стукачом не был – ни в тюряге, ни на воле. Но вы-то, вы, только своих за людей считаете, а я, мол, чужой, красный, думаете, ваша круговая порука – это и есть солидарность? А на самом-то деле вся ваша братия – просто бандиты… Думаешь, если ты здоров, как бык, то можешь любому на голову… Своим только и можешь, да и то не всем, а что такое солидарность, так ты об этом и понятия не имеешь, вот что я тебе скажу!

Он так распалился, что опять сдернул соломенную шляпу и размахивал ею перед самым носом Маака.

– Ну ладно, кончай тут махать, а то еще карточку мне попортишь, – говорит Маак, смягчаясь. – Понял я, куда ты клонишь: такие, как ты, хотят, чтобы все люди были счастливы и чтобы все было по справедливости и прочую чепуху. Я политикой не занимаюсь, думаю только о себе и о своей бабе. Иногда, может, еще и о Куфальте и паре-тройке настоящих парней, которых как раз и ищу…

– Разве так ищут? Тут таким дельцем запахло, а ты ничего и не чуешь, – что, угадал?

Он выжидательно переводит взгляд с одного на другого и, заметив, что Маак и впрямь ошарашен, вдруг разражается хохотом. А тот бормочет:

– Какое еще дельце? Да будет тебе известно, я со всем этим завязал, так и доложи своему Яуху.

– Да не заводись ты по новой. Я говорю о настоящем деле, то есть о большом заказе для нашей конторы. Не заметил разве, что Яух каждое утро названивает по телефону, а потом убегает в город?

– Ну и что? – хором спрашивают оба.

– А то, что нам заказывают двести пятьдесят тысяч адресов, может, даже триста тысяч. Оптовая торговля текстилем. Реклама тканей к осенне-зимнему сезону.

– Было бы здорово, если бы нашей конторе достался такой заказ. На месяц работы бы хватило, – соглашается Маак.

Но Пациг опять закатывается:

– Вот именно – если бы достался! Яух требует двенадцать марок за тысячу адресов, включая раскладывание по конвертам и наклеивание марок, а машинописное бюро «Цито», что в Гросер Буршта, наверное, согласится на одиннадцать. Только там одни халтурщики. Если бы кто-нибудь взялся за эту работенку по десять или, еще того лучше, по девять марок за тысячу…

Он умолкает, как бы замечтавшись. И добавляет для вящей убедительности:

– Триста тысяч адресов!

– Три тысячи марок можно заработать! – Куфальт потрясен. – Ребята, что делается!

– Если разделить на десятерых, за месяц получится по триста марок на брата, – прикидывает Маак. – Слушай, Пациг! – вдруг вырывается у него. – Если бы нам ухватить эту работенку, я бы взял тебя в нашу компанию! И ты перестал бы обзывать солидарность круговой порукой. И заработал бы большие деньги!

– Да нет, ни к чему это, – отмахивается Пациг. – Я вам рассказал про это дело, просто чтобы вы поняли: я не таковский. И чтобы убедились, какие вы сами шляпы, не смекаете, что к чему. Но сам-то я буду и дальше держаться за Яуха, со святошами вроде как надежнее.

– Ну что ж. – Маак явно разочарован. – Каждый своим умом живет. Ладно, когда до дела дойдет, мы тебе отстегнем кое-что, попируешь за наш счет.

– Что ты говоришь?! – притворно всплескивает руками Пациг. – Вы так щедры! А сами названия фирмы не знаете! И пишущих машинок у вас нет! И заказ пока не за вами! Так что лучше пойду домой и поем, а то ваших пиров долго ждать…

И поворачивается, чтобы уйти.

Они его удерживать да уговаривать – как вдруг изменился тон разговора с этим мальчишкой-растратчиком, Теперь они его просят, чуть ли не молят:

– Только адресок скажи, ведь ты тоже парень что надо, только название и адрес. А мы тебе за это сотнягу отвалим.

– Оставьте ее себе, больно уж долго ждать. Название «Зайльман и Лобке», Бармбек, Гамбургерштрассе, 128.

Наконец-то! Уфф! Ну мерзавец паршивый, поизмывался-таки! Получит он свои сто марок, как же, держи карман шире! Ах ты шкет недоделанный, еще издеваться над нами!

8

Ясно одно: действовать надо быстро и держать все в тайне. При этом по-прежнему бодро-весело являться в бюро, – ведь заказ может уплыть, и тогда проклятая контора останется единственным источником их существования. Нужно еще разузнать, на каких условиях можно приобрести пишущие машинки – само собой, в рассрочку, и присмотреть помещение. И в это же время день-деньской сидеть в «Престо» за машинкой!