Текст книги "Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ
На волю

1

Проснись Куфальт в пять утра, еще неизвестно, устоял бы он перед соблазном лицезреть обнаженное женское тело. Ибо он просыпается только без четверти шесть, когда колокол двумя резкими ударами дает сигнал к побудке.

Он вскакивает, натягивает на себя штаны и с особой тщательностью заправляет постель, ибо сегодня предстоит осмотр камер всех заключенных, выходящих на волю. Потом умывается в эмалированной миске для еды, потому что заново драить сверкающий никелированный таз уже некогда.

В шесть часов, когда кальфакторы начинают носиться по коридорам с парашами и водой, когда щелкают замки и звякают запоры, Куфальт уже поглощен натиркой цементного пола в камере. Необходимо восстановить узор, подпорченный за ночь. После этого он расставляет все предметы, находящиеся в камере, по свято соблюдаемой системе, чтобы главный надзиратель с первого взгляда мог убедиться: гляди-ка, все на месте.

И при всех этих занятиях он непрерывно думает о том сне, который привиделся ему этой ночью. Сон, преследовавший его в первые недели после ареста, теперь, в эту ночь, вновь приснился ему.

Будто бы он бежит по дороге к густому, засыпанному снегом лесу. И бежит изо всех сил, – полиция гонится за ним по пятам. На дворе ночь, мороз лютый, лес впереди такой, что конца-края не видно (ему как-то попалась на глаза карта этих мест – лес тянется вдоль шоссе восемнадцать километров). Но ему необходимо одолеть весь этот путь, – за лесом проходит другая железнодорожная линия, там они не додумаются его искать, там ему авось еще удастся улизнуть.

Но прежде чем нырнуть на четыре часа в мрачную глубину леса, обступающего путника со всех сторон, нужно пройти через деревню. А в деревенском трактире еще светятся окна. Он входит и просит рюмку водки. Потом еще одну. И еще. Ему кажется, он никогда не согреется. И он покупает бутылку коньяку. Кладет ее в портфель и расплачивается.

При этом успевает заметить, что двое за столиком очень внимательно следят за ним. Один помоложе, с бледным лисьим лицом, другой постарше, одутловатый, с лысиной, едва прикрытой жиденькими прядями. Двое бродяг.

– Снегу навалило – не пройти, – хрипло заводит разговор тот, что постарше.

– Да, – рассеянно отвечает Куфальт, а сам следит, чтобы трактирщик не забыл сдать ему сдачу с сотенной. Бумажник он держит в руке, и молодой с лисьим лицом не сводит с него горящих жадностью глаз.

– За ночь еще подвалило, сосед, – не отстает старый. – Не для гулянья погодка.

– Да, – коротко бросает Куфальт и прячет бумажник в карман. Потом, сказав трактирщику «до свиданья», идет к выходу. Когда он проходит мимо столика, за которым сидят бродяги, молодой поднимается и канючит:

– Подайте на рюмку водки двум продрогшим путникам! Мы тоже хотим добраться до Кванца.

Куфальт быстро проходит мимо, как будто ничего не слышал.

За дверью порыв сильного ветра сразу бьет его по лицу колючим снегом. Приходится с бою брать каждый шаг по направлению к лесу, темной стеной обрамляющему поле всего в нескольких сотнях метров от деревни.

«Надо было заказать для них порцию горячего грога, – мысленно упрекает себя Куфальт. – Они бы задержались еще на четверть часика, дали бы мне фору. Видно же, что они на мои деньги зарятся. И почему он сказал – „мы тоже хотим добраться до Кванца?“. Почему он знает, куда я направляюсь?»

Он оборачивается, пытаясь разглядеть уже пройденный отрезок пути.

Но ничего не видно, кроме снега, вихрем крутящегося над дорогой.

«В лесу будет потише. Зато снегу, наверно, намело! Еще восемнадцать километров! Все же я совсем обезумел, ведь как хорошо жилось мне в Берлине! Вот доберусь до леса, выну тысячные из бумажника и спрячу на теле. Тогда они найдут только сдачу с сотни – пусть забирают!»

Он бежит вперед, как в атаку, бежит против ветра, хлещущего снегом в лицо. Водка все еще согревает его изнутри, так что от него пар валит. И снег приятно холодит лицо.

Внезапно все вокруг стихает, – он попал в полосу, защищенную от ветра лесом. Еще несколько шагов, и он спрячется за елку, растущую у самой дороги. Но тут он проваливается по пояс в заваленный снегом кювет и с трудом, то и дело оступаясь и увязая в снегу, начинает карабкаться обратно на дорогу.

А выбравшись, даже не позволяет себе стряхнуть снег с одежды. Сразу ставит ногу на выступ километрового столба и торопливо расшнуровывает ботинок. Ботинки у него добротные, с высокими непромокаемыми крагами, ноге в таком ботинке тепло и сухо. Он осторожненько засовывает плоский конверт с тысячными – к сожалению, их осталось всего три – в носок, щупает рукой, ладно ли конверт прилегает к ноге, и вновь надевает ботинок.

Потом выпрямляется и отхлебывает порядочный глоток коньяку из бутылки. Теперь он совсем успокоился и вновь обрел уверенность в себе. Им его не сцапать, ни тем, ни другим. Он хитрее их всех. Надо только пошевеливаться, им его теперь ни за что не догнать.

Он пускается в путь. Путь этот оказывается и труднее, чем ему думалось, и в то же время легче. Ни тех, ни других не видать, не слыхать, зато снегу намело столько, особенно против просек, что он проваливается в сугробы по самые подмышки. И с шоссе сбивается так часто, что в конце концов даже приспосабливается: как только земля уплывает у него из-под ног и он начинает соскальзывать в кювет, он рывком меняет курс на прежний и, как правило, тут же ощущает под ногами твердую землю.

Время от времени он обмахивает снег с километрового столба и светит фонариком на цифру. Продвигается он очень медленно. Больше трех километров в час не получается. Хорошо еще, что коньяк догадался захватить, но на утренний поезд в Кванце он все равно не поспеет. Первым делом надо будет снять номер в гостинице и спать, спать, спать!

Когда он отбрасывает прочь опорожненную бутылку, до Кванца остается четыре километра. Значит, раньше восьми туда не попасть. Последний отрезок пути он уже не идет, а падает всем телом вперед, едва успевая подставлять под себя ноги – несмотря на то, что шоссе под конец оказалось почти не заснеженным: за лесом боковой ветер сдул снежный покров.

Потом, уже в Кванце, он сидит на кровати в гостинице «Германский орел». В номере ледяной холод, только что растопленная печь дымит. Он то и дело засыпает и валится на бок, но чувствует, что надо бы раздеться, нельзя спать в насквозь промокшей одежде. Руки-ноги закоченели, он весь промерз до мозга костей.

Он стаскивает с ноги носок…

И тупо глядит, ничего не понимая и не двигаясь. Потом пытается пальцами нащупать то, чего глаза не видят. Они находят бумажную труху и жидкую кашицу почти без цвета и запаха – все, что осталось от бумажных ассигнаций, в течение восьми часов тершихся между влажной ногой и носком.

Три тысячи – его последние деньги, все, что осталось от похищенной суммы! Он бросается на кровать и лежит пластом, без всяких мыслей. Немного позже он велит принести в номер коньяк, а также горячий крюшон с гвоздикой и сахаром.

Три дня кряду он не встает с кровати и все время пьет без продыху, потом бумажник пустеет. Он поднимается и идет отдаваться в руки полиции, точнее, старшему жандарму Кванца, городишки с тремя тысячами жителей. Все кончено.

Это случилось пять с лишним лет тому назад. И снилось ему много-много ночей подряд, все первые месяцы после ареста: и бегство ночью через лес, и та минута, когда он достал из носка труху, оставшуюся от тысяч.

Это был жестокий удар, самое страшное из всего, что с ним случилось за жизнь. Этот удар навсегда сломил в нем чувство собственного достоинства, навсегда лишил его ощущения, что он тоже не лыком шит. Нет, он даже в жулики не годится. Никогда и никому не расскажет он об этом ударе, он всем говорил, что растранжирил все денежки, в том числе и эти последние три тысячи.

Впоследствии сон этот стал сниться ему все реже, но время от времени все же возвращался. Вот и сегодня ночью тоже. Этой ночью. Захотел жизнь начать сначала, старая цепь и зазвучала.

Но вот что странно: сон изменился самую малость, всего лишь одна ничтожная деталь была другой.

Он точно помнит: и сегодня ночью он поставил ногу на выступ дорожного столба, расшнуровал ботинок, снял его. Только… в носок он засунул не три тысячных билета, а один сотенный…

Тот самый!

2

Вилли Куфальт сидит, глубоко задумавшись. Рука его неуверенно тянется к носку. «Надо бы вернуть сотнягу мастеру. А я вот не могу, и все. Лучше порву».

Он явственно ощущает ту новую жизнь, которая вот-вот должна начаться. Она похожа на лунный свет, что льется в окно. «Ясное дело, – думает он. – Все здешнее надо оставить здесь».

Он сует руку в носок…

И тут же ее отдергивает. Вскакивает рывком и становится под окном по стойке «смирно», потому что в камеру входит главный надзиратель Руш.

Секционный надзиратель остается у двери.

Руш и не глядит на арестанта. Он осматривает сперва парашу, потом инструменты, разложенные на столе, затем миски, щетки, банки и коробки, аккуратно разложенные на полу. Что-то ему не нравится, он гремит мисками, потом так пинает щетки носком сапога, что они разлетаются.

– Сперва для пола, потом для одежды, – роняет он.

Куфальт подскакивает, опускается на корточки и кладет щетки в требуемом порядке.

– Чему-то научился? Так? – спрашивает Руш уже другим тоном, помягче. – Не такая свинья, как раньше?

– Не такая, – поддакивает Куфальт, а сам думает, что здесь он научился, к примеру, умываться в миске для еды и есть ржавым обломком ножа, выдаваемым для работы, чтобы только не нарушить приказного парадного блеска посуды.

Главный надзиратель направляется к двери. Но тут ему еще что-то приходит в голову, он останавливается и в раздумье разглядывает стенной шкафчик. Потом проводит пальцем по выступу, завершающему его.

– Господин Зум, – произносит он, – раздайте почтовую бумагу. Закончу обход сам.

Надзиратель удаляется.

– Этот Зете. Этот Зете, – тянет Руш, разглядывая потолок. – Как он – согласится?

Куфальт лихорадочно соображает. Правда, он понятия не имеет, примирится ли старик Зете с тремя месяцами добавочного срока, которые ему навесили за оскорбление кухонного надзирателя, или же будет подавать на пересмотр, ведь они со стариком теперь не общаются. Но об этом Рушу лучше не знать.

– Не думаю, господин главный надзиратель, – говорит он. – Скорее всего подаст жалобу.

– Ни к чему. Глупо и ни к чему. Поговори с ним. Пусть согласится, тогда условное, завтра на волю. А то здесь застрянет. Предвариловка – для выяснения.

«Гляди-ка, – думает Куфальт, – ловко сработано. Старик Зете отбарабанил восемь лет, им ли не знать, что теперь ему каждый лишний день невмоготу. На этом и играют».

А вслух говорит:

– Могу сегодня в обед поговорить. Только не думаю, что толк выйдет. Уж больно в нем все клокочет.

– Нечего дурака валять, пусть соглашается. Тогда условно-досрочное. А то – опять засадим!

Главный надзиратель ненадолго умолкает, потом продолжает со значением:

– И тогда уж…

Он не договаривает. И эта недоговоренность придает особое значение сказанному.

«Вот-вот, – и тогда… – думает Куфальт. – Догадываюсь, что ты хочешь этим сказать. Что еще неизвестно, выйдет ли Зете отсюда через три месяца. Небось для начала старика обработают как следует в темном подвале кухонные прихлебалы, и все шито-крыто: заключенные – не свидетели. И так возьмут его за жабры, что услышит свой собственный крик. А потом уж и персонал за него возьмется – старик и сейчас уже весь кипит и бурлит, как забытый на плите чайник, – пока он не брякнет что-нибудь такое, за что его опять обвинят в словесном оскорблении должностных лиц. А может, еще и в оскорблении действием, – не важно, было оно или нет, уж они-то сумеют упечь его за решетку на такой срок, что он совсем спятит…»

– Да, разумнее ему согласиться, – говорит поэтому Куфальт.

– Вот видишь, – милостиво замечает Руш. – Скажешь ему. Пусть обратится к секретарю суда. Сегодня будет у нас здесь. Тогда завтра в семь утра за ворота.

– Слушаюсь, господин главный надзиратель, – чеканит Куфальт, прекрасно зная, что ни словом не обмолвится с Зете.

Руш кивает:

– Толково. Ты всегда вел себя толково – за редким исключением. Собирайся. Пойдешь со мной к директору. И – язык за зубами.

Руш удаляется осматривать остальные камеры на предмет соблюдения чистоты и порядка.

Куфальт стоит посреди камеры как приклеенный.

Сейчас еще нет восьми – и к директору! Значит, зять прислал письмо! Может, даже сестра сама за ним приехала! Вроде бы рановато – ведь срок только завтра?! Навряд ли это из-за чего-то другого, из-за Зете, к примеру. Почему Руш под конец сказал: «Язык за зубами»?

А он все равно скажет директору все, что собирался. Директор Греве – единственный человек здесь, которому можно все сказать. Правда, сделать он может немного, подчиненные вечно суют ему палки в колеса, но он человек порядочный, всегда делает все, что в его силах. И хочет только хорошего.

На ум Куфальту опять приходит сотенная. Но он уже не пытается нащупать ее в носке. Он убирает инструменты и думает про себя: «А, чушь! Именно в тюряге приспичило мне начинать жить по-честному. Совсем сдурел!»

И еще: «Ну и дурак бы я был, если б порвал сотню. Все они одним миром мазаны – что тут, что на воле. И с Зете после восьми лет отсидки расправятся по-своему. А я должен быть честным? Совсем сдурел».

Главный надзиратель просовывает голову в дверь.

– Пошли, – бросает он.

3

Куфальт очень любит бывать в тюремной конторе – у «начальничков».

Он идет мимо стекляшки на полшага впереди Руша. Здесь все выглядит не так, как у них в секции, здесь расположены просторные камеры мастеровых: тут и сапожники, и портные, и литографы, тут и библиотека. Двери камер распахнуты настежь, и мастеровые снуют туда и обратно, то к крану, то к мастеру, с утюгами и кожаным кроем.

Но вот перед ними тяжелая, обитая железом дверь.

Руш дважды поворачивает ключ в замке. Куфальт проходит в дверь и оказывается в коридоре тюремной конторы. Он пуст и гол, – чисто побеленные стены, пол, устланный блестящим, как зеркало, линолеумом без единого пятнышка, и двери по обеим сторонам, двери, двери, двери без конца. Куфальту они все знакомы: вот приемная, учительская, а вот комната пастора, вторая приемная, два старших секретаря инспекции по труду, приемная директора, кабинет директора, комната надзирателя, ведающего почтой тюрьмы. А на другой стороне, если начать с того конца: телефонный узел, инспектор полиции, инспектор по труду, инспектор по хозяйству, касса, инспектор по финансам, врач, инспектор по делам несовершеннолетних, зал для заседаний, следователь и приемная для вновь прибывших.

Почти во всех этих комнатах Куфальт побывал то с просьбами, то с заявлениями, сюда его вызывали для нагоняя или подписать какую-нибудь бумагу. Отсюда руководили его судьбой, будили и рассеивали его надежды.

Инспектор полиции как-то раз в течение трех месяцев обещал навестить его в камере, но так и не пришел. С тех пор Куфальт его ненавидит. Зато учитель однажды дал ему с собой в камеру двадцать почти свежих журналов и вообще держался пристойно. А вот с инспектором по труду у Куфальта частенько случались стычки, потому что тот его обсчитывал. Инспектор по хозяйству как-то в течение двух месяцев слишком щедро отпускал продукты на кухню, так что в конце квартала тюрьма сидела на таком голодном пайке, что всеми владела одна-единственная мысль: где бы раздобыть жратвы… А что до пастора, то о нем вообще и говорить не стоит. Ему за шестьдесят, и он около сорока лет служит в тюрьме – фарисей из фарисеев на этой фарисейской земле.

Другое дело директор; о нем тоже много говорить не приходится, одно слово – хороший человек… Может, даже слишком хороший, безусловно, слишком хороший. Ему уже не раз платили злом за его доброту, так что у него подчас пороху не хватает пробить что-нибудь против воли своих подчиненных; те всегда оказываются правыми. Но все же он очень хороший.

Главный надзиратель стучит в одну из дверей.

– Заключенный Куфальт прибыл, – докладывает он.

Директор, сидящий за письменным столом, отрывает глаза от бумаг:

– Хорошо, Руш, можете идти. Заключенного я потом отошлю.

Куфальт уверен, что такой прием обижает главного надзирателя, этого всемогущего владыку. При прежнем директоре Руш всегда присутствовал во время разговора и принимал в нем активное участие. Но Руш не подает вида, что недоволен, поворачивается налево кругом и выходит из комнаты.

Директор сидит за своим столом. Лицо у него румяное, на левой щеке несколько шрамов, глаза голубые. Он лыс, и лысина его тоже цветет, как маков цвет, – у лба она нежно-розовая, на темячке – алая.

– Присаживайтесь, – говорит директор. – Ведь вы не откажетесь от сигареты, Куфальт, не правда ли?

И он протягивает Куфальту пачку дорогих сигарет. Куфальт знает этот сорт – шесть пфеннигов за штуку, не сигареты, а мечта. А потом подносит и горящую спичку.

Руки у директора холеные, спортивного покроя костюм сидит безукоризненно, манжеты рубашки сверкают белизной. Рядом с ним Куфальт чувствует себя свинья свиньей.

– Завтра ваши муки кончаются, – говорит директор. – И я хочу спросить, не могу ли я чем-то вам помочь?

В теперешнем своем состоянии Куфальт готов согласиться со всем, что предложит ему директор Греве, но о чем того просить, не знает – несмотря на то, что очень нуждается в помощи. Поэтому он просто выжидательно смотрит на директора.

– Какие у вас планы? – спрашивает тот. – Ведь у вас же есть какие-то планы на будущее?

– Я и сам не знаю. Надеюсь, родственники все-таки ответят на мое письмо.

– Вы с ними регулярно переписываетесь? – И поясняет, дабы избежать недоразумений: – Ведь вы знаете, я не читаю писем здешних обитателей. Это обязанность пастора.

– Регулярно? Да нет. Но последние три месяца я писал им в каждый почтовый день.

– И они не ответили?

– Пока нет.

– Ваши родные – люди обеспеченные?

– Да.

– А если они так и не ответят, – конечно, они еще могут ответить, но все же, если ответа не последует, – не собираетесь ли вы просто взять и приехать к ним?

– Нет-нет! – испуганно восклицает Куфальт. – Ни в коем случае.

– Хорошо. И вы всерьез хотите работать?

– Больше всего мне бы хотелось, – выдавливает Куфальт, запинаясь, – поехать куда-нибудь, где никто ничего про меня не знает. Я подумывал о Гамбурге.

Директор с сомнением покачивает головой.

– Гамбург… Огромный город…

– Боже мой, господин директор, я в самом деле сыт по горло. Меня ничто больше не соблазнит.

– Вы имеете в виду соблазны большого города? Нет, Куфальт, я не о них. Вернее, в маленьких городках они точно такие же. Но безработица в Гамбурге, естественно, куда страшнее. У вас никого там нет, кто бы мог вам помочь? Здесь я еще мог бы, пожалуй…

– Нет, пожалуйста, только не здесь. Все те же лица…

– Хорошо, хорошо. Вероятно, вы правы. Но что ждет вас там? Как вы себе представляете свою жизнь в Гамбурге?

– Не знаю еще. К бухгалтерии и кассе меня, конечно, не допустят. И вообще мне будет нелегко устроиться, раз у меня в послужном списке пяти лет как не бывало…

– Да, – соглашается директор. – Пожалуй.

– Но я умею печатать на машинке. Может, стоит купить машинку и печатать адреса на конвертах за сдельную оплату? А впоследствии открыть машинописное бюро? Я хорошо печатаю, господин директор.

– Значит, машинки у вас нет? А деньги есть?

– Только то, что здесь заработал.

– И сколько же?

– Думаю, марок триста. Ах, господин директор, вот если бы вы распорядились, чтобы мне при выписке сразу выплатили всю сумму! Чтобы мне не пришлось каждую неделю таскаться в благотворительный комитет за очередной порцией?

Директор колеблется.

– Я буду экономить на всем, господин директор! – умоляет Куфальт. – Не потрачу зря ни пфеннига. Только бы не являться за своими же деньгами в этот комитет! – И добавляет едва слышно: – Мне так хочется и с этим покончить.

Директор не умеет отказывать, когда его просят. И говорит:

– Хорошо. Вопрос решен. Я распоряжусь, чтобы вам выдали все, что вы заработали. Но, Куфальт, ведь на эти триста марок вам придется жить два, а то и три месяца, так что о покупке машинки и речи быть не может.

– А в рассрочку?

– Нет, в рассрочку не получится. Ведь вы не можете рассчитывать на постоянные доходы, из печатанья адресов, может, ничего и не выйдет. Так чем же…

– Мои родственники…

– Сбросим их пока что со счетов. Так чем же вы займетесь?

– Я… еще… не знаю…

Голос директора набирает силу:

– И сколько времени вы не прикасались к машинке? Пять лет? Даже больше пяти? Ну тогда поначалу вам трудновато придется, много не заработаете…

– Я могу за час напечатать сто адресов с гаком.

– Вернее – могли. А теперь вряд ли. Вам кажется, что вы здоровы. Вам кажется, что раз вы здесь выполняли две нормы, то и на воле горы свернете. Но здесь вас ничто не отвлекало, Куфальт, а там на вас навалятся и все заботы, и все соблазны. Вы ведь отвыкли от общения с людьми. А тут и кинотеатры, которые вам недоступны, и кафе, которые вам не по карману. Трудно вам будет со всем этим справиться, Куфальт. Главные трудности у вас впереди.

– Да, – соглашается Куфальт. – Все верно.

– Вы достаточно долго пробыли в этих стенах, Куфальт. Видели, сколько народу вернулось?

– Много, очень много.

– Вы должны быть сильнее, чем они все. И часто вам будет казаться, что игра не стоит свеч. Ради чего? Все равно, мол, в люди мне не выбиться. Но ведь кое-кто все-таки выбивается. Для этого, Куфальт, нужно одно: взять себя в руки и держаться, изо всех сил держаться.

– Да, господин директор, – послушно кивает Куфальт.

Стены комнаты окрашены в мягкий коричневатый цвет. Окна здесь – не просто отверстия в наружной стене, они завешаны гардинами, белыми кисейными гардинами в нежно-зеленую полоску. На полу – настоящий ковер.

– Вы сейчас – словно больной, долго пролежавший в постели, вам придется заново учиться ходить, шаг за шагом. А тому, кто долго пролежал в постели, на первых порах необходима опора – либо палка, либо поводырь. Хотите еще сигарету? Хорошо.

Выждав несколько секунд, директор продолжает:

– Вы сейчас, наверное, думаете: пускай себе говорит, что хочет, уж как-нибудь и сам справлюсь. Но это – на самом деле – очень трудно. Пока пристроитесь… Вы ведь раньше никогда не жили без твердого жалованья? Вот видите! Пока вы пристроитесь, деньги у вас кончатся. Что тогда делать?

– Выходит, мне в самый раз просить, чтобы меня тут оставили, – говорит Куфальт, улыбаясь через силу. – Выходит, у меня сейчас руки вроде обрублены.

– Не обрублены, – поправляет его директор, – а парализованы или, вернее, не двигаются. Хочу вам кое-что предложить. Есть в Гамбурге такой дом, куда вы можете пойти, там принимают на жительство безработных торговых служащих, в том числе и отбывших тюремный срок. При этом доме есть машинописное бюро. Вы сможете там работать, как и во всяком другом бюро, и за это получите комнату и стол. Если заработаете больше, чем положено платить за полный пансион в этом доме, деньги положат на ваше имя в банк. Вам не придется расходовать заработанные здесь у нас деньги, и если будете добросовестно трудиться, ваш счет даже возрастет. А как только вернете себе уверенность в своих силах и найдете какую-то другую работу, съедете из этого дома. Причем в любой день, когда захотите, Куфальт.

– Понял, – говорит Куфальт, проворачивая в голове эти сведения. – А там живут сплошь такие, как я, отсидевшие свое?

– Да нет, – отвечает директор. – Насколько я знаю, и просто безработные тоже.

– И я запросто могу туда явиться?

– Совершенно верно. Вы будете там как бы заново учиться ходить, только и всего. Само собой, в этом доме имеется своего рода устав, да и роскоши там особой ожидать, очевидно, не приходится, но ведь вы не избалованы.

– Да, – облегченно вздыхает Куфальт. – Чего нет, того нет. Что ж, очень хорошо. Так я и поступлю.

Он сидит, уставясь в пространство перед собой. Сотенная в носке жжет, нога горит и чешется, как от сыпи. Он борется с собой. Его так и подмывает отдать ассигнацию директору и сказать: «Вот, возьмите это, я хочу начинать жизнь с чистыми руками». Тот поймет и не станет его ни о чем расспрашивать. Но Куфальт так и не решается это сделать, получится чересчур демонстративно, как будто он таким жестом хочет отплатить директору за его доброту. Но зато уж у себя в камере он сразу разорвет сотнягу в клочки. Это уж как пить дать.

– Хорошо, – подводит итог разговору директор. – Тогда все ясно. И если что-то не заладится, напишите мне.

– Непременно. Я вам очень благодарен, господин директор. Спасибо вам за все.

– Ну хорошо, – еще раз говорит директор и встает. – А теперь я отведу вас к пастору. В его обязанности входит извещать приют о новых постояльцах.

– К пастору? – переспрашивает Куфальт. – Так этот ваш «дом» – церковный приют? – Куфальт говорит это сидя, он не в силах встать.

– Отнюдь, с чего вы взяли? Хотя руководит им пастор. В этом доме полная свобода вероисповеданий. Там и иудеи, и христиане, и вообще неверующие. – Директор добродушно смеется, чтобы его успокоить.

– Но я бы не хотел идти к пастору.

– Не делайте глупостей, – энергично возражает тот. – Пастор сообщит о вашем приезде, это простая формальность, которую мог бы выполнить инспектор полиции или надзиратель, ведающий почтой. Случайно этим занимается пастор.

– Я не люблю ходить к пастору.

– Ну ладно. Что вы предпочитаете: вынести пять неприятных минут у пастора или пойти ко дну? Вот видите! Так что пойдемте!

Директор уже вышел в коридор и торопливо зашагал впереди Куфальта.

4

Вдруг Куфальт окликает директора, который уже почти достиг пасторской двери:

– Господин директор, еще одна просьба!

Директор оборачивается:

– Да?

– Господин директор, ведь Брун тоже послезавтра выходит на волю. Не могли бы вы с ним побеседовать?

– А в чем дело?

– У него какие-то нелады. Кажется, ему что-то наобещали, а теперь начисто отказываются.

Директор на минутку задумывается – видно, что думает он очень напряженно, – а потом спрашивает:

– И в ком закавыка? В мастере?

Куфальт глядит директору прямо в глаза, но молчит, как рыба.

– Вы не хотите сказать больше того, что сказали?

И Куфальт сквозь зубы выдавливает:

– После того, что случилось с Зете, предпочитаю помалкивать.

Они стоят друг против друга в коридоре тюремной конторы, заключенный и директор тюрьмы, и оба думают о том разговоре, когда директор пообещал своему подопечному помощь и покровительство. Лоб директора багровеет, и он говорит примирительно:

– Все не так-то легко и просто, Куфальт. Приходится ловчить, то и дело ловчить…

И вдруг, решившись, резко меняет тон:

– Хорошо, я поговорю с Бруном, чтобы он не наделал глупостей.

И директор быстрыми шагами первым входит в комнату пастора.

– Вот, господин пастор, я привел к вам Куфальта. У него к вам просьба. – И, обернувшись к Куфальту, добавляет: – Итак, до свидания, желаю вам всего хорошего. Но чтобы ушки всегда были на макушке. Всего вам доброго!

Он пожимает Куфальту руку, тот бормочет что-то неразборчивое, и директор исчезает.

Тут разговором завладевает пастор:

– Итак, дорогой мой юный друг, у вас есть ко мне некая просьба. Выскажитесь же, откройте мне свою душу, расскажите, что у вас на сердце.

«Ишь чего захотел», – думает про себя Куфальт и с едва скрываемым отвращением глядит тому прямо в гладкое, упитанное лицо.

У пастора Цумпе волосы белые, как снег, кожа на лице тоже белая, матовая, зато глаза у него темные и брови густые, кустистые и черные, как вороново крыло. По тюрьме ходит слух, будто брови эти не настоящие, будто пастор каждое воскресенье перед проповедью заново их наклеивает. А в доказательство того, что это не брехня, рассказывающие добавляют, что иногда одна бровь бывает выше другой.

Пастор взирает на заключенного дружелюбно, даже ласково, но ласковость эта – кошачья. Куфальт всем своим существом чувствует, что он глубоко безразличен этому человеку.

Помолчав, пастор опять спрашивает:

– Итак, Куфальт, что вас заботит? Вам что-нибудь нужно? Например, хороший костюм в честь такого торжественного события, как выход на волю? Костюм стоит много денег, но на вас, может быть, не грех и потратиться. Вы не безнадежны.

– Спасибо, – обрывает его Куфальт. – Не нужен мне костюм. Директор сказал, что мне надо обратиться к вам по поводу устройства в приют для безработных торговых служащих. Вот почему я здесь.

– Значит, вы хотите попасть в приют «Мирная обитель»? Это отрадно. Весьма отрадно. Для вас будет большой удачей попасть туда, дорогой мой. Вам там очень понравится, смею вас уверить. Отличный стол. Уютные спаленки. И великолепная гостиная с отличной библиотекой. Я сам там был, своими глазами все видел. Образцовое заведение.

– А как там с работой? – недоверчиво уточняет Куфальт. – Что там за работа?

– Ах да, – спохватывается пастор, – разумеется, там все работают. Труд превосходно организован. В большой комнате стоит множество пишущих машинок, все сидят за столами и печатают. Очень мило.

– И сколько там можно заработать?

– Но, дорогой мой юный друг, как бы поточнее выразиться? Ведь все это вместе – благотворительность, оказываемое вам вспомоществование. Но труд ваш, само собой, будет соответственно оплачен. Точную сумму я не могу назвать, но зарабатывать вы будете вполне прилично.

– Ну ладно, – сдается Куфальт. – Тогда пишите направление.

– Хорошо. Вот у нас тут имеются чистые бланки, которые надо заполнить. Как вас зовут? Я знаю, но Куфальт – это фамилия. А имя? Вилли? Значит, Вильгельм.

– Нет, не Вильгельм, а Вилли. Такое имя дали мне при крещении.

– В самом деле? Но ведь Вилли – это искаженное «Вильгельм». Ну да ладно, пускай будет Вилли. Гм, Вилли. Когда родились? Ого, так вам скоро тридцать стукнет! Пора взяться за ум, дорогой друг, пора! За что получили срок? Растрата и подделка документов? Злостная? Значит, растрата и злостная подделка документов. Какой именно срок?

– Для чего им там в приюте про все это знать? Сколько дали – все мои, я их отсидел от звонка до звонка.

– Но ведь они хотят вам помочь, дорогой Куфальт. А помогающий должен знать того, кому помогает. Так какой срок?

– Пять лет.

Чем больше раздражается Куфальт, тем мягче и приветливее становится пастор. И очередной вопрос звучит уже чуть ли не вкрадчиво:

– А как насчет гражданских прав, мой дорогой? Вы ведь не лишены гражданских прав?

– Да, не лишен.

– А что с вашими дорогими родителями? Кто по профессии ваш уважаемый батюшка?

Куфальт окончательно теряет терпение и взрывается:

– Знаете что, господин пастор, прекратите эту бодягу, или я… При чем тут мои старики?

– Дорогой Куфальт, успокойтесь, пожалуйста… Все, что делается, делается для вашего же блага. Надо знать, из какой вы среды. Нельзя же, к примеру, сына какого-нибудь рабочего рекомендовать влиятельному лицу на должность личного секретаря. Ведь это ясно, не правда ли? Так кто же ваш уважаемый батюшка?