Текст книги "Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

– Инспектор Брёдхен, – наконец произносит тощий, поскольку спектакль несколько затянулся. – Из уважения к моему другу Фреезе я веду дело без шума.

Он глубокомысленно смотрит на коньячную рюмку.

– Итак, когда вы занимались подпиской на Тёпферштрассе?

Куфальт хочет ответить, Брёдхен делает ему знак рукой.

– Кстати, для проформы я хотел бы обратить ваше внимание на то, что ваши показания могут быть обращены против вас же. Можете не давать показания. – Он недовольно прерывает себя. – Но вы ведь в курсе. Вы привлекались.

– Да, – отвечает Куфальт.

– Сколько?

– Пять лет тюрьмы.

Тот кивает, наверняка он все это давным-давно знает.

– За что?

– Растрата.

– Где отбывали?

– Здесь, в городе.

Тощий с животиком снова кивает и уже спокойнее продолжает:

– Итак, вы в курсе. Думаю, вы не будете создавать нам ненужных трудностей. Вот вас и замели, Куфальт…

– То есть как? – возбужденно спрашивает Куфальт. – Я вообще ничего не понимаю. Я все отрицаю.

Полицейский кивает, многозначительно смотрит на Фреезе, глаза которого сверкают от восторга:

– Видишь, он в курсе! С самого начала все отрицает! А на Тёпферштрассе вы собирали подписку? Кстати, вы это уже признали.

– Я еще раз это признаю, – отвечает сбитый с толку Куфальт. (Что он привязался с этой дурацкой Тёпферштрассе?)

– Так, значит, вы это признаете. Отлично. А у фрау Цвитуш вы там тоже были?

Куфальт задумывается. Эти двое настороже. Вероятно, вопрос важный. Значит, что-то случилось на Тёпферштрассе, хотя он ни сном ни духом не ведает что.

– Я вам так сразу сказать не могу, – осторожно объясняет он. – Каждый день я обхожу тридцать – сорок квартир. Всех фамилий не упомнишь.

– Значит, вы отрицаете, что были у фрау Цвитуш?

– Я этого не сказал. Я сказал, что не знаю. Мне сперва нужно увидеть дом. И дверь на этаже. А может быть, и саму женщину.

– Дом номер девяносто семь, – произносит господин Брёдхен.

– Понятия не имею, я не смотрю на номера.

На какое-то время воцаряется молчание.

– А что случилось с фрау Цвитуш? – спрашивает Куфальт. Ему кажется, что он задал очень хороший вопрос.

Но ему не отвечают, вместо ответа тощий спрашивает:

– У вас есть зеленая фетровая шляпа?

– Нет, – отвечает Куфальт.

– А какая у вас есть еще шляпа?

– Черный котелок и светло-голубая фетровая шляпа.

– Голубое и зеленое легко спутать, – поясняет господин Брёдхен. – На всякий случай лучше мне сначала пойти с Куфальтом к нему на квартиру и осмотреть его гардероб.

– Пока я господин Куфальт, – протестует Куфальт.

– Да бросьте вы, приятель, – спокойно произносит инспектор. – Ну, мы пошли, Фреезе. Большое спасибо.

– Допей свой коньяк, Брёдхен, – произносит Фреезе. – И ты, Куфальт, выпей рюмку. Для храбрости.

Они выходят. Куфальт впереди, Брёдхен за ним. Фройляйн Утнемер провожает их испуганным участливым взглядом. А господин Крафт с головой уходит в чтение своего гроссбуха и даже не отвечает, когда Куфальт весело произносит: «Всего хорошего».

Да, ему весело: он готов поспорить, что полицейские на сей раз сядут в лужу.

3

У дверей «Вестника» господин Брёдхен, задумавшись, останавливается.

– Вам не следует идти рядом со мной, господин Куфальт, – наконец произносит он. – Фреезе сказал, что вы помолвлены. Я пойду за вами следом. Но если вы попытаетесь…

– Будете стрелять! – договаривает Куфальт. – Я знаю. Бежать не собираюсь. Вы бы мне лучше сказали, что случилось с фрау Цвитуш, господин инспектор.

– Ведите меня к себе домой, – командует тот.

– Ладно, – отвечает Куфальт и трогается в путь.

На лестнице они снова объединяются. У Брёдхена испортилось настроение, потому что Куфальт шел без фокусов.

– Зарабатываете две марки пятьдесят в день, а живете прилично.

– Зарабатывал и побольше, – объявил Куфальт. – Двести сорок марок в неделю.

– Об этом мне Фреезе ничего не сказал, – недовольно заметил Брёдхен.

– Есть свидетели, господин инспектор. Об этом вам нужно спросить господина Крафта, – радостно подхватил Куфальт. – Все записано в его толстых книгах. И квитанции тоже есть.

Он включил свет в комнате.

– А теперь деньги кончились? – спросил полицейский.

– Почему? – удивился Куфальт. – Кто вам сказал эту ерунду? У меня на книжке тысяча сто тридцать семь марок.

– Вот как, – произносит тот, раздражаясь еще больше. – Об этом мы еще поговорим. Откройте-ка для начала шкаф.

– Он открыт, господин инспектор, – вежливо произнес Куфальт.

– Дорогие у вас вещички, – сказал инспектор. – Все купили на зарплату?

– Вещи мне прислал свояк. И на это тоже есть свидетели, господин инспектор.

– Так! Наденьте-ка эту шляпу, – торжествуя, воскликнул инспектор. – У нее точно зеленоватый цвет. Это-то вы должны признать, господин Куфальт.

– По-моему, серо-голубой, – решает Куфальт, стоя перед зеркалом.

– Бросьте, она зеленая! И совершенно бессмысленно все отрицать. Покажите-ка свою сберкнижку.

Куфальт достает ее из закрытого ящика письменного стола.

– Со второго января вы ничего не вносили? Сколько у вас наличными?

Куфальт роется в карманах.

– Сорок шесть марок.

– А где еще триста марок? – спрашивает чиновник.

– Какие триста марок?

– Которые вы взяли у Цвитуш из комода. Да не притворяйтесь, Куфальт, это совершенно бессмысленно. Сегодня вечером я сделаю в вашей квартире обыск. Даже если вы их успели припрятать, все равно я найду их.

Куфальт воспрянул духом. Сердце его забилось легко и радостно.

– Значит, у фрау Цвитуш украли три сотни из комода? Ну, господин инспектор, тогда нам проще всего пойти к ней. И она вам подтвердит, что это был не я.

Чиновник внимательно смотрит на него.

– Чему вы так радуетесь? – спрашивает он.

– Теперь я знаю, в чем дело, и знаю, что скоро все выяснится. Так пойдемте.

Но Брёдхен садится.

– А почему вы до этого испугались, когда стояли у печки.

Вопрос сбивает Куфальта с толку.

– Я вовсе не испугался, – отрицает он.

– Конечно, испугался, – как бы самому себе говорит полицейский. – Фреезе тоже это подтвердит. Нет, нет, Куфальт, что-то у вас не так. Даже если вы и не были у Цвитуш, в чем я очень сомневаюсь…

– Да не испугался я, – произносит Куфальт, он снова берет себя в руки. – Просто когда привлекался, чувствуешь себя неуютно, когда разговариваешь с полицейским. Ведь никогда не знаешь, сумеешь ли доказать, что не виноват. Наш брат всегда на подозрении…

– Нет-нет, Куфальт, – отвечает тот. – Меня вы не проведете. Я вашу братию знаю. Что-то вы натворили. – Он снова погружается в раздумье. – Ну, давайте сперва зайдем к Цвитуш.

– Да, зайдем, – упрямо произносит Куфальт. – Подозревать может каждый… Вы видите, господин инспектор, я отлично зарабатывал, и деньги лежали на книжке, хочу на Пасху жениться. Нужно быть круглым идиотом, чтобы из-за трехсот марок все себе изгадить.

– Живут дураки и даже не знают о собственной глупости, – меланхолически замечает инспектор. – Так красть вообще глупо.

– Да потому я этим и не занимаюсь. Однажды я совершил растрату, вы ведь и сами знаете, господин инспектор, что растрата и кража – вещи разные. – И признается: – Я слишком труслив, чтобы решиться на кражу, господин инспектор.

– Так-так, – говорит тот. – Вы каждый день пьете так много коньяку?

– Я же выпил совсем немного.

– Во всяком случае, больше, чем следовало бы, и, уж конечно, больше, чем вам налил Фреезе. Вы пили коньяк, когда собирали подписку на Тёпферштрассе?

– Нет, я почти никогда не пью коньяк.

– Но сегодня выпили?

– Да… У меня было плохое настроение, потому что дела шли плохо.

– Где?

– У Линдеманна.

– И сколько?

– Четыре рюмки.

– И еще одну у Фреезе. Итого пять. После пяти рюмок можно с собой и не совладать.

– Но я не пил, когда ходил собирать подписку на Тёпферштрассе.

– Это мы сейчас увидим. – Полицейский зевает. – Давайте-ка зайдем к фрау Цвитуш.

4

– Мне кажется, я никогда не был в этом доме, – говорит Куфальт и скользит взглядом по коробке дома, Тёпферштрассе, 97, освещенной тусклым светом газового фонаря.

– Когда кажется, надо креститься, – отвечает инспектор Брёдхен. – А почему вы не могли зайти именно в этот дом, раз вы обошли всю Тёпферштрассе?..

– Ну что вы, я захожу не во все дома! По некоторым я сразу вижу, что ни к чему, и в них даже не захожу!

– Вот как! – произносит господин Брёдхен. – Осторожность – мать мудрости, но нельзя быть слишком осторожным, Куфальт. Вам знаком этот дом?

– Здесь живут рабочие, – прикинув, отвечает Куфальт. – Знаю ли я его, не помню… Они ведь все похожи друг на друга.

И он наклоняется, чтобы прочесть таблички на трех дверях первого этажа.

– Нет! Это на третьем этаже! – нетерпеливо бросает Брёдхен, и Куфальт покорно поднимается на второй этаж, на третий, а Брёдхен плетется сзади.

– Пойдемте-ка вниз, – недовольно произносит Брёдхен. – Если это были вы, то на вас пробы ставить негде. Конечно, она на первом этаже.

– Ну вот, господин инспектор, – радостно замечает Куфальт, – теперь, когда я знаю, о чем речь, я совершенно спокоен.

Но ему не нужно было этого говорить, потому что полицейский со значением произнес:

– Теперь, когда вы знаете, что речь не о том! Постучитесь и войдите первым… А я понаблюдаю…

Куфальт послушно стучится, и низкий женский голос кричит:

– Войдите!

Маленькая рабочая квартирка, сначала попадаешь на кухню, из кухни дверь в комнату, она открыта. Куфальт видит две кровати, накрытые белым вафельным покрывалом.

У плиты стоит толстая расплывшаяся женщина в темном грязноватом платье, с белым полным лицом, дряблыми щеками и черными беспокойными глазами.

Куфальт испытующе смотрит на женщину, он совершенно уверен, что никогда не видел ее. Затем снимает свою (все-таки серо-голубую) фетровую шляпу и вежливо произносит:

– Добрый вечер.

– Добрый вечер, – отвечает женщина. – Что вам нужно?

Куфальт не отвечает ей.

– Ну? – торжествуя, кричит он полицейскому, который стоит в тени. – Узнала она меня или не узнала?

И снова господин Брёдхен не отвечает ему. Он выходит из тени.

– Добрый вечер, фрау Цвитуш. Вот тот молодой человек.

– Я протестую! – в ярости кричит Куфальт. – Если вы будете говорить женщине, что это я, то она в это тоже поверит. Это был не я, фрау Цвитуш. Вы ведь меня еще ни разу не видели, верно?

– Замолчите, Куфальт! – грубо обрывает его Брёдхен. – Вы здесь не задаете вопросов! Фрау Цвитуш, значит, это тот молодой человек, который здесь, на этой улице, собирал подписку на «Вестник». Он был у вас?

– Посмотрите на меня! – заклинает ее Куфальт. – Пожалуйста, посмотрите на меня внимательно.

– Сказано вам, молчать, Куфальт!

Женщина беспомощно смотрит то на одного, то на другого мужчину.

– А я не знаю… – говорит она. – Ведь всех не разглядишь, разве он был такого высокого роста? – ища поддержки, она оборачивается к полицейскому.

– Это я вас должен спросить: светлый резиновый плащ, темная роговая оправа, бледное лицо – вы же видите, все совпадает, мамаша Цвитуш.

– Да… – помедлив, отвечает та.

– Разве на мне была эта шляпа? – настойчиво спрашивает Куфальт. – Ну разве на том была такая шляпа? Вы же сказали, что на нем была зеленая шляпа! А моя шляпа не зеленая…

– Да… – недоверчиво произносит она. – Эта, пожалуй, не зеленая…

– Что, на том мужчине была шляпа такого фасона, мамаша Цвитуш? – Полицейский тоже повторил вопрос.

– А я не знаю, – произносит она. – Он ведь ее сразу снял. Разве я сказала, зеленая?

– Вы сказали, зеленая.

– Может, она выглядела, как эта?

– Вам это лучше знать, фрау Цвитуш, – строго говорит полицейский. – Кстати, вы сказали, что шляпу он в комнате не снимал, и только когда писал, положил ее рядышком на стол.

– Я говорила? Значит, так оно и было. Значит, шляпа эта, господин комиссар.

– Так-так! – произносит господин Брёдхен. Но по всему видно, что он не очень доволен. – А это тот самый молодой человек?

– Сначала я решила, что это не он, тот был вроде повыше и голос у того погрубее. А теперь почти уверена, что это он.

– Вот как, – еще недовольнее произносит Брёдхен.

– А у него еще есть деньги, господин комиссар? – доверительно спрашивает она, большим пальцем указывая на Куфальта.

Инспектор не ответил.

Куфальт продолжает стоять. Радостное настроение улетучилось, он чувствует только страх, безграничный страх. Вот он так старался, тянул лямку и все для того, чтобы эта старая глупая баба топила его безо всяких доказательств. Брёдхену достаточно только отнестись к этому менее тщательно: опознан, вот и отлично, значит, он. Преступление раскрыто – и он сядет. Потому что не пройдет и пяти минут, как она снова обязательно опознает его. И твердо уверует в это, будет клясться в любом суде мира, что так оно и было.

А у него нет даже возможности защищаться, он отсидел, и любой заподозрит его, все бессмысленно. Что же будет? Боже мой. что будет с Хильдой, с Хардером, Фреезе и Крафтом? А с ним? Что будет с ним?

– Фрау Цвитуш! – заклинает он ее. – Вы только хорошенько посмотрите на меня! Разве у того были русые волосы? Разве у него был пробор? Разве он говорил с вами культурно, как я, наверное, болтал на диалекте? Подумайте еще раз…

Брёдхен сидит на кухонном столе и испытующе смотрит то на Куфальта, то на женщину.

– Нет-нет, молодой человек, – плаксивым голосом отвечает старуха. – Вы просто хотите сбить меня с толку. Господин комиссар тоже сказал, чтобы вы помалкивали. Вам, должно быть, стыдно, что вы украли у старой женщины из комода все сбережения и еще, притворяясь, сказали: «Побудьте у плиты, чтобы еда не подгорела, а я подожду…»

Куфальт вздрогнул, он вспомнил, что действительно где-то сидел так и говорил что-то в этом роде…

Но тут господин Брёдхен строго произнес:

– Нет, Цвитуш, все не так просто. Давайте не выдумывайте того, чего не было! Пока нет доказательств, что вы его опознали.

– Но ведь я же вам говорю, господин комиссар, – жалуется она, – конечно, я его опознала. Это был он!

– Я никогда, никогда у вас не был! – разозлившись, кричит Куфальт.

– На левой руке у него было еще такое золотое кольцо, я хорошо его разглядела, когда он держал блокнот и писал.

– Но этого вы до сих пор не говорили, фрау Цвитуш!

– Потому что я только теперь это вспомнила, господин комиссар. У него было именно это кольцо!

В этот момент ее прервали.

Размахивая, будто пращой, синим эмалированным кофейником, в комнату ворвался могучего сложения мужчина в желто-белой строительной спецовке. На его забрызганное известкой лицо свисали длинные черные пряди волос.

– Где этот гад, который украл у моей жены все ее сбережения? – разъяренно кричит он. – Иди-ка сюда, сволочь, я тебе все кости переломаю… – и он бросается на Куфальта, хватая его за грудь…

– Спокойно, Цвитуш, – говорит Брёдхен. – Спокойно, – повторяет господин Брёдхен, но вмешиваться не торопится.

– Ну-ка уберите руки! – кричит и Куфальт. – Ничего я у вас не крал! – и он толкает верзилу.

В дверях толпятся соседки.

Толчок был не очень сильным, потому что Куфальт большой силой не обладал. Но все-таки великан сразу потерял равновесие, сделал шаг назад, оступился и сел на пол.

Через кухонную дверь отчетливо слышен шепот сожаления.

В черных, только что сверкавших гневом глазах каменщика появляется выражение тупого удивления, а затем он громко хохочет.

– Пьяный! Опять пьяный! – жалуется фрау Цвитуш. – Пьет теперь каждый вечер!..

– Это он с горя, из-за денег! – доносится из кухни визгливый женский голос.

– Таких мерзавцев убивать нужно!

– Пропивают с бабами трудовые денежки!..

Брёдхен внимательно наблюдает за этой сценой.

– Можете встать, господин Цвитуш. С каких пор вы пьете?

– Это никого не касается, – угрюмо произносит силач. Он с трудом поднимается, опершись на кухонный стол. – Но если я тебя, субчик, еще раз застану!..

– Вы больше не будете пить, – сухо говорит Брёдхен. – Пойдемте, Куфальт. Может быть, мы еще раз придем к вам завтра утром, фрау Цвитуш, чтобы вы рассмотрели этого господина при дневном свете. Всего доброго!

И вместе с обвиняемым он проходит сквозь цепочку ругающихся женщин.

5

Какое-то время они молча идут рядом по улице.

Затем Куфальт говорит:

– Если вы завтра еще раз приведете меня к ней, господин инспектор, я пропал. Тогда она меня обязательно опознает. – И, видя, что тот не отвечает, продолжает: – Ведь она сегодня весь вечер только и делала, что глазела на меня.

– Так-так, – только и сказал господин Брёдхен. А затем через какое-то время добавил: – хорошего же вы мнения о нашей работе. Вы думаете, что только вы один умный?

– А что думаете вы?

– Я думаю, что вы совсем не такой прожженный тип. Сейчас я думаю, что вы дурак. А с дураками всегда больше хлопот.

Пауза. Они опять молча идут рядом.

– Куда мы, собственно говоря, идем? – спрашивает Куфальт.

Брёдхен что-то бурчит себе под нос.

– Но вы ведь меня отпустите? Ведь эта старуха ничего не значит.

Но и на это господин Брёдхен не отвечает.

Они направляются в центр города, идут через рыночную площадь, в ратушу, проходят через дежурную комнату, где на нарах лежат несколько полицейских, поднимаются по лестнице вверх – и Брёдхен распахивает дверь, ведущую в узкую каморку. Там, за пишущей машинкой, сидит полицейский, старший вахмистр, Куфальт знает знаки отличия.

– Садитесь! – бросает Брёдхен Куфальту. И нетерпеливо добавляет: – Да садитесь же! Вреде, этот господин не должен…

– Знаю, – равнодушно отвечает старший вахмистр Вреде и продолжает печатать дальше.

– Я на секунду загляну к шефу, – объявляет Брёдхен и исчезает за обитой дерматином дверью в соседней комнате.

Куфальт в оцепенении сидел на стуле. Ему очень хотелось послушать, о чем говорят в соседней комнате, но обивка двери слишком плотная, да еще машинка стучит так, что не остается ничего иного, как ждать: его отсюда выпустят? Конечно, выпустят, ведь никаких доказательств нет!

Прошло много времени, наконец Куфальт не выдержал, встал, принялся ходить взад-вперед.

– Отойти от двери! Сесть! – отрывисто кричит человек за пишущей машинкой.

Куфальт садится и снова ждет: «Конечно, выпустят. Я еще успею к Хильде».

Бесконечно долго тянется время, но вот обитая дверь распахивается и вместе с господином Брёдхеном появляется рослый важный человек в полицейской форме.

Куфальт вскакивает, становясь по стойке смирно, которой он выучился в тюрьме.

Но полицейский офицер только скользит по нему взглядом.

– Значит, пока в следственный изолятор, – решает он.

– Но… – почти крича, произносит Куфальт.

– Увести! – резко командует офицер, исчезая за обитой дверью.

Старший вахмистр встает из-за машинки и снимает с доски связку ключей.

– Господин вахмистр! – кричит Куфальт. – Вы ведь сами знаете, что это был не я. Так выпустите меня, я наверняка от вас не сбегу. Вы же знаете, я сегодня должен еще попасть… – понижая голос – …к своей невесте. Вы же не хотите мне все испортить!

– Не валяйте дурака, Куфальт, – произносит Брёдхен. – Что стоит вам провести одну ночь в тюрьме! Если вы действительно невиновны, завтра утром вас выпустят, а для расследования лучше, если вы нам пока не будете мешать. – Он умолкает, а затем произносит: – Кроме того, вы можете совершить побег и уклониться от суда и следствия. Уведите, Вреде!

– Следуйте за мной! – командует Вреде. – Да поторапливайтесь! Сегодня вечером у меня еще есть дела.

Они идут через темный двор, лязгает железная дверь, вахмистр зажигает свет, каменный коридор, знакомые решетки, дверь в камеру…

– Нетоплено, – с запинкой произносит Вреде. – Ну, на одну ночь и так сойдет. Я вам дам еще одно одеяло. Хотите что-нибудь поесть? Могу дать кусок хлеба. Суп уже роздали. Вытащите все из карманов. Через пять минут я заберу подтяжки и галстук и погашу свет. Давайте побыстрее!

В камере, этом промозглом склепе, еще не очень темно. Лампочка во дворе бросает на потолок тусклый отсвет. Дрожа от холода, Куфальт сидит на постели и не отрываясь смотрит на серые стены.

Что стоит вам провести одну ночь в тюрьме! Что стоит вам провести только одну ночь в тюрьме! Что стоит вам провести одну ночь только в тюрьме! Несказанная ярость охватывает его. Нет, дрожал он не только от холода.

– Ну, погодите, вот выйду на волю, я вам покажу!..

И снова: что стоит вам провести одну ночь только в тюрьме!

Позже он слышал звонки проезжавшей пожарной команды.

Да, все правильно, Брун был совершенно прав: все сжечь… всех поубивать, всех паразитов! Что стоит вам провести одну ночь только в тюрьме!..

6

Пожарная команда, звонки которой слышал Куфальт, выехала на деревообделочную фабрику. Фабрика горела. Да, она горела, а маленькому, добродушному, похожему на тюленя Эмилю Бруну пришлось пройти долгий, горький путь, до того как возник этот пожар, возник из-за него, но не он его устроил…

Конечно, он ошибался, утверждая, будто заводская администрация держала его, убоявшись его разговоров о легко горящих деревообделочных фабриках. Нет, эти и подобные разговоры там можно было услышать довольно часто, собаки, которые лают, не кусаются, а на худой конец, существовала страховка.

Нет, его держали, потому что он был по-настоящему прекрасным работником, да к тому же еще и старательным, трудягой, как он сам себя называл. Такого погонялу, да к тому же еще и за гроши, вовек не сыскать!

Серьезный оборот дело приобрело только тогда, когда его цех действительно стал давать плохую продукцию и выяснилось, что саботаж организовал Брун.

Вот тогда Брун к впрямь был на грани вылета. Но спасло то, что работник он был незаменимый. Надо было что-то придумать, чтобы обломать его!

Бухгалтер по зарплате, желчный, ядовитый старик, предложил рассказать биографию Бруна коллегам по работе и таким образом изолировать его, чтобы заводская администрация стала ему единственной защитой. К чести фирмы «Штегувейт» нужно заметить, что предложение отклонили. Бухгалтера, который получал мизерную зарплату и люто ненавидел каждого прилично зарабатывающего рабочего, хорошо знали. Над ним посмеивались, но не трогали, потому что понимали: пока он работал, можно было не сомневаться, что не будет выплачено ни пфеннигом больше. Но воспользоваться его предложением никто не захотел.

Вместо этого вспомнили об одном польском рабочем-эмигранте, некоем Кане, который, работая на строгальном станке, был недоволен жизнью. Каня, льстивший, подлизывавшийся к начальству, был готов выполнить любое поручение и даже бесплатно работать сверхурочно. Больше всего он ненавидел собственных коллег, презирал их за тупость, инертность и лень. Он не упускал случая, чтобы донести на них и навредить им: он был прирожденным бригадиром и думал только о своей фабрике и, следовательно, о своем продвижении по службе, дабы осуществить свою мечту: приобрести двухкомнатную квартиру с радио и плюшевой мебелью.

В интересах дела его следовало бы посадить рядышком с Бруном, и пусть их соревнуются, сколько влезет.

К сожалению, удались оба плана, причем план желчного бухгалтера – раньше плана администрации. Этому крючку – бухгалтеру, не давало покоя, что его отличное предложение отклонили. Он тайком натравил рабочих на Бруна. Но тот не сдавался. Мало того, ему даже удалось сколотить в цеху группу рабочих, принявших его сторону и где только можно вредивших более многочисленной группе хулителей. Теперь основное рабочее время уходило на эту вражду, и насесты сколачивали только под присмотром мастера. Но стоило тому отлучиться, как тут же вспыхивали ссоры; враждующие стороны взламывали шкафчики в раздевалках и крали содержимое, портили привод машины, чтобы оборвавшийся ремень, зацепив противника, мог затащить его в станок. Исподтишка запускали молотками, а произнесенного вполголоса слова «убийца» было достаточно, чтобы завязалась драка.

К этому добавились постоянные прошения в дирекцию немедленно уволить убийцу. Показывали раны, якобы им нанесенные. Пропадали деньги – это он их украл. Дыры на спецовке от кислоты – только у него одного была бутылка с кислотой.

И вот в цехе появился Каня. Каня был не просто рабочим, который сколачивал насесты, дирекция имела на Каню какие-то виды, об этом знал весь цех, но какие именно – мнения расходились, однако то, что речь здесь шла о Бруне, было ясно всем.

Появился Каня, и с его появлением сразу наступило затишье, которого так желала дирекция. Обе стороны выжидали. Кем был Каня, только ли просто надсмотрщиком, который должен был докладывать дирекции обо всем происходящем? Во всяком случае, держался он скромно. Прежде он работал на строгальном станке и в насестах не разбирался, искусством сдельно вбивать гвозди не владел. Он возился с досками, косился вправо, влево.

– Да, этот за день один насест сделает, – крикнул кто-то, и все засмеялись. Каня тоже засмеялся. До обеда Каня сделал свой первый насест.

– Брак, переделать! – сказал мастер, и Каня скромно улыбнулся.

Все сразу смекнули, что от Кани проку не будет. И уже на следующий день на него не обращали внимания. У стеллажа с гвоздями Вилли Блунк и Эрнст Хольтманн затеяли ссору.

– Ты что это мне на ноги наступаешь?

– Кто кому наступает на ноги? Ты мне или я тебе?

И один наступил другому на ногу.

– Ах ты, вонючий убийца!

– А ты – вонючий бабник!

Блунк проходил по бракоразводному процессу, о котором подробно и грязно рассказывал.

– Эй, Брун!

– Что, Стаху?

– Отпусти Вилли, а то получишь молотком!

– Если хочешь, чтобы я сам заехал тебе молотком!..

– Вонючий убийца!

В ответ раздался звериный рев. В клубок ссорящихся, дерущихся, раздавая удары направо и налево, прыгнул Каня. Рукава его рубахи были засучены, рубашка на груди расстегнута.

– Э-эх! Кто убийца? Ты? Ты тоже? Получай! Еще хочешь? Еще получай! Мотай отсюда, вшивый поляк! (Это относилось к Стаху и свидетельствовало об объективности будущего бригадира.) Кто еще драться? Драться всегда со мной! Ну, ходи сюда, как тебя звать?

В три минуты Каня расшвырял дерущихся в разные стороны. Было предостаточно окровавленных лиц, подбитых глаз. Щеку Стаха пересекала рваная рана, как от удара кастетом, Брун вышел из драки невредимым.

Каня неистовствовал.

– Кто бить – ходить ко мне! Хха! Я всегда бить! Кто убийца – ходить ко мне, я его убивать! Как тебя зовут, вот ты, младенец, я тебя побить. – И спокойнее: – Работай, Брун. Что ты делать, меня учить… Как я работаю – дерьмо! Ты меня учить! Кр-р-репко учить, понимает?!

Такая драка была только раз и больше не повторялась. Стоило возникнуть даже незначительной ссоре или перебранке, как тотчас слышалось наводящее ужас «Хха!» и гремел голос Кани:

– Как ты зовут, собачий сын? Иди ко мне, я тебя бить! – и все стихало. Слово «убийца» исчезло из лексикона рабочих; Каня не скрывал своих симпатий к Бруну.

Каня стал прилежным учеником Бруна, и, пока он был им, царил мир. Может быть, Каня надеялся, что, втянувшись в работу, он обгонит Бруна и по праву станет бригадиром. Но в этом он ошибался. Решала не только физическая сила. Наверняка Каня раза в два-три был сильнее Бруна. Но здесь нужна была прежде всего врожденная ловкость, точный глаз и верная рука.

Пока Брун обучал Каню, они работали рядом. Потом, когда Каня понял, что учиться ему больше нечему, он стал работать в другом конце цеха, объяснив, что мерзнет у окна. Оба называли друг друга по имени – Йозеф и Эмиль – и разговаривали друг с другом в обеденный перерыв, но тон разговора стал прохладней. Брун чувствовал, что Каня постоянно следит за ним, чувствовал, что тот считал каждый сделанный им насест, что Каня старается изо всех сил. и, улыбаясь, он легко вгонял гвоздь за гвоздем, помогая еще и другим, и тем не менее Кане даже близко не удавалось подойти к его выработке. Пока Брун обедал или торопливо курил в уборной. Каня давно уже вкалывал за своим верстаком. Наконец появлялся Брун, болтал с кем-нибудь, может, даже наблюдал на Каней, потом брал свой молоток и через каких-нибудь полчаса догонял и перегонял Каню.

Нет, перебранок и драк больше не было, но каждый в цехе чувствовал, что затевается что-то пострашнее. Брун тоже чувствовал, что его ненавидят, но не принимал это близко к сердцу. Он полностью положился на Каню и верил ему. Он так и не понял, что Каня пресек нападки против него только для того, чтобы доказать дирекции, что у него есть авторитет, а значит, он способен стать бригадиром. Для Кани вопросом жизни и смерти было перегнать Бруна, он очень хорошо понимал тактику стравливавшего их начальства. Он понимал, что ему нужно помочь себе и сделать это иным способом, чем раньше.

В обед Брун, проглотив свои бутерброды, как обычно, зашел в уборную, чтобы выкурить сигарету. Запершись, он наслаждался куревом, как вдруг услышал за дверью шепоток. Затем застучали удары молотка, а когда он бросился к двери, было уже поздно: ее заколотили гвоздями.

Два или три часа он кричал что было мочи, переводя дух, он слышал, как гудят станки, хлопают приводные ремни и верещат пилорамы. Но никто не отзывался, будто его не слышали. Наконец терпение его иссякло. Всем своим коротким широким телом он навалился на дверь и выломал ее.

Прошел в цех, где, казалось, никто не обращал на него внимания, занял свое рабочее место. Разумеется, его инструмент пропал, мастера нигде нельзя было найти, а когда через час он нашел его в котельной и вернулся с ним в цех, то инструмент аккуратно лежал на прежнем месте. А между тем поступила заявка, что дверь уборной сломана. Утверждениям Бруна никто не придал значения: ему пришлось заплатить за сломанную дверь, его лишили недельного заработка.

Через несколько дней Брун чуть дольше задержался в мастерской. Все уже давно ушли. Когда он шел по темному коридору, соединявшему машинное отделение с вахтерской, сверху, из темного окна, со всего маху, на какой только способна сильная мужская рука, на его правое плечо бросили деревянную чурку: будь у Бруна потоньше кости, они бы сломались. Три или четыре дня он не мог шевельнуть рукой, а когда снова пришел на фабрику, то понадобилось еще две недели, прежде чем он заработал в полную силу.

В течение этих двух недель Каня торжествовал, он снова заговорил с Бруном, и, казалось, все было в порядке.

Но затем все началось сызнова. Наверняка это было делом рук не одного человека. Вероятно, их было много, может быть, все. Это была настоящая травля, в людях проснулся охотничий инстинкт, они всюду травили его.

Он нигде не чувствовал себя в безопасности. Дома, в мастерской, в кино, на улице – везде с ним приключались истории. В его окне били стекла, прохожий, которого он наверняка до того ни разу не видел, сорвал с него шляпу и бросил ее в канаву. В темноте его кололи иголками, у него пропадали рубашки, головка молотка всегда болталась. А когда он возвращался ночью, на ступеньках был лед. Он больше не мог пойти ни в один ресторанчик, холодная стена вражды окружала его. Сейчас ему нужен был бы Куфальт, но его он потерял. Он подумывал о том, чтобы сбежать в Гамбург, в Берлин, где никто его не знал, где он мог затеряться, но был еще шанс у директора, который он не хотел терять, и было честолюбие – не уступить этим молодчикам.