Текст книги "Генерал коммуны"
Автор книги: Евгений Белянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)
27
Бедняков прошел три гона, когда вдали над дорогой показался столбик пыли. Столбик быстро приближался, и вскоре пропал за пригорком. И вдруг совсем близко вынырнула «Победа». Бедняков сначала подумал, что это Русаков. Но вскоре понял, что в гости к нему нагрянул Чернышев. Чапай шел по стерне навстречу комбайну. Сравнялись. Чернышев стоял молча, ожидая, когда к нему подойдет комбайн. Жидким тоненьким прутиком бил по голенищу начищенного сапога.
Бедняков поздоровался. Чапай молчал, не подавая руки. Переносица его была насуплена, широкое одутловатое лицо неприступно-грозным. Постояв так в молчании с минуту, Чапай вдруг разразился бранью.
– Кто разрешил? – отечное лицо стало багрово-красным. – Я спрашиваю – кто разрешил?
Ошарашенный Бедняков молчал.
– Я тебя спрашиваю?
– Василий Иванович, так это же для колхоза сподручнее, – наконец собрался с духом Бедняков.
– Ты знаешь, что нераздельная уборка запрещена.
– Знаю. Но ведь, Василий Иванович, в дрожь бросает, когда смотришь, как пшеница гибнет.
– Запрещена – и все, – отрезал председатель. – Ни ты, ни я в этом не хозяева.
– Василий Иванович, пшеница на корню гибнет… Ведь нашими руками все это возделывалось… Гибнет пшеничка!
Бедняков умоляюще смотрел на председателя.
По доброй наивности ему еще казалось, что Чапай шутит и что если его убедить, то все будет в порядке. А настойчивость комбайнера только злила Чернышева.
– Ты мне морали не читай, – грозно сказал Чапай. – Выполняй, что тебе сказал председатель. Видишь, жара…
– Ну как же так, Василий Иванович?
– Не твое дело, – грубо оборвал Чернышев. – Я здесь лицо государственное, ответственное; если не будешь подчиняться – отстраню и поставлю другого, а с тебя вычту за прогул…
Чапай круто повернулся и пошел по скошенному жнивью к своей «Волге». Хлопнула дверца. Зарычал мотор, сразу набирая силу. Машина дернулась и весело запела, выезжая на дорогу.
Николай Степанович стоял все на том же месте – потрясенный и обескураженный. Длинные граблистые руки повисли, как плети. Понемногу, однако, нарождался в нем гнев, вытесняя все прочие чувства, и еще не скрылась машина, как этот гнев уже целиком завладел обычно тихим и кротким человеком.
28
Русаков заехал в правление – председателя не было; поехал к нему домой, но и дома Чернышева не оказалось. Сергей направился на стан.
И вдруг на выезде из села увидел председателя. Две машины, резко затормозив, стояли одна против другой, стояли как два столкнувшихся неприятеля.
Чернышев и Русаков вышли из машин и, не сговариваясь, прошли к омету, – вероятно, для того, чтобы не слушали шоферы.
– Зачем вы отстранили Беднякова? – с места в карьер взволнованно опросил Русаков.
– Затем! – отчеканил председатель. – Если каждый комбайнер власть будет иметь, на кой черт председатель! Кто я здесь?
– Председатель и колхозник. Но Бедняков тоже колхозник! А указания ему дал агроном.
– А если я председатель, почему командуешь без меня? Кто дал право косить напропалую? Ведь я тебе говорил: без Волнова не сметь. Где его указания? Нет таких указаний… Есть категорическое запрещение. Ясно теперь?
Чернышев наступил сапогом на палку, она хрустнула, разлетелась на две половинки, он поддел одну носком сапога, отшвырнул.
– Вы что, лишь по указаниям живете? – Русаков еле сдерживал себя. – В жизни совсем другое происходит, понимаете ли вы это, товарищ председатель?
– Стружку-то, дурная голова, с меня снимать будут! Все мы, как и раньше, ходим под Волновым! Время другое… Я десять лет председатель, а ты без году неделя шишка! Ты за меня будешь сдавать кондиционное зерно, ты, что ль?
– Трусите? А еще Чапаем зоветесь! – вскипел Русаков.
Оба стояли грудь против груди, полные гнева и желания как-нибудь крепче досадить друг другу. Сергей невольно вспомнил, как в годы студенчества, приехав в родное село на практику, однажды долго – по делу – торчал в шумном, накуренном правлении, набитом до отказа людьми. Чернышев тогда был уже известным в округе председателем, и колхозники побаивались его – знали норов.
Полчаса агроном-практикант выпрашивал у Чернышева бороны для второй бригады. Председатель сидел в величественной позе, задумчивый и грозный, облокотясь на руку и не обращая никакого внимания на посланца из бригады.
Поза председателя раздражала Русакова, глухота к его просьбе бесила. Он и сам не помнит, как это получилось, только вдруг на всю комнату насмешливо-звонким голосом сказал:
– Тише, товарищи, Чапай думает…
Сразу стало тихо. И вдруг хохот потряс стены правления.
Чернышев встал тогда и, как будто это его не касалось, сказал в сторону Русакова:
– Пусть сам агроном приедет. С молокососами я не разговариваю.
Чернышев не был злопамятен – выходка Русакова со временем забылась…
– Помните, как зимой из-под снега доставали пшеницу, молотили ее комбайном и это зерно сдавали за кондиционное… – стараясь быть спокойным, заговорил Русаков. – А теперь вы говорите о кондиционном зерне! Мы с вами уже обсуждали…
– Не уговаривай, я тебе не мальчишка, – остановил Сергея Чернышев. – Не разрешаю – и баста! Переворачивайте валки, сушите. А погода – она изменчива. Сегодня дождь, завтра солнце. Прогноз хороший. Рисковать я не хочу. Вы жизнь по учебникам познавали, а я на собственной шкуре.
Русаков нагнулся за соломинкой, взял ее в зубы.
– Положим, в ваших доводах есть сермяжная правда, правда жизни вашей. Но меня, Василий Иванович, удивляет другое. Сколько лет я работаю с вами. Вы хороший хозяин, это все знают. Но хозяин, а не председатель. Вы и на людей-то с пренебрежением смотрите, они у вас неодушевленные единицы, производители…
– Я им даю полновесный трудодень!
– А этого сейчас мало!
– Мало? Чего ты от меня хочешь?
– Партийной принципиальности. Уважения к людям, которые вам доверили это почетное звание и должность…
Чернышев, не ответив, медленно пошел к своей машине.
Давно пропала из виду председательская «Волга», а Русаков, еще нервничая, топтал сапогами жнивье от дороги до омета, от омета к дороге…
«Чем ты брал раньше, Василий Иванович, чем ты брал? Каким оружием? Приказом! – вот чем ты заставлял колхозника работать – иначе хлебом обойдешь, лошадью, огородом, сеном… А иногда выдавал хлеб на трудодень аккуратнее, чем в других хозяйствах. Но была ли это забота о колхознике? Для тебя, Василий Иванович, даже шабашник вроде бы понятнее, ближе, – заплатил ему, и душа за него не болит. Нет, таким оружием по-настоящему-то не возьмешь. Крестьяне в колхоз объединились не только ради куска хлеба… Понимаешь ты это, Василий Иванович? Ради большой жизни пришли люди в колхоз… А это понять надо, судьба колхозника неотделима от судьбы колхоза, от тех сложных задач, которые решаем мы. А мы думаем, что без колхозника можем сдвинуть с места хозяйственную колесницу… Вот она, задача номер один! Понимаешь ты это, Василий Иванович?»
Шофер нетерпеливо ждал Русакова. Ему уже надоело стоять возле «газика», но и мешать он не хотел: не остыл еще Сергей Павлович. Срезались, видать, с председателем здорово. Огонь Чернышев, а этот ему не уступит – тоже голыми руками не возьмешь…
– Может быть, поедем, Сергей Павлович? – заметил шофер. – У вас там дело какое-то было.
29
На тракторный стан Сергей Русаков попал к обеду. Обеденное безлюдие – не то, что в разгар дня, когда на току шумели машины, мелькали цветные платки загорелых дивчин, а запах зрелой пшеницы смешивался с запахом бензина, и оттого немного щемило в носу.
Любил Сергей страдную пору. Как никогда он был нужен людям, и как никогда люди были нужны ему. В работе забывал про дом, про все на свете.
Ночуя на стану, лежа среди ночи на душистой соломе, напоенной всеми запахами лета, запахом памятного с детства поджаристого пшеничного хлеба, который он по воскресеньям потихоньку от матери таскал на улицу, Сергей не мог уснуть сразу – постепенно отпускала ноющая усталость во всем теле.
В ночной тиши, облюбовав себе небесную звездочку, он в лирическом настроении думал о том, что жизнь, которой он жил, приятна ему и что ночи в степной глуши сейчас он не променял бы ни на какие другие удовольствия, и даже усталость воспринималась им теперь как удовлетворение самой жизнью. Любил страдную пору Русаков.
…Русаков остановился у маленькой избушки, одиноко маячившей среди поля у овражка. Трактористы привечали эту избушку. Вот рядом вагончик – превратили в склад, а к избушке тянулись, ласково и шутливо называли ее старушкой и всякий раз, нагибаясь в дверях и стукаясь головой о косяк, весело отпускали колкости в адрес председателя:
– Сколько лет Чапай новую обещает, большую, светлую, да, видно, забывчив председатель… А это еще от эмтеэсовских времен… Старушка…
Вот так и напомнит «старушка» о временах былых…
Именно в такую минуту, согнувшись в три погибели, влез в избушку Русаков. На общих нарах, в клубах дыма, трактористы – кто сидел, кто лежал, отдыхая после обеда.
Русаков нашел на маленьком дубовом столике жестяной чайник, налил теплого, сладковатого чаю – жадно выпил.
– Ну и накурили, прямо хоть чайник вешай…
Кто-то весело засмеялся.
– А как же? Государственные проблемы обсуждаем. Вот Остроухов на партсобрании тогда выступал… И слухи идут, будто он в райкоме пробивает МТС… И будто МТС будут восстанавливаться. Передадут нас снова в район…
С нар поднялся Николай Степанович Бедняков.
– Языки треплют. А чего по-пустому! Как будто там наверху меньше нас знают. Оттуда все государство как на ладони видно…
Шелест загорячился, размахивая длинными руками.
– Ты вот, Бедняков, супротив, – зашумел Шелест, – а я дело говорю. Посуди сам: мы с тобою вместе работали в МТС, так?
– Верно. В одном районе.
– Вот и слушай, Степаныч. Перед реорганизацией-то МТС, ты помнишь, только силу набрала. Мастерскую типовую выстроили. Станки появились. Гараж какой отбухали! Ремонт узловым методом… Инженеры поприезжали… А тут – возьми да отдай машины в колхоз… Мастерскую – промышленности, как будто она ей требовалась.
– Не знаешь, не труби, – возразил Бедняков, наливая из жестяного чайника остатки мутного чая. – Машины колхозу в пользу…
С нар, лениво зевнув, сполз Тимоха Маркелов, – хватит, понежился, – и неторопливо, по-домашнему, стал обуваться.
– Гаража нет. Мастерской порядочной тоже. – В голосе Шелеста обида. – В последнее время при МТС городок благоустроенный появился, а сейчас и он в запустении. А машины? В первую же зиму машины под снегом да в поле…
– Надо бы председателя поморозить, – сказал свое слово Маркелов.
– Председателя! Да это повсюду… Ведь если рассудить, многие ли колхозы были готовы к принятию техники? Говорили тогда, мол, время подходящее наступило, руководители созрели… Наш Чернышев, что ль, созрел? И вот пошли РТС. Знаете небось, как их расшифровывают: решись, товарищ, сбежать. И побежали специалисты кто куда… Сделали «Сельхозтехнику», тоже чего-то не хватает…
– Э, полно, Аркаша. Ты ведь тоже ругал МТС, – в сердцах бросил Бедняков, – даже, помню, свои выкладки с инженером обсуждал, плохо, мол, дело идет. Что, запнулся?
Шелест действительно запнулся, перевел взгляд на Русакова, словно ища у него поддержку. Но Русаков молчал.
– Сошлись два петуха. – Маркелов прошелся по избушке. – Эх, а когда-то и мои сапоги скрипели.
– Да, я ругал МТС, – сказал Аркадий Шелест. – Но как ругал – хотел, чтобы было больше порядка. Вот и выступал. Не против же высокой производительности машин?.. А сейчас, попробуй поставить машину на техуход – Чапай тебе горло перегрызет и еще при случае на твой счет простой запишет…
– Вот, Сергей Павлович, болтунов развелось много, я гляжу, – заметил Бедняков, направляясь с Маркеловым к выходу, – всяк все обсуждает, мелет все, что душе его угодно.
– Э, брось, Степаныч! – взметнулся Шелест. – Народ чепуху не мелет! Ты, когда оговариваешься, поправляйся…
Бедняков ждал слова от Русакова, как-никак секретарь парторганизации должен поправить Шелеста насчет МТС.
– По правде говоря, МТС – дело прошлое, – сказал Русаков. – Остроухов ратует за другое. Он хочет, чтобы была создана производственно-техническая станция на полном хозрасчете… Я думаю, что в этом есть что-то дельное, да опыт жизни должен еще показать – экономичны ли такие станции?
Бедняков даже рот от удивления открыл.
– Так это же МТС?..
– Нет, это не МТС, – взбудоражился опять Шелест, – вот, может быть, за эту ПТС, или как там ее, я и стоял тогда, когда с инженером о будущем МТС думал…
– Выходит, Остроухов твою идею перехватил, – засмеялся Бедняков. – Может, и взаправду в райкоме думают об этом…
Каверзный вопрос, казалось, был забыт. По одному стали выходить из избушки…
– А чего там, мне все равно – ПТС или колхозная бригада, был бы порядок, – неожиданно сказал Бедняков, обращаясь к Русакову, – я так думаю, вывеску можно прибить всякую, да если только все останется по-старому, хрен редьки не слаще…
30
Давненько так допоздна не заседал райком.
– Ну, товарищи, пора закругляться, – усталым голосом сказал Батов. – Вопрос в общем-то ясен. Не все колхозы согласны. Без них административным путем решать такое дело нельзя. Райком поперек дороги ПТС не встанет, но прежде всего надо, чтобы колхозы поверили в них, сами захотели…
Батова поддержало большинство членов экономического совета района. Поддержать-то поддержали, но спор не унимался. Немало было сторонников у Волнова.
– В колхозах сильно предубеждение, – настаивал Волнов. – Рассчитывать на милость председателей – значит никогда ничего не решить. Ради дела можно где-то и…
– Хватит, понажимали, – бросил кто-то зло.
…Теперь, после совещания окончательно стало ясно: Батов нарочно подставил ему подножку…
Эх, как он сейчас ненавидел этого играющего в народность секретаря райкома! Он, Волнов, когда-то поступил честнее: мог подложить свинью секретарю парткома, и только потому, что честный и не сволочь, не сделал этого.
Как презирал он тех, кто добивался места в жизни не трудом, как он, Волнов, а иными путями, или благодаря случаю, удачно сложившимся обстоятельствам…
С самого детства никто никогда не стоял за его спиной, не помогал и не толкал, и он этим гордился; гордился тем, что сам, своей волей кончил институт, аспирантуру и, бросив на полпути диссертацию, добровольно поехал в район. Он все начинал с голого места… Сам заводил друзей; сам крепил знакомства и дружбу… Ему никто не готовил видного места – он завоевал его в схватке с такими же, как сам. А эти Батовы всегда приходят на готовое. Они всегда правы – ждут, когда ты будешь не ко времени…
Дело прошлое – он мог бы сидеть в научно-исследовательском, разрабатывать безотвальную вспашку и стать кандидатом. Но он сам напросился на село, сам… Кругом говорили: что ты делаешь? Куда нелегкая тебя несет? Кретины… Такие люди, как он, не сидят в теплых помещениях института. Он всегда мечтал только об одном: будоражить, гореть.
Да, хорош Батов… А Русаков? О Русакове и думать не хотелось. Пакостная жизнь. Батовы хотят заигрывать с селом. А селу решительность нужна, рука. Застой можно преодолеть только силой. В этом он убежден. Некогда все осудили деятельность производственных управлений… Ну и что из того, что осудили? Зато власть была в его руках, он мог действовать! Мягкость характера подвела. Когда была власть, Батова надо было поставить на место, Русакова тоже надо было придавить. Ведь они же пигмеи по сравнению с ним, Волновым.
Теперь Остроухов подсказал, по его мнению, дельную мысль, а кто оценил ее? Между тем, если дать силу этой мысли, можно бы восстановить свой былой авторитет и выбраться, как говорит жена, в люди. Сколько же сидеть в положении безвластного регистратора событий?! Если судьба не идет к нему, так он должен идти навстречу судьбе. Не может быть, чтобы в обкоме не поняли, не оценили новой идеи.
А как он разрабатывал ее! Несколько вечеров потратил он на то, чтобы установить рентабельность ПТС. Работал самозабвенно. Все подсчитал, все взвесил – и техническое обслуживание, и производственные процессы; вплоть до ремонта. Во весь рост, так сказать, показал себя, свои экономические способности.
В обком ездил специально, и ему сказали:
– Что ж, хорошо, пусть район ваш попробует. Мы подскажем Батову.
Если бы еще доложили Еремину и он одобрил, то в результате можно бы вскоре подняться куда выше, чем Батов. Да если бы в районе организовалась ПТС, успех был бы налицо: в области первая. И зачинатель всего – он, Волнов!
Все дни до экономического совета Петр Степанович плохо спал. Вставал с постели и, вышагивая по ворсистому ковру, все думал и думал, как бы обойти Батова.
– Не изводи себя, – успокаивала его жена. – Я сказала, что все будет хорошо. Дело выигрышное – и ты у меня умница. А фамилия этого, как, Остроухов, что ль?
– Остроухов. Выпивает, но дельный парень. Ничего, когда нужно – бросит пить. Я его готовлю на должность директора ПТС. Слышал я, грязью его поливают… Невыгодно, чтоб выдвигался.
И вот – на… Экономический совет не поддержал. Батов обхитрил. Пригласил на райком людей из колхозов и обхитрил…
Может, из обкома не позвонили? Обещали да забыли!
31
Чернышев заболел. Русаков иногда подумывал: самолюбивый председатель сделал тактический ход, чтобы не отменять своего решения, слег в постель. А у Чернышева действительно ломило поясницу. Он ходил по горнице, скрученный в три погибели, и ворчал на медлительную, располневшую жену. Угодить на него было трудно: то не так растерла ему спину, то кололся шерстяной платок, которым он обвязывал поясницу, то жена не сказала, что приходил кладовщик. Пробовал читать – нет, не отвлекало… Опять и опять ходил он взад-вперед от комода до двери, от двери до комода…
Сверлила боль, сверлили Чернышева и беспокойные мысли об агрономе. Все беды в колхозе от самовольничанья агронома. Болтается под ногами, смуту вносит!
Боль вновь скрутила Чернышева. Он позвал жену.
– Не могу – болит! Дала бы выпить, что ли.
– Ты уже прикладывался.
– Мочи моей нет. Дай выпить. И водкой мне поясницу натри.
Жена рассердилась, ушла, и снова он измерял расстояние от комода до двери, от двери до комода… «Черт возьми, так из головы и не выходит. Сколько лет председательствую – а в чем помогли мне агрономы?» Чернышев вспомнил об агрономе, который был до Русакова. Маленький, жилистый, с лысинкой, одевался чисто, по-городскому. Все хотел научно да научно… А много ли толку в его науке, если возить удобрения было не на чем, если людей не было. Землю бережем, боимся, что она бесплодной станет. А земля – что земля? Она рожала до нас и будет рожать…
Куда ни кинь, и о себе опять же надо подумать. Разреши нераздельную уборку – дадут по шапке, своих не узнаешь…
И что это я так разжалобился? Уж не совсем ли заболел? А чего ж не разжалобиться – разве это не мое, кровное, разве я не земледелец?..
На того, что работал до Русакова, можно было прикрикнуть. А на этого – черта с два: с характером.
Что говорить, характер в нашем деле штука не последняя. Вон в прошлом году Романов дал указание скосить горох в течение двух дней и часа два читал потом нотацию о пользе уборки гороха. Слушали его с серьезным видом. А в «Коммуне» на четырех участках горох нельзя было косить не только в течение двух дней, но и двух недель. Приехал Романов в колхоз, первый вопрос: «Горох весь скошен?» – «Заканчивают на последнем поле». Доволен остался. А на самом деле скосили и убрали горох только через две-три недели. Зато и получили по 22 центнера. А там, где косили, послушавшись Романова, вынуждены были горох на силос пустить.
Волнов не Романов, его не проведешь на мякине. Но и с ним, если вести дело умно, – жить можно. Начальство не должно знать, что ты распоряжения его нарушаешь.
Куда ни кинь… А убыток – ответ один: убрались бы, если бы не погода. И какое хозяйство сейчас без убытку?
Чернышев взял счеты. Щелкая костяшками, прикинул: все равно колхоз в барыше будет. Если колхозники получат так же, как в прошлом году, – останутся довольны. Вспомнил и последнее заседание правления, где обсуждалось предложение Русакова о гарантированном заработке колхозников. В душе он вроде и не согласен с секретарем парторганизации – какая уж гарантия, если все зависит от сезонности. Правленцы – им что, поддержали… Но с другой стороны… По-человечески – какое дело колхознику до сезонности? В этом, наверно, и есть главная правота Русакова. Видит он дальше меня. Только в планах да на бумаге куда легче…
Василий Иванович даже закряхтел от мыслей таких и сразу почувствовал боль в пояснице.
Вот жизнь – скрутило со всех сторон. Раньше – проще.
Как председатель дело повел, так и вышло. Раньше – чего там, приноравливайся к району, и дела твои как по маслу. Сейчас что-то не получается. Жизнь иная совсем… Сейчас к работе все тянутся, все хотят быть генералами…
Рассуждая так, председатель собой был недоволен. Эх, Василий Иванович, неужто стареешь ты?..
В окно постучали. Егор Егорыч Мартьянов пришел сказать, что все комбайны перешли на прямую уборку. Чернышев взбесился. И уже больше не слушал, что говорил ему бригадир: забыв про боль в пояснице, кружил по горнице…
Егор Егорыч опешил.
– А я думал, что вы с агрономом согласовали…
– Теща думала на печи!
Накинув пиджак, не завязав свой традиционный галстук. Чапай ринулся к выходу.
– Ты куда? – взмолилась жена. – Вот леший!
Чернышев сам пошел домой к шоферу и привел его в гараж. Приказал:
– На ток.
Всю дорогу Чапай шевелил губами. Но вслух, шоферу – ни слова. Насупился. Гроза! Лучше не трогай.
На току без лишних разговоров обошел вороха зерна, строго прикрикнул на девчонок, крутивших веялки, – те сразу как-то притихли; потом прошелся и там, где подбрасывали, перелопачивая, зерно, – машина не справлялась с очисткой; увидев Мокея Зябликова, подозвал его к себе.
– А ты почему не с пчелами?
– Горячие денечки, товарищ председатель, – не растерялся Мокей. – Пособить надо. Там и помощница сейчас управится, а здесь глаз нужен: Сергей Павлович попросил – вроде начальником тока…
– Вот как…
Чернышев сел в машину и приказал ехать в район, в райком.
– Ну, бабоньки, Чапай – злющий, что собака с цепи, не подходи, – судачила Акулька Демкина. – Я ему здравствуй, а он только, бабоньки, насупился – и мимо…
– На то он и Чапай, – резонно пояснил Мокей. – Командир. Если с каждым останавливаться да лясы точить, да раскланиваться – не работа будет, а посиделки… А вам, бабы, только бы раскланиваться!..
– Небось Русаков вежлив, не смотри, что молодой. Поразмыслив, Мокей на это ничего не сказал.
– Ну что ты едешь, как на похороны, – бросил Чернышев нетерпеливо шоферу.
– Это вам кажется, Василий Иванович.
– Мне теперь многое кажется. Кажется, что я уже и не председатель.
Он глядел на бегущие за окном поля, не видя их. «Все комбайны на прямую! – кипел Чернышев. – Нет, так не пойдет. Я этому генералу сейчас устрою заутреню. Наверно, ему уже икается».
С уверенностью, что делает правильное дело, Чернышев вошел в приемную Батова.
– Занят, – сказала секретарша. – У него Еремин.
– Еремин?
Чернышев постоял с минуту и тихо, словно из комнаты больного, вышел на улицу. Сел в машину и бросил шоферу:
– Гони в Александровку.
«Отошло», – подумал шофер. И вежливо повернулся к председателю: —Это мы, Василий Иванович, мигом!
