Текст книги "Генерал коммуны"

Автор книги: Евгений Белянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)

23

Это было напастью: каждый день с утра начиналась духота, воздух, напоенный влагой, на солнце походил на кисею, сотканную из маленьких крапинок радуги. Парило. А к вечеру собирался дождь, погромыхивал гром. К дождю стали привыкать. И всякий раз после дождя над Хопром коромыслом нависала дуга; Марья Русакова ее называла «лебедушкой»: «Опять в небе-то наша лебедушка, смотри, какая разнаряженная, да как высоко забралась!.. Уж как не ко времени…»

…Сергей был на дальних полях. Идя по жнивью, время от времени ногой переворачивал валки. Пшеница во многих местах стала прорастать. Еще бы, много влаги и жарко. Агроном вчера сказал об этом Чернышеву. Тот выругался, в чей адрес – не понять. Не в адрес же небесной канцелярии!

Чернышев за эти дни осунулся. Во всегдашнем своем поношенном сером пиджаке, в белой рубашке с пожелтевшим по краям воротом, и галстуке, выгоревшем, какого-то неопределенного цвета, мотавшемся на шее, как веревка, – он был скорее похож на бригадира из захудалого колхоза, чем на председателя. Из машины почти не вылезал. Совсем замотал шофера. Не успеет тот приехать, помыть машину, а председатель уже торопит – давай, давай, не мешкай!

Да, резала погода… Чернышев с надеждой глядел на закат. Искал добрые приметы. Но толку было мало.

– Можно сразу – и косить, и молотить… – заикнулся как-то Егор Егорыч Мартьянов.

– А влажность? А кондиция? Да и никто не разрешит, – хмуро отозвался Чернышев. Он не забыл еще, как в прошлом однажды за нарушение раздельной уборки чуть не поплатился партбилетом.

– Да, тут не очень против попрешь, – резонно заключил находившийся здесь Маркелов и навалился на Мокея: – Это ты, старый, со своей бабой там пустыми ведрами грохочешь, все колдуешь? Вот он и льет, как из трубы, все в одно место. Как тебя, грешника, мать сыра земля носит!

Маркелову страсть как хочется «завести» Мокея. Но тот отмалчивается, сердито ковыляя, уходит от Маркелова подальше, что-то шепча себе под нос…

Над полями висит нежная пелена. Говорят, что это мельчайшие частицы воды, испарение. Земля, напоенная доотвалу, не жалея отдает свою влагу…

– Дочка, Сергей Павлович, у меня к земле приросла, – говорил Егор Мартьянов Русакову. – Ей век здесь куковать бухгалтером. А вот сынка надо в городе пристраивать. Пятнадцать годков. Ты не мог бы помочь? Мы и с отцом твоим дружбу водили, да и с тобой работаем вроде бы слаженно – не слышал я нареканий от тебя. Ну, как, Сергей Павлович? Учился ты в городе, у тебя, наверное, там и связи остались?..

Сергей удивленно спросил:

– А зачем ему, Егор Егорыч? Пусть школу кончает, а там видно будет. Летом же он – помощник отцу. Паренек хороший, ладный.

– Чудной вы, Сергей Павлович! – сказал Мартьянов, от обиды переходя на «вы». – Своего сына нет, вот и рассуждаете… Нет, я своему сыну не лиходей!

– Да при чем тут лиходей! Школу бросит и куда-то в ученики пойдет… Да зачем это нужно? Ведь ему там будет хуже. Глядишь, при чужих-то людях и пить научится.

Мартьянов сконфузился и мял в руке картуз. И только сейчас Сергей понял, что Валерий Мартьянов скорее не в Клавдию, которая похожа на мать, а в отца: такие же густые брови, красивые живые глаза. Только волосы Егора Егорыча посеребрились, как ковыль в жаркую погоду, а у Валерки они – черные, смоляные, недаром на улице его кличут «цыганок». Повторял Валерка отца и своими повадками…

Егору Егорычу, видимо, хотелось быть откровенным с Русаковым, и в тоже время он чего-то боялся.

– Знаете, Сергей Павлович, жизнь такая…

Сергей читал, что после войны население городов выросло в два с половиной, а то и в три раза, и все за счет сельских жителей… На все люди идут: на неудобства, на бесквартирье… В селе культуры, конечно, меньше, но ведь не так и пусто: и кино, и радио, и телевизоры… А лето? Не помнит Сергей, чтоб подростком скучал в Александровке!

– Зря вы, Егор Егорыч… Сейчас, наоборот, молодежь все больше и больше в селе остается, а вы парня в город толкаете. Давайте подумаем…

– Да что здесь думать, Сергей Павлович! – воскликнул, перестав смущаться, Мартьянов. – Давно обдумано все. Пусть уходит мой Валерка. Так-то! Паспорт получит… Работать можно и на производстве, на железной дороге… Везде лучше, чем здесь. А пить научится – так ведь если головы не будет, то и здесь научится. Человек – как птица, – продолжал взволнованно Мартьянов, – как подрос, так тесно в своем гнезде. Надо стремиться к большему, а прозевал, упустил жар-птицу – не твоя, значит, судьба, так и останешься неучем навечно.

После разговора с Егор Егорычем Русаков, идя по проулку, встретил Валерку. Тот перелезал через плетень соседского огорода.

– Ты чего по чужим огородам шныряешь? – строго спросил Русаков.

Валерка покраснел.

– Тетя Мотя попросила ей плетень поправить.

– А ты сначала поправил, а затем ломаешь?

– На Хопер я, купаться, а здесь путь короче.

Русакову пришли на память слова Валеркиного отца: «Прозевал, упустил жар-птицу – не твоя, значит, судьба, так и останешься навечно…» И он пытливо глядел на мальчишку. С виду Валерка худенький, чернявый, смотрит простодушно и открыто.

– Говорят, ты в город собираешься? – спросил Сергей.

– Не знаю. Как батя решит.

– Как батя? – удивился Сергей. – А у тебя головы своей нет?

– Есть. А мне что?

– А хочешь быть комбайнером? – вдруг спросил Русаков. – На самоходный посадим, новейшей конструкции дадим.

По лицу мальчишки пробежала ухмылка. Только уважение к дяде Сереже мешало ему ответить на шутку шуткой.

– Ну, так как? – повторил Сергей вопрос.

– Хочу. Да кто меня возьмет? – по-взрослому и недоверчиво вымолвил Валерка. – На комбайнера надо учиться.

– Надо, и мы тебя возьмем.

– Возьмете? Это хорошо, – неопределенно и опять недоверчиво отозвался мальчик. – Да отец-то не согласится.

– Почему же не согласится? Специальность – отличная. И тебе по душе.

Валерка кивнул и торопливо, видимо опаздывал на Хопер, где договорился встретиться с ребятами, побежал по проулку. Но отбежав метров десять, вдруг обернулся и крикнул:

– Дядя Сережа!

– Ну, что тебе?

– Я хочу… Я согласен. Смотрите же, не забудьте про то, что сказали.

– Хороший хлопец, – вслух подумал Сергей, проводив глазами подростка.

24

Попав вскоре после собрания в Александровский колхоз, Волнов не стал искать председателя и агронома, а прямым путем поехал к Остроухову.

Механик принял гостя радушно. Повел его к тракторам.

– Вот, Петр Степанович, положение с уборкой горячее, полевое сражение, можно сказать, а мы ухитряемся трактора на профилактику ставить… Хвастаюсь – уж извините!..

– Это здорово! А председатель не злобится? Они, председатели, всегдашние противники профилактики в это время.

– Чернышев – председатель понимающий. У нас ведь график разработан и правлением утвержден.

Остроухов скрыл недавнее утреннее происшествие; Чернышев, узнав, что механик поставил на техуход сразу несколько тракторов, завелся, как говорят трактористы, с полоборота.

– А кто мне будет зябь пахать? Немедленно в борозду!

– А график, Василий Иванович?

– Пошел ты со своим графиком…

Не таков Остроухов, чтобы из-за техухода ссориться с председателем. Он тут же приказал пустить к обеду трактора в борозду. Волнову же об утреннем наезде председателя и словечка не сказал.

– Председатель наши нужды понимает, Петр Степанович.

Механизаторы на него не в обиде – чуткий Василий Иванович, всегда сам все выслушает, запишет – и сделает… Агроному-то при нем вольготно: авторитет себе завоевывает на популярности председателя. На такой благодатной почве и всякий вырастет…

Волнов был согласен с Остроуховым. «С головою человек… И себе на уме, – подумал он о механике. – Если будет надо, вполне заменит Русакова».

Остроухов пригласил Волнова в избушку, угощал чаем, и они долго говорили. Вспомнив добрым словом МТС, оба пожалели, что в районе нет такой организации, о которой говорил на партсобрании Остроухов. Волнову нравились мысли механика, и он, посматривая на его отливающее желтизной заросшее лицо, все время ловил себя на мысли: «Хороший мужик, пьет вот только, но очень даже нужный мне…»

* * *

Дни были для комбайнера страдные, ни одной свободной минутки – чего там, в бане некогда вымыться.

Еще в старину говорили, что любовь сильнее усталости. Мягкая синева ложилась, будто туман, на поле, и Катенька, шагая по колючему жнивью, махала белым платочком Ивану. Иван остановил комбайн.

– Ну, как там на току, работяги, – веселый, с запыленным лицом, встретил он зазнобу.

– Как всегда, – спокойно отвечала Катенька. – Приезжал Чапай. Погибну, говорит, я с вами, девоньки… Ведь хлеба-то сколько! Так я уж вас прошу, по-военному. А тетка Авдотья ему как резанет: ты бы, председатель, по стаканчику поднес, работа веселей пошла бы, это уж так…

– Знаешь, Катенька, не махнуть ли нам на Хопер? – вздохнул Иван. – Вода теперь, что парное молоко… – И как бы оправдываясь перед Катенькой: —А что? Потом я наверстаю. Я сегодня должен две нормы дать. В отместку Шелесту.

– Опять с ним споришь?

– Да нет, так просто – интересно. Его завести легче, чем мотор у комбайна.

Дорога круто спускалась прямо к Хопру. Вправо – лесные массивы, Галыгино. А там внизу, поближе к Хопру – сама Александровка. Вот здесь Хопер делает заворот – и с пригорка кажется, до него рукой подать.

Вода действительно парная. Тело нежится, и сразу становится легко. Иван, сильными, ловкими взмахами разрезая воду, выплыл на середину реки.

– Катенька, жми сюда…

– Что ты, Иван… Я так не сумею.

Катенька держится ближе к берегу. А Иван орет на весь Хопер:

– Да разве так плавают! Родилась на Хопре, а плаваешь по-собачьи…

Потом они сидят на песке, и Иван вроде незаметно, игриво бросает песок на ноги Катеньки.

– Не надо, Иван.

– Вот я думаю, Катенька, что прав Бедняков. Надо косить на прямую…

– Ты о чем, Ваня?

Иван берет ветку и на песке рисует загоны.

– Так это ж дело твоего брата.

Иван усмехнулся.

– Сережка одержимый – это правда, но не все иногда в нашей власти. Поняла?

– Нет, не поняла.

Вдруг Иван вскочил и, схватив белье, потащил Катеньку в кусты.

– Ты что?

– Батька твой.

По берегу вниз, прямо к тому месту, где они сидели, неторопкой походкой шел Кузьма. Подошел, постоял немного и, закурив папироску, так же неторопко пошел вдоль берега. Иногда он взмахивал рукой, будто с ним рядом был собеседник. Но слов его слышно не было. Наблюдая за ним из-за кустов, Иван сказал Катеньке:

– Неужто выследил?

– Да нет, Ваня. Он, наверно, перемет поставил…

– Ну, мне пора… Приходи вечером в поле, – Иван озорно подмигнул Катеньке. – Бате приветик от меня!

25

Иван оглянулся и увидел сбоку от комбайна на стерне широкую и грозную фигуру Кузьмы. Старик внимательно из-под лохматых бровей следил за его работой.

Иван остановил комбайн, не ожидая в поле столкнуться с Кузьмой. «Неприятная встреча», – подумал он. Но Кузьма, шевеля усами, видимо, меньше всего думал о переживаниях Ивана.

– Хорошо работаешь, – неожиданно сказал Кузьма, хмуря брови. – Потерь почти нет…

– Дожди замыли, дядя Кузьма, – отозвался Иван.

– Иди сюда, – позвал Кузьма.

Иван слез с комбайна, подошел. Старик помолчал, потом ковырнул сапогом стерню.

– Надо на прямую косить, – сказал он.

– Установки нет, дядя Кузьма, – шутливо заметил Иван.

– Установки? – вскипел Кузьма. – До каких же пор вам будут нады установки? Установки дает сама погода – вот наша установка. А говорят, ты еще на агронома учишься… Мозговать надо. – Он разжал ладонь, и на землю посыпались зерна.

– У раздельной уборки есть тоже преимущества, – подал голос Иван.

– Сам знаю. Не первый год на свете живу. Да погода-то какая? Все спреет в валках. Здесь надо сразу брать, как на фронте, приступом, пока пшеничка в руки дается… Ты об этом скажи Сергею.

– Хорошо, дядя Кузьма, скажу. Я и сам так думаю.

– Вот и ладно! – похвалил Кузьма.

Сергею нужно уже было идти в поле, но он никак не мог найти свой новый плащ, привезенный из Пензы… «Опять небось Иван форсит», – огорчился Сергей и накинул старенький, в пятнах и дырах, видавший виды плащ.

– Не беспокойся, я скоро, – сказал он, целуя жену. – И глупости выкинь из головы…

«Глупости» – это был страх Нади перед родами, которые вот-вот должны были подойти.

Дождь вроде стал поменьше, когда Сергей вышел. Только чуть моросил. В просвет между тучами даже выглядывало солнце. «Глядишь, денек-другой и разветреет, – прикидывал Сергей. – Ведь надо же так: зарядил обложной! Вся душа изныла…»

Сергей свернул к маячившему вдалеке комбайну Беднякова. Николай Степанович со штурвальным сидел возле комбайна, курил.

– Как дела? – спросил Русаков.

Бедняков посмотрел на небо, послюнявил палец и затем кончиком пальца затушил самокрутку. С неба падали редкие крупные капли. Ветер весело гнал рваные, лохматые остатки облаков. Влажный воздух рассеивался. Понемногу разветривало.

– Ждем у моря погоды, – Бедняков встал, цыкнул на штурвального. – Покурил, и будя. Я тебе что сказал? Проверить…

Штурвальный нехотя поднялся с вязанки соломы.

Бедняков повел Сергея вдоль валков, лежащих прямыми рядками. Он подцеплял сапогом пшеницу, перевертывал мокрые охапки.

– Видите, полежало и уже проросло… А потом гнить будет. Сергей Павлович, – комбайнер внимательно посмотрел на агронома. – А не лучше ли сразу под комбайн?.. На току можно довести и до кондиции… Ни к чему сейчас, Сергей Павлович, раздельная уборка: не по погоде она. Урожай пропадет.

Пшеница в валках не имела вида. Да и та, что не скошена– стояла понурая, низко свесив колосья к земле. Русаков, слушая Беднякова, понимал, что дело говорил комбайнер… Еще недавно перед глазами морем качалась пшеница почти в рост человека. Не эта, мокрая и перепутанная, а та, перед которой он, затаив дыхание, с восторгом стоял на меже… Было жалко людского труда.

– Ты, пожалуй, прав, Николай Степанович. Я вот с утра хожу и все думаю об этом же… Вон и Кузьма предлагает.

– На прямую косить сподручнее. – Бедняков обрадовался: сдается агроном.

– Двум смертям не бывать, одной не миновать, – улыбнулся Русаков.

Показались слабые отсветы солнца. Они желтым веером пробивали облака. Небо очищалось и становилось светло-голубым.

– Району-то что, району нас хлебом не кормить! – начал Бедняков.

– Как у Шелеста? – перебил его Русаков.

– Привез Остроухов шестерню, поставили. Какая тут молотьба, все забивается – долго не продержится и эта шестерня.

– Я о другом. Как у него настроение?

– Настроение, как у всех. Тут уж не до настроения!

– А как Тихон Демкин?

– Его баба всего взяла – с потрохами. Хочешь знать, что баба его думает, – не ходи к ней, спроси его: он теперь ее мыслями и мыслит.

– Да ну? Вроде с характером.

– Все мы с характером, пока над нами баба власть не взяла… – весело сказал Бедняков и настороженно стал всматриваться вдаль. Через поле вналет кто-то гнал лошадь. Человек на лошади широко, кругами размахивал веревкой, которая ему, похоже, служила не только плеткой, – но и сигналом, оповещающем о беде.

– Загонит, – сокрушался Бедняков. – Небось не своя, колхозная – не жалко. Спустить бы штаны, да его так прогнать бы.

Лицо Сергея медленно покрывалось бледностью. Неужели с Надей что?

На лошади подскакал средний сын Матрены Румянцевой Пашка. Кубарем свалился на землю.

– Жене вашей, товарищ Русаков, плохо…

– А где машина?

Пашка, моргая глазами, промямлил:

– Легковичка загрязла.

Русаков подбежал к лошади. Вскочив в седло, с силой дернул поводья. Лошадь сразу взяла в галоп.

– Плохо? – спросил Пашку Бедняков.

– Плохо, Николай Степанович. Рожает. Глядишь, где-нибудь в поле родит, дорога никудышняя…

– А ты чересчур шустрый, я скажу, в чем только не разбираешься, – заметил Бедняков. – Зеленоват еще.

Пашка смутился и покраснел.

У дома Русаковых толпился народ. Сергей вбежал на крыльцо и столкнулся с матерью.

– Полегчало, – сказала Марья. – Схватки… Надо в больницу отправить.

– Я машину пригнал, мама, – виновато ответил Сергей, – и я ей вчера говорил же, а она все «нет» да «нет».

Надя лежала в спальне, высоко положив голову на подушку. Увидев мужа, стала виновато-счастливой, лишь бледность да блеск в глазах выдавали ее состояние.

– Ты не бойся, Сережа, – пытаясь улыбнуться, сказала она. Сморщилась от боли. Напрягаясь, старалась скрыть боль от мужа. Пока Марья отдавала все необходимые приказания, Сергей выбежал на кухню, постоял немного, схватившись руками за голову, прижался к печке. Там и нашла его соседка, тетя Катя. Обозвала глупым.

– Ничего худого не случится, Серега. На этом свет стоял и стоять будет.

26

Василий Иванович находился в своем кабинете и никого не принимал. Клавдия Мартьянова без устали туда и обратно бегала с бумагами.

– Не в духе начальство?

– Перцу задаст! – отвечали в бухгалтерии. – Сейчас и разговаривать не станет. Деньгами занят.

Чернышев, обложившись бухгалтерскими бумагами, занимался действительно деньгами.

– Деньги, они работать должны. Поняла, Клава? Без этого жить никак нельзя. Колхозник работает в полную отдачу? В полную. А деньги должны работать вдвойне.

И толстыми неуклюжими пальцами бойко стучал на счетах.

– Знаешь, когда у нас будет мешок денег, мы с тобою станем коммерсантами. – Чернышев загибал пальцы, перечисляя, что мог бы сделать и продать колхоз, если бы обладал хорошим капиталом.

– Коммерсантами – не коммерсантами, – согласилась Клавдия, – но денег на оплату шабашников нет. Ни сейчас, ни потом.

– Каких шабашников? – нахмурился Чернышев. – А-а… это ты о строителях без нарядов?

– У нас есть свои силы строить и склады и коровники, твердо заявила Клавдия, потупившись, ожидая, что сейчас председатель взорвется.

– И ты туда, – спокойно сказал Василий Иванович, – значит, свои силы. Так думаешь! Я документ подписал, аль нет?

– Подписали, но я его к делу не приму. Если будете настаивать, я его передам в ревизионную комиссию.

– Вот те на, – развел руками председатель, – на кой черт мне такой главный бухгалтер!

– Вот так, Василий Иванович!

Чернышев недоуменно и чего-то не понимая смотрел на Клавдию, будто не узнавал.

– Деньги колхозные… – начала было говорить Клавдия.

– Это я знаю.

– А знаете, о чем тогда разговор!

В другой раз, по мелочам, как часто бывало, Чернышев и действительно накричал бы, и долго потом ходил бы по кабинету, потеряв покой. Но теперь, уловив твердость в словах и вообще в поведении Клавдии, не то что растерялся, а… призадумался. Он понял, что бухгалтер так и сделает, как сказала.

«Вот оно, начинается! А ты нишкни, Василий Иванович: кругом народный контроль».

Чернышев отвернулся от Клавдии, и та вышла из комнаты. Долго он постукивал карандашом по обивке стола, переваривая то, что случилось.

«Ну, что ж, возьмем и это на учет», – наконец со вздохом произнес он и через какое-то время, видимо забывшись, снова защелкал костяшками и снова вызвал Клавдию.

– Мельницу свою надо, мельницу нам позарез…

– А окупится, Василь Иванович? – как ни в чем не бывало спросила Клавдия.

У председателя добродушно-хитрое лицо.

– Эх, Клава, Клава, еще спрашиваешь. Бухгалтер ты отличный, все до копеечки на учете, а вот баба не хозяйственная. Замуж надо, – вот и научишься хозяйствовать.

– Да что вы меня замужеством пугаете, Василий Иванович!

– Не пугаю, а дело говорю. Гляди, свое хозяйство будет, мужнина зарплата… Вот уже и оборот денежный, – Чернышев улыбнулся собственной шутке и тут же забыл про нее. – Эх, нам бы накопить деньжат: зерносклады новые… телятник перекрыли бы, строительство на поточный метод поставили бы… – И тихо, заговорщически продолжал: – Сейчас, милая, надо не зевать. Колхозам большой экономический простор дан – вот прибыль и надо удвоить, утроить в удобное для нас время. Хозяйством надо уметь крутить. Сейчас время такое, – Василий Иванович пронзительно смотрел на своего бухгалтера. – Не сумеешь колхозу обеспечить максимум, жизнь выбросит тебя за порог. Сейчас вялому да неповоротливому здесь делать нечего. Правду я говорю, Клавдия? Ты же руководящий работник и должна знать.

– Да вам лучше знать, Василий Иванович.

– Лучше, лучше, – проворчал Чернышев. – Притворяешься, что не понимаешь. А деньги эти, что я подписал, ты заплати.

– Вы же не маленький, Василий Иванович. Не могу.

– Через не могу.

Побаивалась Клавдия председателя и уважала. Никакого другого председателя не хотела бы… Но сейчас было все иначе.

– Можете меня наказать, но денег я не заплачу. Это нарушение воли колхозников, – негромко, и от этого особенно внушительно сказала она.

Чернышев опустил голову и закрыл глаза.

– А где наш генерал-то? – вдруг опросил он.

– Известно где, в поле Русаков.

– А ты попроси, чтоб поглядели. Может, он здесь где?

Клавдия вышла из председательского кабинета. Чернышев, пригорюнясь, облокотился на папки с бумагами и так сидел, о чем-то думая.

После открытого партийного собрания Чернышев с Русаковым встречались редко. С рассветом агроном в поле, у председателя тоже дел по горло. А если и сойдутся, то опять не до излияний: все текучка да текучка; вопросы решались накоротке.

Зато сейчас Русаков оказался поблизости и не замедлил явиться.

– Наколбасили мы с тобой, генерал, – начал Чернышев, не приподнимая головы от бумаг, – нет житья от сельхозуправления. Вечно за спиной Батова стоять не будешь. Надо и самим кумекать.

Сергей сел напротив председателя, внимательно его разглядывая. Чернышев сказал:

– Говорил тебе весной, да ты не слушаешь – мало, что ль, учили? Раньше за севообороты всыпали, и теперь за них всыплют.

– А вы видели горох? Свезите туда Волнова, пусть он своими глазами убедится, Василий Иванович, – Русаков ближе подсел к председателю, – поверьте, никому не нужен севооборот ради севооборота… У Сухого Куста земля поспевала медленно, вот я и поменял горох с кукурузой. Тем более кукурузу надо было переносить, потому что плантация заражена проволочником. И пусть Волнов…

– Ты здесь агроном, но не там, – перебил Сергея Чернышев, – и меня бьют не за горох, который, как ты говоришь, отличный, а за то, что мы нарушаем чередование культур… Ей-богу, как ни прикинь – все у нас идет вразрез с управлением. Одно дело делаем, а контакта не получается. А это плохо. Не считаться с этим нельзя. Понимаешь, Сергей. – Чернышев расположен был говорить откровенно. – Вот я тебя генералом зову. Уважаю. Но ты без своей политики человек!

– Без какой такой своей политики?

– Молодой ты еще! Слушай же да учись. Существуют ситуации, их учитывать надо. Сколько лет я председателем? Десять лет. Немало. А других, кто со мной начинал, назови – многие ли председательствуют? И колхоз наш не из последних, на виду. Всегда ли всего можно прямыми путями добиться? Вот – севообороты. Если понимаешь тенденцию в сельхозуправлении – так не стремись поперек дороги ей становиться. Надо оставить горох-то, пусть и не уродился. Заранее сминусуй его, да прикинь – откуда взять дополнительно прибыль. При разумности прибыль всегда будет.

– Ну, а зачем это? Зачем исхитряться?

– Как зачем? Ты думаешь, если перед тобой дорогу открыли свободную, то все пошло как по маслу? Вспомню тебя, хоть дело и прошлое: взял я тебя агрономом, а ты мне на второй же день финт выкинул: чепе! чепе! А чего чепе? Видите ли, Чернышев в район сводку преждевременно дал. А для чего он ее дал? И липа ли это? Черт побери, в конце концов надо понимать обстановку, положение колхоза, ситуацию… Если выразиться по-военному – маневр надо знать…

– Василий Иванович, а вот Чапаев поступил бы так? – В глазах Русакова смешливые огоньки. – А маневрам он цену, честное слово, знал…

– Ну, ты меня Чапаем не попрекай. При чем здесь Чапаев. Мы сами с усами. – Чернышев грузно встал из-за стола, нахмурился. – Я тебе дело, а ты мне все игрушечки. С той же Матреной, – разве нельзя было погодить? Никуда не делась бы.

– Да не отдали бы вы, Василий Иванович, не отдали бы. Вы же человек со своей политикой.

Чернышев сердито взглянул на агронома.

– Ладно, – сказал он, – Дальше давай кумекать. И за какие такие грехи ты мне достался? Вот косьба на прямую. Лучше меня понимаешь – нельзя…

– Нельзя да нельзя, а если через нельзя?

Освободился председатель только часа через два. Вместе с Русаковым вышел на крыльцо правления.

– Дождь будет?

– Сегодня выходной, – засмеялся Сергей. – А все же косить на прямую было бы неплохо…

– Опять за свое! Этот вопрос, повторяю, решай с Волновым. Он главный агроном района. Разве Волнов согласится на некондиционное зерно?

– Дотянем до кондиции, Василий Иванович, на току дотянем. Не Волнов агроном здесь, а я агроном…

– Давай все якать, что будет-то? Ох, и характер у тебя! Смотри, без Волнова ни-ни!..