Текст книги "Генерал коммуны"

Автор книги: Евгений Белянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

42

Балашов переволновался. Удачно или неудачно, но он выступил на техническом совещании, сказав, что инженер Лукьянов запорол третий проект и что от него несет «пьяностью». Лукьянову почти всегда делали скидку: опытный и нужный инженер, без «головы» которого трудно делать что-либо. Хотя секретарь партбюро Валеев и подбодрил Сергея: правильно, пора выводить на чистую воду, – но нашлось немало таких, кто улыбчиво и неопределенно покачивал головами: не успела звезда подняться, а уж под себя мнет. Без этого нельзя. Одни поднимаются, другие опускаются. Палка-то о двух концах.

Сережа не ожидал такого поворота. Может быть, он действительно что-то сделал неправильно? Он не хотел задеть инженерское достоинство Лукьянова, он просто изложил факты, потому что их отдел вот уже месяц копается над одним и тем же, и он должен был сказать об этом. Потом: все, что он сказал, было от сердца.

Балашов был в отделе один, когда вошел Лукьянов. Он бросил скользкий, обиженный взгляд на ватман, где было выведено крупными буквами «Комплексная телефонизация» (это были листы проекта), на Сережу и крупно зашагал по комнате:

– Так-с, молодой человек, на моих костях дорогу для себя хочешь построить.

– На ваших костях и узкоколейку не построишь, – шутливо улыбнулся Сережа.

– Так-с, молодой человек. – Лукьянов продолжал, не слушая: – Разделались. Всколыхнули воду, а она текла, не всегда бурно, но текла. Вы та молодежь, которую выдвигают для того, чтобы сказать, что и мы куем, делаем кадры. Лозунг выдвижения молодых всегда существовал; для стариков его нету – у них старчество, пенсия. А я вот еще до пенсии не дожил, до старости далеко, а уже с кузова…

– Ну зачем так, я же…

– Ты же… Ты что? Обошел и пошел, ты не посмотрел, что рядом такое же сердце, как у тебя, так же бьется, семьдесят ударов в минуту. Мир всегда делился на удачников и неудачников. У меня ли нет таланта, когда каждую формулу, каждый расчет свободно, как беллетристику, читаю?.. О нас не вспоминают, а у Лукьянова статьи, свои работы, свои проекты… которым мог бы позавидовать умный и настоящий инженер. Вот так же пришел, как ты, Дымент, техником пришел. Набрался блох, насобачился у Лукьянова, пошел вверх, сначала руководителем группы, затем перепрыгнул на ранг и далее… а Лукьянов остался, пьет горькую. Жена говорит: талант пропил. Пропил! Ты тоже под счастливой звездой. Пошел. Вижу – большая будущность. А над твоей комплексной телефонизацией, думаешь, я не кумекал, только вот не пошла. Характера не хватило, пью горькую… А теперь ты большой, а я маленький, без пользы, винтик. Меня можно ногой, ногой. Сначала Дымент, затем ты…

Балашов все слушал с недоумением. Право, он не хотел обидеть Лукьянова, ведь речь шла о деле. Но, видно, он не понимал чего-то, какая-то нить, проскальзывающая в излиянии инженера, не доходила до него.

– Что ж ты не сказал заодно, что, мол, видел, как Лукьянов шкалик выбрасывал?

Бугристое, с испариной, лицо, нос картошкой, изрезанный синенькими жилками, бесцветные, водянистые глаза Лукьянова раздражали Балашова.

– Знаете, это из другой оперы.

– Да, да… все это потому, что я превратился в жучку. Хозяин держит на цепи – лай, отпустил – ласкайся. Подвернулся не вовремя – бей… Жучка – она тварь: посидев на цепи день, она снова будет хозяину сапоги лизать.

Происшедшее событие весь день тяготило Балашова. Он обещал позвонить Славику, чтобы вместе пойти куда-нибудь, и не позвонил. Даже письмо от Лили не обрадовало. Уже в постели, поздним вечером, читая книгу – это как-то отвлекало, – он снова вспомнил о минувшем дне. Он сетовал на свою судьбу за то, что она многое нагромоздила в его жизни в кучу, не дав порядком разобраться.

Глаза слипались. Но думы, думы бередили и долго не давали спать.

Утром, подавая завтрак, Аграфена приметила:

– Никак, морщинка залегла маленькая. А какие твои лета, соколенок еще. У меня тоже так началось, а потом пошли, пошли… Борька, стервец, я же тебе сказала – в угол!

– И когда вы перестанете парнишку в угол ставить? – вдруг вырвалось у Сережи.

Аграфена не нашла даже, что ответить.

– Да я что, да разве я что плохое?

43

Буровая, дружба принесли душевное спокойствие Тюльке. Но за счастьем, которое обретал он, как человек, имеющий право на него, ходила большая зловещая черная птица. И первое, что было для Тюльки неожиданным, это встреча с Ветрогоном. Сомнений не было, встреча не случайная: его нашли.

И Тюлька, колеблясь и скрыв от товарищей все, вынужден был пойти с Ветрогоном в единственный пока в городе ресторан. Разделись в гардеробе. Ветрогон прошел вперед, немного ссутулясь, со вздрагивающей правой щекой. Он был в темносинем, в полоску, с чужого плеча костюме; говорил вкрадчиво, мягко, но все время чувствовалось его нарастающее раздражение. Был он не в духе. Его спутник, невысокий, коренастый и моложавый, смотрел воровато и удивленно на Тюльку. Тюлька был спокоен, хотя внутри творилось неладное: надо было держаться, и он держался.

Ветрогон щелкал пальцем, давая понять официанту, что будет вознаграждение, – нужна отдельная кабина. И вот, задвинув штору и заказав водки, Ветрогон расстегнул пиджак, посмотрел на большие часы «Павел Буре», облегченно вздохнул.

Пока официант обслуживал, молчали. Двое рассматривали Тюльку, как бы ища в нем изменений, а он – их, этих двоих, в чужих одеждах, с нахальными, помятыми лицами, «Да, здорово, Ветрогон, постарел ты, осунулся. Какие плечи были. Видно, от былой славы остались мощи». – «И ты, Тюлька, не тот: в глазах больно счастья много, искорок, и морда круглая, спокойную жизнь ведешь, изменил, значит, нашему закону, забыл свою марку, – а ведь один из центровых блатяг был…»

«Ну что ж… плохи твои дела», – подумал Тюлька и улыбнулся, продолжая разговаривать глазами. Зло перекосилось лицо Ветрогона. Понял. «Посмотрим, какая у тебя кровь…» – «Знаю, ты рыцарь ножа и фомки, да и я цену себе знаю». – «Посмотрим…»

Наконец Ветрогон поднял рюмку, чуть-чуть выше, чем положено; хотел это сделать и другой, но тут же осекся, перехватил взгляд Ветрогона. Понял Тюлька, что, умирая, Жига передал свои права Ветрогону, и снова улыбнулся: эта жизнь для него была чужая.

– Жига сыграл в ящик.

– Знаю…

– За помин души.

Тюлька спокойно выпил, сморщился, закусил. Ветрогон долго откашливался, тяжело дышал. «Здоровье не то… Бросить надо…» – перехватил он взгляд Тюльки. Человек, потеряв силу, теряет счастье. Но человек, не имеющий счастья, не надеясь поймать его, как пташку, не может не позавидовать чужому обретенному счастью. Сила, здоровье, спокойная уверенность Тюльки заставляли Ветрогона нервничать и злиться; он то и дело выговаривал соседу, и тот раболепно и молчаливо сносил. А глаза Тюльки, ощупывая, как бы продолжали начатый разговор: «И твоя дорога недолгая, за тобой очередь…»

Ветрогон снова хотел что-то сказать и закашлялся. Мучило удушье. Выждали, пока Ветрогон оправится: «Вот, ветрянка села… мочи нет…» Это было как бы признание своего бессилия.

– Вот что, – вдруг захрипел Ветрогон, делая вид, что не знает, что за «птица» Тюлька и чем тот сейчас занимается. – Жига тебя всегда оберегал, и зря. Не верил он, что ты не наш. Не доказал я ему. И ты докажи обратное мне, Ветрогону, что за марка твоя… Фараоны житья не дают. Волчий капкан.

Спутник Ветрогона подтвердил:

– Волчий капкан.

– Молчи. Знай место. Валета нет боле, схапали – и к стенке.

Пока Ветрогон говорил, Тюлька молчал. «Хороша заварушка, тяжело похмелье».

– От фараонов надо уйти, на время. В логово, выждать… Давай выпьем.

Выпили. Еще выпили. Ветрогона развезло, но он еще держался крепко.

– Ты должен укрыть кое-что, вот через него.

«Подковал блоху один такой».

– Нет уж ты, меня, Ветрогон, избавь. Не могу.

– Короля помнишь?

– Испачкал руки и бахвалишься. – Тюлька презрительно плюнул.

Ветрогон удивленно, широко раскрытыми пьяными глазами смотрел на Тюльку. Что, Тюлька недоволен тем, что Жига передал все не ему? Хотел Жига это сделать, хотел, да на дороге встал он, Ветрогон, верный воровскому закону. А с Тюлькой он разговаривать бы не стал, в спину нож – и все, спета его песня; но кольцо узкое, вырваться невозможно, фараоны кругом… И нельзя отбрасывать своих. Но разве Тюлька свой? Изменил, ушел.  И все, наверно, из-за него, Ветрогона; жадный Тюлька, желчный, знает его Ветрогон, не ушел бы, если все ему бы перешло. Не мог же вор-«законник» переделаться! Притаился.

А Тюлька улыбается:

– Ну, мне пора.

– Ну как? – Ветрогон озабочен.

– Не знаю.

– Выпьем еще. Водки!

– Не могу, спешу.

«Значит, не сошлись. Уходишь, бежишь. Не принимаешь главенство мое; ладно, мы с тобой всегда были палец на палец…»

«Дурак. Ты думаешь, что серчаю по поводу Жиги, что все передал тебе. Эх, Ветрогон, Ветрогон, если бы ты понял, что у меня в душе делается… Где тебе понять!»

– Мы ждем сигнала.

– Ничего не знаю.

Тюлька быстро встал и вышел. Он знал, что Ветрогон не посмеет в спину. Ветрогон не посмел. Он только заскрипел зубами.

Посидел в молчании, бледный и озлобленный.

– На, получи… – бросил сквозь зубы официанту.

– Спасибо.

– И тебе мерси.

Вышли из ресторана – и прямо в руки милиции. Ветрогон рванул за пиджак помощника, тот бросился в темноту; выстрел, кого-то Ветрогон толкнул, потом наскочил на забор и с легкостью барса – откуда силы взялись – перемахнул через него и упал, обессиленный… бежать не мог: не ранен, но стар. Отполз, жалкий, в кучу строительного хлама. Лежал, держась за грудь. Придерживал кашель. Ночь – глаз выколи. Она, пожалуй, и спасла.

Слышал, как ходили милиционеры, говорили, бросая отрывистые фразы:

– Проморгали, товарищ лейтенант. Ушли.

– Молодченко, что ж ты так?

Тем временем Тюлька шел к себе. Остановился на выстрел. «Бьют вас; последнее издыхание собаки». Он не думал, что выстрел связан с Ветрогоном. Ветер как бы отнес выстрел в сторону, да и мысли были свои: «Отстанет Ветрогон или не отстанет?»

44

Освободившись от льда, Кама у крутых изломанных берегов поднялась до самой кромки, а в низинах разошлась широкими заливами до километра; постояла, поколоворотила, попятилась назад. Как только стала сбывать вода, Степан Котельников собрался на реку – после весеннего паводка рыба хорошо брала. Рыбак он был не ахти какой, но заядлый. Увязались и Борька с Маратом. Сама Аграфена было отговаривала:

– Куда паршивцев, они, как бесы… ненароком в воду.

Но Степан Котельников взял ребят: пора привыкать к делу.

Кама стояла не шелохнувшись. С крутых берегов бежали белые песчаные стоки, – вода вырыла их, отходя в русло. Вывороченные деревья, обломанный березняк, камни, палки, хворост – все еще напоминало о недавнем нашествии льда. И теперь уставшая, спокойная Кама медленно и глубоко дышала белесым паром; от утреннего озноба вздрагивали березки, уходило вдаль бледное с темно-голубым оттенком на горизонте небо.

Степан дал ребятам по две удочки и отослал их от себя подальше, чтобы не мешали. Сам из камней сделал вроде кроватки, потом разжег костер, удобно уселся на телогрейку и закурил. Шесть-семь удочек в работе, остальные про запас. Сидел Степан, сопел, сосал папиросу и время от времени дергал одну-другую удочку. Пока еще брала плохо. Ждал восхода солнца. Перед восходом проснувшаяся и отдохнувшая за ночь рыба играет, бьется, разбрасывая янтарные капли, и весело идет на червяка. Восхода солнца ждали и ребята. Марат то и дело насаживал червяка: не то рыба съедала, не то подводным течением сбивало от неумелого насаждения. Полбанки высадил – и ни одной, хотя бы малюсенькой рыбешки. Борька мерз, прыгал по камням, бегал к отцову костру греться и совсем почти не следил за удочками. Затем занялся своим костром, натаскал хворосту, долго дул, разжигал. Тем временем одна ослабевшая удочка упала в воду и поплыла по течению. Бросив костер, Борька бежал в тяжелых отцовских сапогах, забыв про осторожность, крича, стараясь длинной палкой подтянуть ее к берегу. Тихим плеском лизала: волна песчаный откос, медленные серебристые полоски уходили к середине. Удочка ныряла, вздрагивала и все дальше и дальше уходила от берега…

– Удочка… удо… чка за-хлеб-ну-лась!

Степан стоял во весь рост и грозил большущим кулаком.

Всходило солнце. Ярко-красные полоски пронизывали небо. Скоро оно горело пламенем. Из-за темно-зеленой щетинистой гряды выполз большой огненный шар и неторопливо катился по горизонту. На воду упали медные отсветы – запрыгали, заиграли, заволновались.

Даже Борька бросил на произвол судьбы удочку. Клевало. Поминутно взвивались в воздухе удильники, и кое у кого билась рыбешка. Насаженная на ветку, кукан, еще делала два-три судорожных вздоха и потом затихала в заводи. Марат поймал окунька; заново насадив червяка, поплевал на него и забросил удочку. От лески шли мелкие круги; поплавок острым концом уходил в воду; выждав, надо было резким движением дергать удильник, подсекая и выбрасывая рыбу на песок.

У Марата тряслись руки. Так хотелось поймать, так хотелось поймать… и пусто. Он взял удочку и пошел вдоль берега, хлопая башмаками по отполированным водой камешкам, таких разноцветных камешков был полон карман; солнце щекотало шею, уши и пробиралось под телогрейку; надо бы сбросить ее, телогрейку-то, да оставлять на берегу не хотелось, а тащить лень.

Волна ласково охватила плоский камень, который своей широкой стороной вылез из песка и был похож на кроватку. Сначала это место облюбовал Борька, – мой кит, – и как будто рыба брала у него здесь хорошо, но затем оставил это место, ушел ближе к отцу. Марат положил банку с червями, воткнул удочку и, примостившись на камне, Борькином ките, подсунул под себя телогрейку, с удовлетворением задремал; чувствовал, как по лицу нежно блуждало солнце; было хорошо, приятно; голова уткнулась в колени, и перед глазами поплыли оранжевые блики.

Марат вздрогнул от какой-то неожиданности, удочка согнулась, готовая обломиться, поплавка не видно. Он поспешно потащил, и вдруг – рыбища, может быть, даже лещ. Боясь, что сорвется, Марат тихонько потащил ее к себе и выбросил на берег. От радости он только сопел. Борька недовольно смотрел на Маратово счастье; он немедля расположился со своими удочками возле камня. Он первый облюбовал, это его место. Марат сопротивлялся:

– Ты ушел же!

– Мало ли что ушел, я на время.

В другой раз Марат и уступил бы, но сейчас, когда поймал рыбу, поступок Борьки он считал нечестным, – ловил там рыбу и иди лови. А камень не трожь, мой он.

– Камень мой, я его нашел.

– Ты ушел, я облюбовал.

Они стояли на камне друг против друга, с красными и удивительно неуступчивыми лицами; может быть, утихомирились бы и потеснились, но самолюбие не давало покоя; каждый считал, что имел на камень свое и только свое честное право. Борька всегда был решительнее Марата, он схватил телогрейку и хотел бросить ее на песок. Марат вцепился в телогрейку и Борьку – не трожь!

– Ты думаешь, если ты задаешься, то и камень твой?

Марат от волнения заикался:

– Ты ушел, а я об-лю-бо-вал.

Борька со злостью рванул телогрейку, и только сейчас до Марата дошла суть Борькиных слов.

Марат рванул телогрейку в свою сторону.

– Бадыга рогатая… у нас корову так звали.

– А ты котелок без воды!

Оба не удержались и полетели в воду: катались, вцепившись в одежонку, мокрые, яростные и злобные.

Степан обоих поднял на ноги. Борька, чувствуя за воротником железную руку отца, всхлипывал и оправдывался:

– Если он думает, что сын секретаря, то и…

Степан пограбовел и вдруг так залепил Борьке, что тот споткнулся и заревел густым басом:

– Папка… не надо, папка..

– Хорек несчастный! И дружить-то не умеешь. Вырастила хавронья эгоиста, срам один. А ты что стоишь, дал бы ему по сопатке! – И уже более мирно: – Замерз? Надень мой плащ.

– Дядя Степа, я не замерз, но мне обидно, он ушел, а я поймал, ему завидно стало. Он же не купил его, место-то.

– Купил.

– Замолчи!

Грелись на солнышке в одних трусишках, лежа рядом с дядей Степаном, а он смотрел на свои удочки, ворчал:

– Мамашин характер налицо… душонка завистливая: той хоть кол на голове теши – научила пацана в углу стоять, а ума не приложила. Все норовит счастье какими-то окружными путями построить. А у самой не путь, а узкоколейка… Ну что сопишь, ни капли в тебе рабочей крови нет, а отец – рабочий. Мещанская кровь-то в тебе, слышишь?

Борька молчит; солнце расплескалось по Каме золотой россыпью. Река словно улыбается. Небо чистое, без облачка. Молчит и Марат.

Дядя Степан лежит на спине, закрыв кепкой глаза.

Наконец тишина нарушается невнятным плаксивым бормотанием Борьки:

– Я вот стараюсь…

– Что ты стараешься? – вдруг строго спрашивает отец.

– Справедливым быть.

Степан усмехается:

– Ишь ты, старается! Справедливость, она должна внутри быть, это клад души. А ты хнычешь. Если в душу не положили, не старайся, не найдешь… Эх, ты! Ногу сломал – кто был у постели? Марат. Кто помог тебе не отстать от других в школе? Марат. Кто тебе настоящий, по совести, друг? Ну, честно признайся!

– Марат, – глухо вторит Борька.

– Вот. Почему же у тебя такое пакостное отношение к людям? То без него жить не можешь, то… Будь как на духу хоть раз. Марат умнее тебя, ему везет, а тебе нет, так завидно, да?

– Да…

– Вот она где, червоточина-то. Затаенная досада, не любишь чужого успеха, а своего не имеешь. Воспитание матери. А ты ведь взрослый, Борька, я в твою пору за девчонками бегал и сестренку кормил, работал.

Степан зло сплюнул.

– Вот слушай…

– Я больше не буду.

– Слушай, что я тебе скажу. В отпуск собираюсь в поход, двести километров пешком вверх по Каме. Разве тебя можно взять, если ты легко можешь подвести? Сын Степана Котельникова! Дурень, стыдно за тебя. А ты, Марат, чересчур творожный. Доброты много. Как задрался он – расквасил ему нос, понял бы сразу.

– Дядя Степа! – Марат потупил глаза, смотрит в песок. – У меня рука не поднимается на него. Я любому за Борьку могу, а ведь Борька-то друг?

– Друг-то друг, да только себе на уме, – подумав, сказал Степан Котельников. – М-да… а все же, если ты ему всыплешь, я не буду в обиде. Слова до него как-то не доходят. А дружба… на то она и дружба, чтобы зазнавал учить.

На середине реки появляется лодка. Она приближается.

– Сте-па!.. Сте-па-аи!.. Уло-ов как?

– Пло-хо-о!..

Далеко-далеко несется по воде: хо-о-о!

Степан встает и собирает удочки.

– Ну-ка, марш за своими! Возьми вас так в другой раз…

Ребята босиком бегут по берегу, и цепочка желтых следов остается на песке.

45

В проектной группе работа у Балашова не ладилась. Проект за проектом получали низкую оценку. Тогда Сережа стал думать, что ему не удержаться и месяц на этой работе. «И зачем, зачем все это? Сидел бы над комплексной телефонизацией… А тут еще с Дыментом дела…»

Хотелось к черту бросить этот справочник. Но не работать над справочником, значит, совсем сложить руки. Это выходит, отдать себя во власть всякой чепухе, которая лезет в голову. Как он не хотел быть руководителем группы: ведь понимал, что воспримут все по-разному. Его наверняка считали выскочкой: были же в группе более подходящие претенденты, Лукьянов еще когда жаловался.

Работа над справочником приносила успокоение. Было похоже на увлечение азартной игрой. Но, как во всякой азартной игре, после того как проходил пыл, начиналось раздумье.

«Чувствую, как щупальца Дымента опутывают мою совесть, мои мысли…»

Душа Сережи негодовала. Как несправедливо…

А тут еще одна новость потрясла его. Открылось такое… Как-то в институтском буфете он услышал за спиной разговор. Говорили двое, Сережа никак не мог угадать по голосу, кто это. Он стоял, боясь тронуться с места.

– Дыменту понравится сатана – лучше ясного сокола, – говорил первый грубо, басом. – Мерзкая личность. Был у нас симпатичный инженер. Молодой петушок, но талантливый, Канторович. Богатый мыслями. Так он его – начальником отдела, а затем оказался соавтором самой лучшей его работы. А через некоторое время парня с позором с работы сняли. Жаль. Дело дали не по силам, еще не окреп; а тут еще и обиженные постарались: немало было опытных претендентов. Вот и сколупнули со смехом. Коллектив по недоразумению всей силой обрушился: выскочка! А Дымент – в стороне, руки умыл. Давно нет паренька, а Дымент вдруг стал единственным автором той работы. С тех пор у меня на него руки чешутся. После Канторовича еще одна жертва – Петровский. Тоже способный. Сам сбежал, а расчеты к своей работе Дыменту оставил… Как инженер он неплохой, а капитал у него чужой.

– Ну, знаешь, – отпарировал собеседник, – все это твои умозаключения. А доказать ты не докажешь. Если и было – Дымент умеет обставлять дела, его голыми руками не возьмешь. А еще не возьмешь потому, что он сам специалист крупный. А крупным – вера. Я сам был в аспирантуре, работал на одного такого же. Докажи, что мой руководитель обирает меня, смехота; спасибо, дал защитить, и то славно…

– Нет, время придет…

– Придет… А Дымент жил и будет жить. Для него все это естественно.

– Что же?

– Здесь надо что-то другое.

Сережа слушал удаляющийся басистый, рокочущий голос, боясь повернуться.

«Кто у него очередная жертва? – думал он. – Я жертва. Я сам отнес Дыменту свою рукопись. Я сам дал ему возможность влезть в мое сердце, в мою душу… А потом меня вытряхнут, забудут: был, мол, такой «выскочка», с треском провалился. И будет у него новый справочник по сооружениям связи на предприятиях…»

Сережа резко бросил буфетчице деньги. И, не дожидаясь сдачи, пошел из буфета. «Эх ты, холоп…»

Буфетчица недоуменно пожала плечами.

В этот вечер он нечаянно столкнулся на улице с Валеевым.

– Вот видишь, с дочкой гуляю, – с улыбкой заметил секретарь партбюро. – Растет не по дням, а по часам. Еще недавно на руках таскал, теперь на руки ни в какую – ножками хочет… Софа. Вот так. Когда у тебя будет такая же?

Софа была похожа на отца. Такая же яркая, черномазая. Переваливаясь, пухленькая, румяная Софа старалась то и дело улизнуть от него. А тот ворчал, грозил пальцем:

– Я тебе… под машину угодишь. – И снова бросал едкий насмешливый вопрос Балашову: —Ну, когда? Пора, друг, пора. А то когда воспитывать-то? Годики-то идут… и бегут без задержки.

Сережа утвердительно кивал головой:

– Женюсь. Год-два, и женюсь!

Валеев пригласил выпить по кружке пива. Подошли к киоску. Пеной бежало пиво через край кружки. Сережа ощущал горечь. Валеев тянул с удовольствием, сверкая черными глазами. Софа тоже просила пива. Но отец отрицательно покачал головой:

– Ишь ты, пончик. Она у меня, как пончик, надутая, краснощекая.

Софа хныкала.

Валеев взял ее на руки и вынул конфетку – вот твое. Потом достал носовой платок и стал вытирать ее лицо:

– Расхныкалась, разве можно большой девочке? Дядя смеется, стыдно за тебя… Ну? – Неожиданно он спросил Балашова: – Слушай, что тебя связывает с Дыментом?

– Соавторство, – зло бросил Сережа, – да-да, соавторство.

– Да ты не колись…

Валеев помолчал.

– Что, как рак, назад пятишься? – И вдруг так же зло бросил: – Но мы тебя не отдадим ему! Понял?