Текст книги "Генерал коммуны"
Автор книги: Евгений Белянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)
46
По субботам заведующий клубом Никифор Отрада ходил к обеду на стан со свежими газетами. У Никифора на току свое излюбленное местечко для читок – в заднем конце навеса, у самого большого вороха зерна. Здесь и ветер не балует, и шума поменьше… Поднатаскав соломы, можно устроиться удобно, по-домашнему.
Выглядел Никифор празднично: в длинном черном пиджаке, в белой рубашке, при галстуке. Оглядев всех через массивные, в роговой оправе очки, Отрада солидно откашлялся.
– Есть, товарищи, интересные сообщения из Америки. Прокурор Гаррисон разоблачает убийц Кеннеди…
– Все разоблачают… Всему миру известно, кто убийца, а они все разоблачают, – как знаток в политике, бросил дядя Мокей, подгребая под себя солому.
– Это, Мокей, дело сложное, не нашего с тобою ума. Сто раз отмерь, один раз отрежь, – Тимофей Маркелов ходил на читки больше из любопытства, позубоскалить, как он выражался, особенно когда было над кем. Еще его привлекала гармошка Никифора. Тот частенько брал ее с собой и сразу же после читки и споров на международные темы открывал нехитрый концерт.
– Вот, смотри, училища не кончал, а как шпарит! Чего там, талант! – восхищался, бывало, Мокей.
На сей раз Никифор гармошку с собой не захватил и был чем-то расстроен. Тимофей сразу приметил: грустит парень. Догадывался почему.
Язык у Дарьи Неверехиной, что помело, – от нее многие слышали: жениться решил Никифор.
И решил Тимофей «подъехать» к Никифору, выпытать про любовь-то его. После читки, когда все разошлись, он подсел к Никифору, руку на плечо к нему закинул.
– Жаль, ты, дружок, гармошку не захватил…
– Играть мне сегодня не хочется, – признался Никифор, – какая уж тут игра…
На душе у Никифора муторно. Высказать бы боль свою – все полегчало бы, да кому? Тут же по селу насмешкой все обернется.
– У меня тож на душе муторно, – сказал Тимофей.
И еще что-то сказал, и еще что-то – на откровенность; была душа у Никифора проста, открыта, как у всякого любовью обиженного человека.
Не выходил из головы Никифора вчерашний вечер под ракитами в конце Лягушовки, по-над самым Хопром. Вечер теплый, туманный – над Хопром пар так и курится, так и курится. На коленях у Никифора – гармошка, а рядом, над обрывчиком, на перевернутой лодке Тихона Демкина, – смолить приготовил, да все руки не доходят, – пристроилась она, без мыслей о которой и часа не прожить.
И так все это отчетливо стояло сейчас перед глазами, хоть плачь.
– Ты сыграй, – говорила она, – сыграй, Никифор… Люблю тебя слушать. Вот как утро просыпается – воздух чистый-чистый, не надышишься, – так и на душе, когда ты играешь – чисто, прозрачно. И думать ни о чем не хочется…
Играет Никифор, а душа мучается. К гармошке Никифор ухом льнет, вслушивается. Но нет в гармошке ответа.
Давно за полночь, на Горной петухи пропели, а он никак храбрости не наберется.
…Судорожно бегают по ладам-кнопкам пальцы, судорожно проносятся в голове мысли. И вдруг – хватит! – мехи взвизгивают, гармошка топорщится, и звуки мгновенно замирают. Клавдия, вздрогнув, смотрит на Никифора, а он кладет гармошку на руку и выдавливает из Себя мучительную фразу.
– Клава, выходи за меня замуж…
Клавдия еще раз вздрогнула, укутала плечи в платок, словно было зябко, очень зябко.
А он, решившись на это страшное, злосчастное, шептал пылающими губами:
– Всю жизнь отдам тебе, все, что у меня есть. Играть буду каждый день для тебя.
Клавдия вскочила с лодки, лицо у нее испуганное.
– А что у тебя есть… окромя-то гармошки?..
Растерялся Никифор. Что-то надо сказать, что-то надо сделать, а сообразить никак не может. А Клавдии уже нет. Схватив платок, Клавдия не шла, а бежала, бежала от него. Вот она свернула на Лягушовку, и он видел только ее темный силуэт. Догнать бы ее, оказать бы ей, что самое большое, что у него есть, – это любовь, вечная любовь к ней.
Но где уж догнать!
Взяв гармошку, чувствуя себя жалким, униженным, побрел Никифор, и тоже вдоль Лягушовки. Окна темные – спят все. Вот разве у Староверовых кухонное оконце светится, видно, Катенька с гулянья пришла.
У мостика ребята.
– Никифор, сыграй!
И Клавдия здесь. Смеется, хохочет, как ни в чем не бывало! На душе у Никифора – горечь и обида, и страх какой-то! Подойти бы к ней, да боится. А Клавдия сама выбрала подходящую минутку – подошла.
– Вот что, Никифор, забудь про меня… Не буду я твоей, не могу быть…
…– Да, дела неважнецкие, – вздыхал Тимофей Маркелов, огорчаясь за Никифора и одновременно испытывая удовлетворение, что все выпытал, все разузнал…
– Всю жизнь так, сызмальства, не везет мне, Тимофей Ильич. Не везет!
Тимофей задумчиво смотрел на белые, изящные, длинные пальцы Никифора – музыкальные пальцы. Бегать бы вам по клавишам, да ласкать ухо людское музыкой, от которой на душе счастливо было бы.
– И зачем такая невезучая жизнь, а? – на глазах Никифора слезы.
Соглашался Тимофей, кусал соломинку и опять щупал глазами дрожащие, тонкие пальцы Никифора: видать, до печенок проняло парня, раз так мучается!
– А ты забудь про нее. Других, что ль, мало? Все они на одну колодку, перекати-поле. Женишься – сразу разбавится.
Успокаивал-успокаивал Тимофей парня и сам расстроился.
– Ты уж больно не кручинься. Любовь к бабе – это еще не все в жизни.
Поднялся Тимофей Маркелов, поддел ногою ни с того ни с сего солому. – Не кручинься… Стоит ли из-за этого?
И, оставив Никифора Отраду одного со своими думами и печалями, зашагал к бригадной избушке. Уж и не рад был, что влез непрошено в чужую душу.
«А Клавдия тоже хороша, – думал по дороге Тимофей, – разве можно так-то, безжалостно?»
И Тимофей Маркелов в сердцах сплюнул на дорогу. «Вся порода Мартьяновых такая – гнут из себя черт знает кого…»
Никифор остался на стану до вечера. Девчонкам помогал лопатить зерно, и те подтрунивали над ним:
– Это тебе, Никифор, не на гармошке играть!..
А потом его видели у бригадной избушки.
– Ты что скис, парень? – спросил его Бедняков. – В село собираешься? А то смотри, у меня мотоцикл – живо, с ветерком, прокачу.
Никифор вежливо отказался. Ходил все по стану, не зная, куда руки приложить, где бы забыться.
А когда стемнело – никто как-то не вспомнил о нем.
– Где Никифор?
– Да был здесь.
Ну что – был да ушел.
Ушел – да на село Никифор не вернулся. Все видели его, а куда скрылся – неизвестно.
В первые дни искали – уж не беда ли приключилась с ним? Мало ли на что способны люди от несчастной любви-то?
Мать дома плакала как по покойнику. По селу распространился слух: Клавдия Мартьянова Никифору-де голову крутила, он даже ей предложение сделал…
Известная на все село ворожбой бабка Агафья под причитания баб так и заявила, что, мол, сгинул «отрок» Никифор. В Хопре его надо, мол, искать – от любви злой все больше в реке топятся. Ее поддержал тракторист Тимофей Маркелов:
– Пахал вчера, да вдруг свет отказал. Ну, думаю – последняя борозда, как-нибудь дотяну. И подручный мой: дотянем, дядя Тимофей, последнюю уж как-нибудь… И вдруг вскрик… словно кто-то в воду плюхнулся – и захлебнулся. Вскочил я с трактора – прислушался: тишина. Спит Хопер. Да только это, как ночью кто-то с обрыва в воду плюхнулся, не могло мне прислышаться…
Егор Егорыч, услышав такую молву, пришел домой сам не свой.
– Где Клавдия?
– Да в спальне, – сказала жена.
– Позови ее.
Когда Клавдия вошла, Егор Егорыч, рассвирепев, заорал на весь дом – на улице было слышно.
– Ты что ж, шалава, головы парням крутишь, а отвечать – батя?
Не успела сообразить Клавдия, как Егор Егорыч влепил пощечину. Упала она на сундук, заплакала. Подскочила Лукерья, как наседка за цыпленка, да на отца:
– Что ты делаешь, Егор! Опомнись!
– Дом опозорила, – кричал Егор Егорыч, – отца опозорила! Убью!
Но убить не убил, а только потом долго откашливался и ругался в горнице и наотрез отказался от ужина.
47
У сортовых амбаров Русаков нашел заведующего током Шапкина.
– Понимаешь, Иван Иванович. Бабы денег на выпивку не дают, а что-то больно часто пьянствуют у нас некоторые мужики. Откуда столько денег берут? Как ты это объясняешь?
– Да ведь ясно, как.
– Если ясно, то почему ты ушами хлопаешь?
– Каких сторожей ни поставить, Сергей Павлович, от своих зерно не укараулишь.
– Это как же так? – возмутился Русаков.
– Эх, Сергей Павлович! Воровство всякое бывает. Вот пример. Я у тебя папиросы тайком из кармана вытащил иль деньги – это настоящее воровство. Никто из односельчан за меня не заступится, осудят. А вот мешок зерна насыпь и пропей его – разве это воровство? Здесь мой труд вложен. И если раньше мой труд не оплачен бывал полностью, значит, я и беру из колхозного свое, трудовое. Вот они, какие понятия! Было времечко – за одну свеклицу год давали, а сейчас – жизнь добрее стала.
– Так-то было, а воруют теперь!
Шапкин замялся. Русаков внимательно следил за ним.
– А потому, дорогой мой, – не дожидаясь ответа Шапкина, заговорил Сергей. – О чем ты тут толкуешь… эти люди с умыслом, воры, Иначе говоря. И воруют они не оттого, что им нечего есть, а на водку! Воры эти злостные, они заранее нашли себе чуть ли не юридическое оправдание. Ты думал над тем, как прекратить воровство?
Шапкин почесал затылок.
– Конечно, постараемся… Усилим караул…
– Если пропадет еще хоть килограмм, – раздельно произнес Русаков, – отвечать будешь перед всем колхозом!
«Много вас развелось таких…» – хотел было сказать Шапкин, и другому, может быть, и сказал бы, но тут промолчал, лишь изменился в голосе:
– Да я что, Сергей Павлович… Ведь не пойман никто.
– А ты поймай! – отрезал Русаков. – Ты обязан смотреть за зерном.
Шапкин понял; с агрономом не шути – погладит и против шерсти. После разговора он немедля запряг лошаденку и рысью засеменил на ток.
«Ишь ты, понятия, дескать, другие пошли… – Провожая взглядом Шапкина, Русаков неожиданно для себя решил: – А что, если Мокея сделать заведующим током? Пожалуй, было бы неплохо. Временно хотя бы. Пчеловодству не убудет от этого. Хоть и с одной ногой Мокей, да караульную службу наладит. А если еще подкинуть несколько словечек о политической важности его поста… расшибется в доску, покажет ворам кузькину мать…» – И Русаков по-хорошему улыбнулся.
От амбаров Сергей пришел в правление. Чернышев уехал на огороды и должен был вернуться, чтобы захватить его в поле. Русаков стоял на крыльце правления и рассеянно смотрел вдоль улицы.
«Вот они – пьяницы… Тащут на водку, им, видишь ли, труд «неоплачен»!»
На ловца – и зверь: сам дядя Мокей идет себе, ковыляя.
– Сергей Павлович, добрый день. Что-то вы, смотрю, призадумались?
– День добрый, дядя Мокей.
«Надо бы сказать о своем предложении Мокею. Но нельзя: разговор должен быть отложен до председателя».
– Вы куда в плаще-то собрались, неужто в поле? Так ведь дождик-то уже за тысячу верст.
– В поле, – согласился Русаков.
Повстречавшись с Русаковым, Мокей, конечно, не мог обойтись двумя-тремя словами. Он и подходил-то к крыльцу бодрой своей, прихрамывающей походкой, заранее предвкушая удовольствие от разговора, и глаза его светились блаженно: вот, мол, и я здесь, товарищ секретарь и товарищ агроном. Давненько мы с вами не «балакали». Но и тут Мокея постигло огорчение. Поговорить с Русаковым так и не пришлось. Подъехала «Волга» Чернышева. И Мокей, дав дорогу Русакову, огорченно сказал:
– А говорят, Сергей Павлович, мы обогнали с уборкой бельщинских?
– Кто это вам сказал, дядя Мокей?
– Я так думаю.
– А, думать не возбраняется, – засмеялся Сергей и сел в машину.
* * *
Через недельки две весточка от Никифора пришла. У тетки он, что на Урале жила. Сначала бурно обсуждали эти события, но шло время, и постепенно интерес к Никифору Отраде остыл.
48
Выполняя обещание, Русаков попросил Шелеста взять Валерку Мартьянова себе в помощники. Парнишка хороший. Поработает сезон, а там на комбайнера пойдет учиться. Аркадий согласился,
Валерка сразу понравился ему: уж очень быстрый. Что ни скажи ему – все бегом да бегом…
– Ты что, или землю кругом решил обежать? – шутил Аркадий. – Подожди – за свой век набегаешься.
А еще поражал Валерка своей рассудительностью.
– Деловой человек в жизни не пропадет. Деловой человек всегда найдет выход, – ему трудности нипочем, – делился с Шелестом своей мудростью мальчишка.
– Значит, деловым человеком хочешь стать?
– Ага, – соглашался Валерка. – Только я хочу быть комбайнером. – В темных сияющих глазах отражалась вся душа подростка – чистая и наивная. – Отец меня в город хочет послать. А толку-то: там перину пуховую не приготовили. И работа еще, и специальность – что журавль в небе…
– Мозговатый ты парень, – похвалил Аркадий. – Правда, журавль – он еще в небе…
Шли дни – Шелест и его помощник все больше свыкались.
И вдруг разразилась ссора…
Случилось все утром, до работы. Валерка, пользуясь тем, что Шелест еще не пришел, забрался на комбайн и по-своему пустил его. В результате – запорол шестеренку. Шелест рассердился и принялся ругать его. Если бы Валерка промолчал, то, может быть, скандал бы и прекратился сам собой, но мальчишка надулся, покраснел.
– Ругаться-то все мастера, а показать жалко…
Шелеста взорвало: я для него всей душой, а он – вон какой неблагодарный!
– Катись ко всем чертям!.. Тоже мне деловой человек.
Валерка молча пошел к бочке с водой, вымыл руки, вытер их травой и, ни разу не оглянувшись на комбайн и Аркашку, ушел на стан.
Аркадию сделалось стыдно и скучно. Вспомнил себя, старшего брата, ссоры с ним – и до слез стало жалко Валерку. Кончил тем, что пошел за мальчишкой на стан. Однако тот уже уехал на мотоцикле с кем-то из трактористов домой.
Вечером, переодевшись, Аркадий направился к Мартьяновым и, так как Валерки не было дома, попросил сестру его Клавдию передать брату, чтобы тот не опаздывал завтра утром.
Сегодня как раз пришло это утро. По всему горизонту расстилался синий туман, покрывая не только березовую рощицу, но и дорогу, промятую от стана по жнивью, и весь раскинувшийся перед взором Аркадия Шелеста пшеничный клин. Было свежо. Холодок поднимался снизу, с росистой земли, и Аркадий Шелест, остро ощущая в носу щекотание, с удовольствием вдыхал этот крепкий, хмельной настой пшеницы, перемешанный с запахом сырой земли.
Аркадий не спеша копался в моторе и нет-нет да и глянет на дорогу… Но Валерки не видно: и дорога и все поле кругом затянуто синим туманом.
Чувство вины перед мальчишкой и недовольство собою все больше овладевало комбайнером. «Эх, зря погорячился! Зря обидел Валерку!» – ворчал он, заканчивая возню с машиной.
И вдруг лицо Аркадия просветлело: к комбайну прямо по жнивью приближался Валерка.
Нет, какой хлопец! Значит, шел прямиком через Сухой Куст, через Барский сад и овраг… Ничего, дельный малый…
Аркадий засмеялся и крикнул:
– Давай, давай, Валерка! Хватит без дела прохлаждаться…
49
Если бы дней десять назад Русаков смиренно принял из рук Волнова свою отставку, то, надо думать, служебное положение его было бы уже ясным. Уволен человек! Сейчас же вопрос с увольнением его сделался таким неопределенным и неясным, что никто в селе, и даже сам Сергей, не знали, чего нужно ожидать, то есть, придет ли из района приказ и когда именно. От Батова, правда, Сергей знал, что «должен работать, как и работал». Но в том же райкоме слыхал и другое: в обкоме стоит вопрос о самом Батове.
Во всяком случае, как бы ни обстояли дела Сергея в высших сферах, а он работал, как и прежде, с неменьшим интересом и накалом: сегодня, например, пришел к Чернышеву с визитом как к больному и заодно заговорил о совещании – не созвать ли нечто вроде большого экономического совета.
Чернышев вскинул брови и усмехнулся:
– Странный ты, Русаков! Другой после всего, что было, и носа в поле не показал бы, а ты… Я, наверно, от одной обиды сгорел бы.
Русаков улыбнулся.
– Ей-богу! – поворачиваясь на спину так, что кровать заскрипела, сказал Чернышев. – В печенках, кстати говоря, застряла эта работа. Ой, спина!.. – простонал он. – Вот взять бы да поехать в Сочи, забыть и про уборку и про дождь!.. Сочи… Что делать будем, комиссар, а? Положеньице в, области с хлебом плохое. Дожди все планы и графики к черту поломали.
– Да, поломали. Вот и верь прогнозам, Василий Иванович. Вот и выходит – на бога надейся, а сам не плошай. А как же ваши маневры, Василий Иванович? – спросил, смеясь, Русаков.
– Какие маневры?
– Ну… обходные пути, – все так же весело пояснил Сергей.
– Не понимаю… об чем ты, – рассердился больной. – Слушай, нельзя ли про экономику, про совещание то есть, хотя бы на завтра перенести разговор?
– Можно, можно, – отлично разбираясь в болезни Чапая, согласился Русаков. – А сейчас еще одно дело, Василий Иванович. Вот Остроухов насчет механизаторов ставит вопрос, добивается передачи бригады в ведение района, в ПТС, что ль? И Волнов о такой организации хлопочет. Идея толковая, но, думаю, Остроухов прежде всего ищет, так сказать, независимость от колхоза. Хочет нас поставить на колени, диктовать…
– Что там думает Остроухов – это его дело и твое – парткома, – скорее простонал, чем выговорил, председатель. – Ты меня в эти дела не тащи… Только я свою бригаду механизаторов в чужие руки не отдам.
– Чаю хочешь? – предложил Чернышев.
Русаков отказался.
– А то у меня «экстра».
Чернышев вдруг вопросительно посмотрел на Сергея.
– Что там с Никифором-то? Персианов из райкома звонил, мол, сведения есть, что сбежал Никифор-то, не выдержав притеснений секретаря парткома… – Чернышев язвительно улыбнулся, – черт знает что!
– Был у меня с ним неприятный разговор, – согласился Русаков.
И действительно, перед тем как сбежать Никифору из села, Русаков вызвал завклуба к себе в правление.
– Жалуются на тебя, Никифор. Еще недавно в клубе кипела жизнь, а сейчас частенько замок… Видимо, гармошка не спасение, на курсы надо тебе поехать, а? Как ты смотришь?
– Да я стараюсь, Сергей Павлович… – насупившись, оправдывался Никифор.
– Давай вместе подумаем о работе. И о курсах тоже…
– Вот она, молва-то, – с ехидцей подытожил Чернышев, – впереди человека бежит… И кто это мог бы? Ты на это не обращай внимания – лес рубят, щепки летят…
50
В день отъезда Волнов купил в магазине бутылку коньяку и позвонил из ближайшего автомата в управление сельского хозяйства. На этот раз не старому приятелю, с которым разошелся в тот злополучный вечер, – его он в горячке вычеркнул не только из записной книжки, но и из сердца, – а заместителю начальника управления Курденко.
Волнов рассчитывал, что они поедут домой к Порфирию Ивановичу. Курденко, поправляя красивую, с проблесками седины шевелюру, сказал, что у него дома неважно, с женой он в ссоре вот уже с неделю, и лучше всего зайти в шашлычную.
За рюмкой коньяку Волнов еще раз поведал горестную историю о себе. И хотя Курденко все знал, тем не менее участливо выслушал все заново.
– Мы это поправим, – ободрял Курденко, с аппетитом запивая вином цыплят-табака. – Батов зарвался.
У Курденко были свои счеты с Батовым. Не забыл Порфирий Иванович, как однажды Батов не посчитался с его мнением и даже поставил его в неловкое положение перед секретарем обкома. И теперь, разгорячась от коньяка и вспоминая этот старый эпизод, Курденко с гневом таращил глаза на Волнова:
– Дружище, тебе бы надо первым-то! Не сработала тогда машина. Не могли протащить. Батов сильнее оказался, потому что меньше всего ошибок у него было.
– А у меня? Разве то, что я делал, – это мои личные ошибки? Я что, не те выполнял директивы? – взорвался было Волнов.
– Про тебя речь не идет, – медленно, растягивая слова и продолжая пережевывать цыпленка, сказал Курденко, – я сам из-за этого погорел, но дело опять не в этом. – Курденко вспоминал что-то. – Батов не боялся и отстаивал свою точку зрения иногда ценой собственной шкуры. На пленумах обкома шел на рожон… Как ни странно, а записалось ему это в актив.
«Так вот почему Батов стал первым, а не я», – подумал пьяно Волнов и потянулся к лимону. Взял ломтик, посыпал его молотым белоснежным сахаром. Сладостно втянул в себя лимонный запах.
– Только без нас, Волновых, все равно в сельском хозяйстве не обойтись, – сказал упрямо. – Батовы умеют лишь говорить да воспитывать себе подручных, вроде Русакова, а работать все равно нам. План давать все равно нам. В нас – корень!..
– Недооценивать Батова не советую…
Хоть и выпивши был Волнов, да голова работала вроде еще трезво. Слова Курденко запали.
– У Батова есть достоинство, – заметил Волнов и опять взял ломтик лимона. – Потрясающе чувствует время. Раньше я его уважал за это. И у себя держал. С людьми умеет еще… Объективно говоря, и этот самый Русаков – не дурак. Он действительно что-то ищет, смел. Но ему не хватает хорошего руководителя. Он слепой котенок, тыкается, тыкается. Порфирий Иванович, я ведь тоже не пьяный, понимаю, что севообороты – это не тяп-ляп… Но чем быстрее восстановить севообороты, тем охотнее земля будет родить. За хорошим урожаем гонюсь – он мне позарез нужен. Доказать хочу. Но всякие установки на местную инициативу разболтали колхозы. С трудом, неохотно восстанавливают севообороты. В этой ситуации и подумаешь. Дай поумничать Русакову, за ним все начнут умничать… А отчетность, а планы? Лучше уж где-то и хватить лишку, но нельзя пускать на самотек. – Волнов остановился, выпил свою рюмку и, не закусывая, продолжал: —В этом у нас главное разногласие с Батовым. Он хочет все пустить на сознательность – это же упрощение, непонимание. Ну, где она, сознательность? Меня пытаются убеждать, что, мол, она есть. Сознательное государственное понимание у председателей колхозов существует: не хотят они плохого колхозу! Но вот возьми ПТС. Где тут сознательность? Батовы ее выдумали! Председатели все, как один, высказались против ПТС! Только инженеры «Сельхозтехники» да экономисты района – за. Нет еще инженерского понимания на местах, Порфирий Иванович, нет его, вот что я скажу… И нельзя идти на поводу такой стихии. Проглотит живьем…
– Как там в песне-то, – Курденко откинулся на стул, расправив плечи, – как там в песне-то… Парней так много холостых, а я люблю женатого…
– С женатым вернее, – засмеялся Волнов.
– Вот что я тебе скажу, – проговорил Курденко, когда они выходили из шашлычной. – Ты, Волнов, держись. А выдержишь – войдешь в силу, секретарем райкома будешь. Хватка есть у тебя – я это давно знал. А ПТС – это идея! Я об этом и на бюро обкома говорил. Батову мы за то, что неодобряет, голову снимем.
