Текст книги "Генерал коммуны"
Автор книги: Евгений Белянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)
69
А может, его уж и в живых нету?..
А приключилось с Мокеем Зябликовым такое, отчего в селе с полмесяца от смеха за животы держались.
Поехал он в тот вечер с родственником в поле за соломой – конечно, под градусом. В санях в соломе пригрелись, дремотно стало. Затем и вовсе разморило. Уснули. Хорошо, что в шубах да в валенках, и шапки меховые заячьи, – а то бы замерзли.
А лошадь стояла, стояла, да и пошла потихоньку по дороге. А тут ее кто-то напугал: не то волки, не то вспыхнувшие вдалеке фары машины. Рванулась лошадь и с дороги в сторону взяла – так бы она в село пришла, на конюшню, а тут прямехонько по целине к лесу ударилась. На поле снег затвердел, утрамбовался, что накатанный грейдер. Сани сами скользят, совсем не мешают лошади – она то в галоп, то рысью. А седоки, развалившись в санях и укутавшись в шубы, знай похрапывают да посапывают…
Лошадь с поля на дорогу выбралась, а дорога-то другая, в сторону от села да через лес. Через лес и махнула. А там собаки лесника привязались – лесник всегда кобелей на ночь выпускал. Ну и дала бедная лошаденка за ночь километров сорок. Усталая, понурив голову, приплелась к чьему-то двору и остановилась у стога сена. На утро по синеве вышли люди, разбудили Мокея и его дружка, Мокей поначалу думал, что он дома. Но глядит – люди-то чужие…
– Откуда вы, молодцы? – спросил хозяин двора. – Видать, здорово подгуляли?
– Как откуда? – удивился наивности хозяина Мокей. —
Из Александровки. За соломой в ночь поехали, малость выпили…
– Что-то я такого и села не слыхивал.
Кликнули соседа. Пришел сосед в больших валенках, в затасканном овчинном полушубке – кузнец. Усмехнулся:
– Говоришь, из Александровки? Это из той, что за Новинками, что ль? – И, спросив, хитро подморгнул соседу. – Это там у нашего бригадира лошадь увели? А вы случаем не цыгане?
Скумекал Мокей неладное: видел он однажды, как пойманных охотников до чужих лошадей веревками били; а приехали милиционеры, воры на колени: ради бога, не запирайте в амбар, тут же увозите. Все равно сломают замок и убьют.
– Да какие мы цыгане, – взмолился протрезвевший и изрядно промерзший Мокей, – какие там Новинки, и сроду о них не слыхал.
– Так я спрашиваю, Александровка иль Алексеевка? – повторил, строго нахмурившись, кузнец.
– Люди добрые, Александровка, вот голову на отсечение, – обрадовался Мокей, вспомнив о своем родном селе и о родимой печке, куда с устатку так хорошо залезть. – Вот на месте мне провалиться, Александровка, люди добрые, та самая, что возле Бекова, нашего района.
– Подожди, малый, подожди. Ты что-то загнул? Этот район совсем другой области. Это надо ехать вон по той дороге на Саратов. Нам туда несподручно.
– Как другой области?
– Вот так. Мы-то Тамбовской.
У Мокея и глаза на лоб полезли.
– Как Тамбовской?
– Так. Тамбовской.
Три раза протер Мокей рукавицами глаза, не веря ни себе, ни тем, кто стоял рядом.
– Неужто Тамбовской? – переспросил он, наконец, срывающимся голосом. – Вот беда…
– Это уж так, – подтвердил кузнец, улыбаясь широко и насмешливо, – одну беду сживешь, другую наживешь, всех бед не переживешь.
– Значит, вы не цыгане? – осведомился кузнец и опять прищурился, посматривая, как поднимается на хромой ноге Мокей. – Но что-то, батя, смахиваешь ты здорово на цыгана. И молодчик, что с тобою, молодой да красивый, тоже цыганам сродни.
– Да плюнь три раза, какой там цыган! – вспыхнул Мокей, дрожа от холода. – Дайте отогреться. Чайку бы, а?
– А что ж, – сказал хозяин подворья. – Мы народ колхозный, гостеприимный, если вы не те самые, что у нас ночью у бригадира лошадь увели…
– Да бог с вами, – взмолился Мокей, – да какой я вор, в жизни и курице-то голову не рубал, все жинка. Ну, какой я вор – очумели, что ль, вы?
Привели Мокея в дом, отогрели, напоили чаем и даже стопочку преподнесли.
– Только вы, страннички, очень странные, пьяненькие, приблудные – чего пропивали-то, не лошадку ли нашу? – опять дырявил глазами Мокея кузнец. – Вот не сойти с этого места, где-то я тебя видел, встречал, и никакой ты не бековский – наш ты, алексеевский…
– Знаешь что, – тут уж Мокей осмелел. В тепле и сытый, Мокей всегда смелел. – Пойдем в сельсовет, там и разберемся. Мужик в беде, а он со своей лошадью пристал. Да когда так на Руси было! Я за войну орден Славы имею, а ты меня все тычешь – не пропил ли лошадку! Небось в войну на печи с бабой валялся, жарился, а ты вот глянь – какая нога-то у меня! Дайте хоть эту сбрую сниму, нога совсем онемела…
– Дурачье вы, дурачье, – вмешалась баба, – люди заблудились, а вы навет на них…
– Да мы что, – сказал хозяин. – Мы их приняли по-человечески.
Все же свели Мокея в сельсовет. Там, конечно, признали, что Мокей с родственником – не цыгане. И еще убедились – лошадей они не крали. Колхозники по выпивке заблудились. Председатель справку выдал им на лошадь, что она точно принадлежит таким-то и таким из такого-то колхоза и из такой-то области. Печать гербовая. Но выезжать на лошади из села запретил: карантин у нас, ящур.
Вот где Мокей за голову схватился.
– Люди добрые, да это все равно что под нож. Что же наш Чапай скажет? Я же утром в правление должен прийти по очень важному делу. Вот тебе и Матрена! А жинка – она же слезами изойдет.
– Иди на почту, – посоветовал председатель сельского Совета, – и подавай телеграмму.
– Денежки плакали! – Мокей опустил руки, – Ни копейки, даже медной.
…Вернулся Мокей с родичем в родное село через неделю без лошади. Винился перед Василием Ивановичем.
– Хоть казни, хоть помилуй, – не виноваты, все получилось незнамо, бес попутал. А она, стерва, вместо того чтобы домой, – вишь куда увезла, в чужую область. Вот что!
Что ж делать, хорошо еще что Мокей документы привез на лошадь: временно отдыхает в колхозе таком-то, в Тамбовской области.
Очухался после всего этого Мокей дня через два, вдоволь нагревшись дома на родной печи и нахлебавшись родных щей. А когда пришел Мокей в себя, начались рассказы: про цыган, что лошадь увели в далеком колхозе (сам Мокей цыган любил за песни, пляски. Был у него еще друг фронтовой, цыган – настоящий цыган, не бродяга), про жизнь колхозников – посмотрели бы, какие у них, у тамбовчан, конюшни: под шифер, чистота, что в нашей больнице.
– У нас не лошади, а лошаденки, – рассуждал Мокей с серьезностью. – Пуганые, как воробьи. Всего боятся – хорошо еще на Тамбовщину занесла, а то, гляди, и в чужие иноземные края попадешь…
И вместе со всеми, утирая случайную слезу, надрывался в хохоте.
– А жизнь? Жизнь у них бойчее. Веселая жизнь у соседей. Жил – ни одного пьяного не видел. А ссор – тоже… У нас ведь как? Вон соседка Пелагея: не успел в Александровке появиться, а уж слышу на всю улицу ее голос: такой да сякой! Тоже муж с женой называются. Разве это жизнь!
– Эх, Мокей! Где нас нет, там завсегда лучше, – вставил свое слово Тимоха Маркелов.
– Нет уж, не говори: ты, Тимоха, дальше своего трактора и нос не высовывал. На войну тебя не брали. За границу нашего брата колхозника не посылают – мы не дипломаты. А если и посылают, то не из Александровки. Ну, где ты был, чего умного на свете видел? А ты погляди, как трудовое крестьянство рядом живет, учись у него житейскому… – многозначительно закончил Мокей.
– Ну, а как там, Мокей, новое приняли?
– Еще бы, с радостью. Аль там не такие люди, как мы?
Мокей как свидетель не понадобился: остроуховский вопрос перенесли. Приезжал следователь из района. Дело принимало для Остроухова более серьезный оборот…
70
Каждый вечер Остроухов приходил на бывшую Красавку, а теперь – Нагорную, к ветхой, развалившейся избенке. Стучал с силой в дверь, с надеждой, что Хорька откроет. Не открывала Хорька. Потому что редко жила дома – больше у своей напарницы тетки Аграфены.
– Все против меня. Жизнь опостылела.
Остроухов стучал в дверь сапогами, клял Хорьку. Потом он было бросил ходить к ней. Но однажды в субботу снова завернул на противоположную дорожку и, постучав, услышал за дверью знакомую поступь и приятный грудной голос Хорьки.
– Кто там?
– Это я, Леонид. Открой.
– Иди спать. Мне завтра на работу рано вставать.
– Открой на минутку.
– Незачем. У нас, Леня, с тобою все переговорено. Ты же сам сказал – завязано навсегда. Иди, пожалуйста, Леня, спать, – и другим, соседям, не мешай.
– Вот ты какая?
– Вот такая. Иди спать.
Остроухов стал стучать коваными сапогами и кулаками в дверь, «Открывай, а то разнесу!» Дверь распахнулась, чего не ожидал Остроухов, и перед ним в белой холщовой рубахе из темноты сеней появилась Хорька Волосы на голове растрепаны и спущены на грудь. Сильная, красивая грудь Хорьки тяжело вздымалась.
– Не подходи. Вспорю!
В руках у Хорьки вилы. И Остроухов оторопело отшатнулся от острия.
– Ты что – одурела?
Не настолько пьян Остроухов, чтобы лезть на вилы.
– Леонид, давай по-хорошему. Не хочу я. Понял. Не хочу. Дай мне жить, как все люди живут.
– А я что? Аль принуждаю?
И, злобно выругавшись, Остроухов круто зашагал от Хорьки. «Куда ты денешься, красотка колхозная? Отрезом тебя приворожили правленцы… Дура ты, дура, Хорька. А вернешься – ох, как будет поздненько!»
Закатился от Хорьки Остроухов к старинному дружку-приятелю Мишке Наверехину, двоюродному брату Дарьи Наверехиной. Выпили изрядно. Жарко стало. Мутило Остроухова – все выходил во двор освежаться. А разговор у него все один:
– Специалист я классный. Скажи, а?
– Пить надо поменьше, а то ведь голова не знает, что делают ноги, – советовала ему жена приятеля. – Ведь когда ты трезвый-то, и поговорить с тобою, Леонид, хочется.
– Русаков съел меня. Колхознику честному жить невозможно – каждая соломинка на учете, за каждую палочку надрывай живот.
– Палочка сейчас ни при чем. Платить стали исправно.
– Вот подождите, други, – я и Русакова поймаю. Ты думаешь, он тоже на зарплату живет? Для других учет, караульщиков завели, а себе небось вотчина – гуляй, не хочу! Посмотрим еще, поглядим! На фронте я сколько раз Степану ихнему жизнь спасал…
Остроухов остался ночевать у Наверехиных. Ночью вставал, охал, все пил из ковша холодную колодезную воду. А утром встал мрачный-мрачный. Правый глаз затек и покраснел.
Мишка, наливая по стопочке на похмелку, затронул опять больную струну.
– Да, Серега Русаков хоть бы память брательника чтил…
Но, к удивлению всех, Остроухов разговора не поддержал и даже отодвинул стопку с водкой.
– Ты что?
– Не могу. Мутит, – соврал Остроухов. Надев свой кожух, Остроухов простился с Наверехиными. Ушел. Мишка Наверехин в недоумении:
– Да что с ним стряслось?
– Перепил, наверно.
Нет, не перепил Остроухов. Все дело было в том, что под утро приснился Остроухову не то сон, не то видение какое-то. Будто Степан Русаков на выручку его звал… А кругом фашисты. «Верная смерть, если на выручку пойду…» – думал Остроухов. И пошел. В жаркий бой ринулся Остроухов. И сказал ему Степан Русаков: «На, возьми, дружище, часы. Они от самого командующего…»
Испугался Остроухов – и больше не мог уж сомкнуть глаз своих, не мог уснуть. И передумалось все, и вспомнилось все, что было на фронте.
… После ночи, проведенной у Наверехиных, Остроухов замкнулся, осунулся – ввалившиеся глаза да скулы, и Русаковых он почему-то больше не поминал.
71
Шелест поджидал, когда Клавдия выйдет на правленческое крыльцо. Вот погас свет в комнатах. Потом резко хлопнула дверь. Щелкнул замок. Клавдия – в новом модном пальто, на воротник небрежно наброшен полушалок. Она улыбается, увидела Шелеста: на лице – и удивление, и радость.
– Давно ждешь? Мог бы и зайти.
– Зачем мешать, – немного наигранно, скрывая смущение, пробасил Аркадий.
– А я уж и не работала. Ждала тебя.
– Еще успеем. Сеанс-то в девять…
Ссора в правлении из-за командировки оказалась роковой для Аркадия. Раньше он как-то не замечал Клавдию – ну, подумаешь, цаца, много таких по свету ходит!
А вот после командировки почему-то потеплел Аркадий к бухгалтеру. Не раз приходил в правление, все разговаривал с Клавдией. О том о сем. О Валерке. О командировке. Однажды пригласил в кино. Думал – не пойдет. А она возьми и согласись. По дороге, провожая Клавдию до дома, шутливо заметил:
– Как это у людей бывает? Сначала – знакомство. Затем – дружба. А потом все как по закону – женитьба.
На этот раз и храбрости не надо было набираться – само по себе вышло: значит, освоился.
– Возможно, у людей так. А я за тебя замуж не пошла бы, – сказала Клавдия, просто так, потому что хотелось съязвить.
– Это почему?
– Горяч больно.
– Горячий – это хорошо, – и Шелест засмеялся. – Будет на чем жене щи греть…
И оба рассмеялись.
Договорились встретиться. Аркадий самолично к киномеханику домой ходил, за билетами. Киномеханик догадливо проводил Шелеста до дверей.
А Шелест прямиком через огороды – да к правлению. Кое-где бабы к окнам прильнули.
– Марфа, видала, а? Аркаша-то до Клавдии!
– Да неужто? К бухгалтерше?
– Сама видела – не совру! Во те и на… Чего там, ругались, а теперь через свой огород дорожку протоптал, прямо к правлению – каждый вечер встречаются…
Собака во дворе лает – человек идет. Бабы всполошились – не иначе как к свадьбе…
Бабьи пересуды – пересудами, тропки – тропками… Вся Александровка этими любовными тропками истоптана. Да и пускай! На то и жизнь дана, чтоб любовные тропки протаптывались…
Может быть, и правда, что по той тропке, проложенной через огород Шелестом к правлению, прямой дорогой пойдет сама любовь…
72
Остроухов стоял возле сельмага.
Несколько раз заходил он в магазин и упрашивал продавщицу отпустить пол-литра в долг. Продавщица была неумолима.
Остроухов стоял возле сельмага – то ли ждал случайного дружка, то ли так стоял в ожидании нечаянной удачи. Лицо его выражало усталость и безразличие.
Постоял-постоял Остроухов возле сельмага и тихо, бездомной собакой, побрел вдоль улицы. Встретил Мишку Наверехина. Тот шел с бидоном керосина.
– Кореш, нашел бы ты мне денег!
– Где я тебе возьму? Ты, Леонид, неглупый, соображаешь – все у жинки, она и хозяйка. За каждую копейку отчет дай. – И прибавил кисло: – Разве жизнь?
И вдруг обрадовался Мишка:
– А ты сходи к бабке Мартьяновой. Как раз Егора Егорыча дома нет, ребята – на работе. Лукерья – я видел – вниз к мельнице пошла. Старуха непременно одолжит – точно знаю; в прошлый раз Тимоха Маркелов пошел – много-немного, а десятку дала…
– Пойдем вместе, – жалобно попросил Остроухов. – Егор Егорыч меня сейчас с работы погнал. Может быть, я последний день доживаю, брат…
– Зачем гурьбой? Ты один ступай. Разговор, как говорится, с глазу на глаз получится.
И Мишка Наверехин оставил Остроухова одного посреди улицы. Что дальше было, Мишка Наверехин не знал и знать не хотел. Но дальше была предпоследняя страница в жизни Леонида Остроухова в Александровке.
Дом Мартьяновых оказался заперт. Потоптавшись на крыльце, Остроухов вошел во двор. И там вдруг увидел, что часть крыши дома разобрана – во двор привезена свежая солома, видно, Мартьянов решил постепенно перекрыть крышу. Что-то сообразив, Остроухов с быстротой кошки забрался на крышу, раздвинул солому, хворост и спрыгнул на потолок. С потолка – в сени – и сразу на кухню.
– Кто там? – послышался с печи слабый старческий голос, – это ты, Лукерья? Закрой дверь, холодом оттуда несет…
– Нет, это я, бабуся. – И Остроухов в один мах оказался возле печи. Ступенька первая, вторая, третья… Замяукала кошка, с размаху ударил сапогом. Перевернувшись, кошка полетела кубарем и, жалобно пища, забилась под лавку.
– Это ты, Лукерья?.. Что кошка-то пищит, аль не кормила?..
– Не бойся, бабуся, это я – Остроухов, деньги пришел просить… Помните, я к вам в сад залез, а вы меня еще холудиной…
– Что ты, сынок, какие у меня деньги!
– Как, какие? – удивился и обозлился Остроухов. – На прошлой неделе Тимохе Маркелову десятку дала…
– Не знаю я никакого Остроухова, Христос с тобою… Уходи ради бога, а то кричать буду…
– Все говорят, что у тебя тыща… Зачем она тебе? В могилу не возьмешь, бабка. Умирать пора… Хоть бы сыну, внукам отдала – жмешься, бают, жадничаешь. Сыну незачем, внукам тоже – они богатые, а я за тебя свечку поставлю… бабка, я еще жить хочу, уеду отсюда, добром поминать буду.
Спрыгнул с печки Остроухов, скривил в усмешке лицо.
– Бог с тобой, старая. Уйду. Но не будет тебе покоя и на том свете… Удавишься из-за рубля-то! Все вы такие – Мартьяновы…
Остроухов со злостью хлопнул избяной дверью.
На улице пропел басом петух. Слышно было, как во дворе об столб трется корова, топчутся овцы. Остроухов стоял в сенях, будто заблудившаяся дворняга, не зная, что делать и куда идти.
73
От самолета, не ожидая машины, Волнов пешком пришел домой.
– Мать, – сказал Волнов жене, – хочу чертовски жрать, – сказал, напирая на слово «жрать». Жена удивленно приподняла брови. Нет, она не ослышалась. Ей показалось это ужасным: «жрать»– так грубо Петр никогда не говорил.
– Что с тобой, Петя? У тебя такое настроение…
Возбужденное лицо Волнова перекосилось,
– Дал мне Еремин. На полную катушку. Понимаешь, я понял: надо уходить. Уходить и все.
– Объясни мне: в чем дело?
Волнов вытер бумажной салфеткой рот, развел руками:
– Талант от бога, а бога нет.
– Петя, я ничего не понимаю…
– Я действительно хочу есть, – перебил ее Волнов. Он сел за стол, а она, подавая ему, внимательно следила за его движениями, стараясь предугадать мысли мужа. Может быть, там, в области, случилось что-нибудь? Может быть…
– Сейчас ты все поймешь, – Волнов повернулся на стуле, болезненно сморщился, будто у него выдернули зуб. Боль и надежда смешались. Это было странное чувство, угнетающее, и главное, понятное и непонятное Волнову. – На этот раз в области, – сказал Волнов, прижимая рукой щеку, – был на пьедестале почета Русаков, тот самый Сергей Павлович, которого ты в свою пору мне предлагала взять в управление, а потом предлагала выгнать. Я пытался сделать и то и другое – оказалось силенок маловато. Теперь метода Русакова с легкой руки Батова и Еремина распространяется по области…
– Опять Михаил Федорович поперек пути…
– Погоди. Михаил Федорович тут ни при чем. Он, как всегда, остался в тени. Надо отдать должное, не лезет за чинами.
– Ты говори по порядку.
– Я хочу по порядку, но ты меня сбиваешь. Ну вот, что дальше. Конечно, Русаков не стремится стать моим преемником. В этом я убедился. И этим он вызывает, честно говоря, симпатию… Но я должен уйти.
– Боже мой! – воскликнула жена. – Сняли?
– Нет, меня никто не снимал, никто не предлагал другой должности. Просто Русаков победил. Самое обидное, что меня не снимают. Курденко сказал, что будет драться до последнего, и я верю ему – мужик стойкий, но опять же, не в нем дело и не в его поддержке, и даже не в обкоме. Дело все в низах, и рядовом звене, в агрономах, которые мне подчинены. Еще недавно я был сила, власть, если хочешь. А сейчас превратился в регистратора событий, которые идут мимо меня. Этот процесс в сельском хозяйстве на нет стирает меня, мое руководство.
Волнов поежился:
– Я для них не авторитет: слишком много всякого было…
Он встал и нервно подошел к телефону; звонил куда-то, не отвечали.
Жена сидела за столом удрученная, опустив голову и положив на стол перед собою руки.
– Раньше меня критиковал один Русаков – теперь я неугоден самому последнему агроному.
– Куда же смотрит райком, обком? Неужто райком бессилен?
– А зачем им останавливать инициативу, если они сами развязали агрономам руки?..
Волнов подошел к жене, потрепал ее ласково по плечу. Ему было тяжело. Долго смотрел он в зеркало на свое посеревшее, покрытое кое-где оспинками лицо – оно теперь не казалось уж таким самодовольно-мужественным, каким было и какое он любил. Волнов испытывал страх перед неизвестностью, и это тоже отражалось на лице.
– Не волнуйся, мать. Что-нибудь придумаем. Друзья не бросят. Вот я всегда считал себя разбирающимся в людях. Сделал ставку на Остроухова – и погорел. Сегодня мне один инструктор в райкоме сказал: Остроухов предал на фронте своего друга. Предал… Подонок. Способный малый – но и на подлость способный. А я его метил на директора ПТС!
– А может быть, это наговор? – робко вставила жена.
– Какое мне до этого дело? Но ведь пятно и на меня ложится. Кто за уши тянул Остроухова? Волнов тянул. А он, между прочим, зерно разбазаривал, и Волнов, выходит, об этом знал…
Волнов сел возле телефона. Он соединялся то с областью, то с другими районами – просил, оспаривал, доказывал, – и что удивительно, разговаривал весело, подначивая собеседника, отпуская каламбуры.
– Понимаешь, мать, – Волнов прошел к жене в спальню, – я, кажется, преждевременно бью тревогу. Мне такое сказал сейчас Курденко, такое сказал…
Волнов сменил костюм на цветной халат, весело прошелся по ковру.
– Покажу, я еще покажу по-настоящему, на что способен Волнов, – с улыбкой ожесточенно говорил он. – Нет! Тогда – научно-исследовательский. Безотвальная вспашка. Хороший конек. Кандидатская. И пошли они все к черту. Три сотни рублей. Квартира. Машину куплю. Поедем семьей на Кавказ, на природу. Чем я не генерал? Похлеще Русакова, а?
– Успокойся, Петя, – сказала жена тревожно, – ты очень возбужден…
– Возбужден? – уже без смеха сказал Волнов; он подошел к трюмо, покапал духи в ладонь и надушил ими волосы. – Я возбужден? – переспросил Волнов. – Мне просто хорошо, меня осенило – я теперь знаю, что мне надо.
