Текст книги "Генерал коммуны"
Автор книги: Евгений Белянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)
64
Остроухов догадывался, что жизнь дала трещину.
Все шло просто и даже здорово – во всем ему везло. После того как ушел на пенсию Кузьма Староверов, он стал главным механиком колхоза, и сам Чернышев к нему теперь прислушивался, без него ни один вопрос на правлении не решался. Были, конечно, неполадки с женой, да что они по сравнению с тем, что само шло в руки.
И вот судьба его подкараулила. И началось все с одного совещания в районе.
В перерыве пили пиво. Встал Леонид в очередь за широкоплечим мужчиной, и что-то в нем почудилось знакомое – не то осанка, не то поворот головы или еще что-то, но уж больно чем-то знаком, хотя Леонид и не видел его лица. Сначала Остроухов не придал этому значения – мало ли похожих людей… Но взглянул на мужчину сбоку – и попятился из очереди. Прошел в зал, сел в углу – а на душе тревожно, тоскливо, будто в знойный день перед грозой. «Неужели он, – подумал Остроухов. – Не может быть…»
Не выдержал, снова прошел в коридор, где торговали пивом. Мужчины того уже не было. Леонид выпил кружку пива. Состояние тревоги и даже растерянности все сильнее охватывало его. И напрасно он убеждал себя: «Не может быть, ошибся…»
Потом, сидя в зале, увидел, как человек, в котором он признал знакомого, прошел в президиум и что-то говорил там, перегнувшись через стол.
Не вытерпел Остроухов, спросил соседа, кто это.
– Да в райисполкоме работает. Новенький. Вообще-то он здешний, местный, да где-то плутал по свету…
– А, – неодобрительно произнес Остроухов, – как его фамилия?
– Кажется, Любашкин.
«Верно, Любашкин», – подумал Остроухов. И, не дожидаясь конца заседания, направился к Дому колхозника.
– Поехали домой, – сказал он шоферу.
– Но ведь еще не кончилось, – удивился тот.
– И так все ясно, – буркнул Остроухов.
Ехал Остроухов в полузабытье. Шофер поглядывал на него и не узнавал. Утром орлом выглядел, а вот на поди – хуже мокрой курицы. Доехали до Варварина. Остроухов велел остановить машину у сельпо. Зашел – и вышел уже немного покрасневший и будто повеселевший. «С чего это он?» – удивился шофер, но промолчал. Ни дорога, ни выпитое не могли успокоить Остроухова. Стоит перед глазами Степан Русаков – небрит, скуласт, чуб казачий. Смотрит Степан укоризненно, а по виску течет струйка липкой крови. Протер Остроухов глаза, вроде не спит. Прикрыл веки – опять Степан и опять струйка крови. Чтобы не видеть Степана, стал смотреть на бегущую под колеса дорогу, на светлую полоску от фар. Но от мыслей-то не убежишь. А в них опять Степан.
…Хороший был Степан человек, душевный. Последнюю рубаху, не задумываясь, готов был отдать. И друг настоящий, умел прощать. Не миновать бы Остроухову военного трибунала, да Степан жалел земляка, не раз вызволял из беды. Командир был чуткий. Бой, в котором он погиб, никогда не забыть… Все горело. Казалось, земля – и та горела. Рота отступила на исходные позиции. Остались Остроухов, Степан Русаков да Костя Любашкин, втроем, в окопчике, на широком пшеничном поле.
– Побьют нас немцы, – горячился Остроухов, – надо драпать к своим…
– Нельзя… Откроем фланг… Всех тогда побьют…
А тут – танки…
– Зайди слева, – приказал Степан Остроухову. – Да быстро!
– Зачем?
– Не разговаривай, не видишь – окружают нас… А ты, Любашкин, давай жми к окопчику.
И только было отполз Остроухов от Степана, как услышал легкий стон. Обернулся, Степан лежал ничком. И пополз Остроухов не в сторону танка, а к лощинке. «Не погибать же мне из-за Степана». В это время ему показалось, что в окопчике, где был Любашкин, разорвался снаряд. «Вот она, смерть, – подумал Остроухов, – не знаешь, где настигнет».
Танковую атаку отбили. Остроухов отлежался в лощинке, а потом пополз к Степану. Если жив, то как бы на выручку. Вот тогда-то он и заметил это отверстие возле глаза на виске – оно еще было свежее, и струйка крови еще не запеклась. Степан был не на старом месте, а отполз метров на десять… Значит, раненный в первый раз, он был еще жив. Убило его, когда попытался ползти…
Остроухов стал дрожащими руками отцеплять наручные часы Степана, подаренные самим командующим…
В это время обрушился шквальный огонь немцев. Остроухов прижался к земле.
Вроде кто-то со стороны кричал? Да нет, нервы шалят. Любашкина-то в клочки разорвало…
Остроухов повернул тело Степана на бок, обшарил карманы. Взял деньги; фотографии, документы, письма – изорвал. И пополз назад.
Время многое стерло.
Остроухов с гордостью показывал часы Степана, как память о храбром друге. Потом этого ему показалось мало. И он стал рассказывать землякам, как в последних прощальных словах Степан сказал ему: «Бери часы, Леонид, пусть это будет тебе памятью о нашей боевой дружбе». Сначала он говорил это после крепкой выпивки, а потом так поверил в свою выдумку, что и трезвый не гнушался этой ложью.
И вдруг… Бывает же такое в жизни! Любашкин жив. И не только жив, но и работает в райисполкоме. Под боком, как говорится
В этот вечер, оставив машину у правления, Остроухов не пошел, как обычно, докладывать Чернышеву, не пошел он и домой – с утра с женой был в ссоре, а завернул к продавщице сельмага, взял у нее литр водки и закатился на мотоцикле в соседнее село. Всю ночь пропьянствовал и проплакал Остроухов, вспоминая Степана Русакова. Наутро бледный, осунувшийся, с кем ни встретится, ругался матом, точно был зол на весь свет.
Через несколько дней Остроухов вроде бы успокоился. Уверил себя, что не может быть того Любашкина. Но оказавшись как-то на элеваторе, решил стороной навести справки и убедился: Любашкин, тот самый. И заныло в предвестье беды сердце. Опять захотелось выпить, залить вином нарастающую в душе тревогу. Но денег не было. Остроухов продал часы Степана и с бутылкой в кармане направился к Хорьке. Но Хорьки дома не оказалось. Постоял он в мучительном раздумье и пошел прочь…
На людях Остроухова пьяным не видели, а по селу шел слух – мол, Хорька до добра не доведет. Но настоящих дум Остроухова, от которых временами хоть в колодец бросайся, никто не знал.
В правлении Остроухов стал бывать чаще. Старался появиться в то время, когда и Чернышев там. Остроухов и раньше любил словцом блеснуть, а тут, что ни собрание, он с речью – и все больше председателю в поддержку. В бригаде механизаторов – придирчив, за каждую мелочь готов наказать – мол, обленились, как коты, дрыхнете…
Механизаторы с Остроуховым не спорили…
– Вот что власть-то делает. Работал рядовым механиком– человек был, – и Тимоха Маркелов сплюнул в сердцах.
Но Остроухов мало примечал тех, кто им был недоволен.
– Работу спрашиваю, – говорил он Чернышеву, – а это, ясное дело, не каждому нравится.
И Чернышев с ним соглашался.
К Хорьке Остроухова все еще тянуло, особенно когда он был под хмельком. Вино не заглушало поселившуюся в душе тревогу, и он пытался как-то заглушить свой страх перед неизвестностью.
«Жизнь… Я ее по-пластунски, вдоль и поперек, а она меня… за горло. Разве это справедливо? Но меня просто так не возьмешь!» И верилось ему, что если он выбьется в начальство, то нипочем ему тогда будет и Любашкин…
Он вспомнил, как в МТС временно замещал заведующего мастерской и как сумел четко наладить ремонт машин. Внимательно тогда приглядывался к нему зональный начальник управления Волнов и однажды сказал ему:
– Хотим организовать межэмтээсовскую мастерскую. И поставим тебя во главе ее. Твоя кандидатура самая подходящая.
«И – на, все лопнуло. Как мыльный пузырь. Если бы не уход Староверова, так бы и волочил жизнь рядовым механиком в колхозе, в какой-то задрипанной Александровке. А с места главного механика легче прыжок сделать. Но куда? ПТС – хороший прыжок, да тоже… Не везет тебе, Ленька! Чернышев вроде свой – помог бы. И Волнов – тоже, поди, не забыл. В крайнем случае напомню. А чем напомнить?»
И стало обидно. Выработка на трактор в области по-прежнему низкая. У нас в колхозе лишь чуть повыше… А вот у варваринцев совсем никудышняя.
Остроухов продолжал жить идеей о ПТС. Прикидывал в уме цифры, чертил графики выработки на трактор. Сравнивал кривые. И вдруг хлопнул себя по лбу:
«А ведь это будет ново. Ну и никудышняя голова у тебя, Ленька! Ведь все это мог придумать куда раньше… И пошла бы слава о тебе по округе!»
Прилив новых сил чувствовал Остроухов. «Нет, голубчики, Ленька еще удивит вас, Ленька еще ухватит за бороду господа бога!»
Удивлялись и в правлении, и в бухгалтерии. За все годы Остроухов поднял журналы выработок, на каждый трактор ведомости работ требовал и все что-то подсчитывал.
– Для чего тебе все это? – спросила как-то его Клавдия Мартьянова, вынимая из шкафов запыленные папки.
– Эх, Клавка, у меня своя арифметика. Жизнь-то сейчас все на научной основе строят, а мы что, хуже других?
65
Погода наладилась, конечно, в погоде причина, – размышлял Волнов, когда узнал, что александровцы за неделю даже перекрыли свои обязательства. Но настроение было испорчено. И еще неприятность – позвонил в обком Синягину, а ему вежливо ответили, что Синягин больше в сельхозотделе не работает. Волнов не знал, что делать – положить трубку или спросить все же, куда ушел Синягин. Набрался храбрости, спросил. На другую работу, ответили ему. А кто вместо него? Кириллов? Да, назначен был Кириллов – тот самый инструктор, который не согласился с ним… Вот уж не ожидал, что тот самый инструктор станет завсельхозотделом!
Секретарша принесла свежую сводку. Поблагодарив ее, Волнов, поджав тонкие губы, продолжал тихонечко выстукивать пальцами по столу.
«Неужто все в погоде? Что я людей, что ль, не знаю? Ведь знаю как облупленных…»
Уход Синягина беспокоил.
«Значит, «ушли». На другую работу…»
Позвонили из области. Слушая, что говорят в трубку, он злился:
– Я ни при чем. Все идет хорошо. А моей заслуги здесь и нет…
Появилась секретарша.
– Вы будете, Петр Степанович, на заседании райисполкома?
– Не буду, – ответил холодно Волнов; секретарша его раздражала, – я сейчас уезжаю в Александровку.
– В подшефный, – улыбнулась секретарша.
– В подшефный, – кивнул Волнов.
– Хорошие вести по району, все рады…
– Да-да, – сказал Волнов и отвернулся.
«Хорошие вести по району, все рады…» Ведь и он должен радоваться, и ему выпадет от этого, если хорошенько разобраться. Хороший район – хороший работник… А Синягин, значит, «приказал долго работать».
Подписав еще кое-какие бумаги, Волнов выехал в александровский колхоз. Разговорчивый в дороге, он сегодня был не в меру сосредоточен и при каждой встряске машины делал замечания шоферу.
Сильный южный ветер быстро сушил пшеницу, раскачивая ее из стороны в сторону. Ветер, конечно, был обманчив – он мог нагнать и дождик.
Дорога к стану пошла мягкая, накатанная. Остановились у домика трактористов Волнов вылез из машины, откинул плащ и, расслабив галстук, расстегнул ворот рубашки.
Подошел Остроухов, пожелтевший, будто при язвенной болезни, с прокуренными зубами, он на этот раз показался Волнову жалким и неприятным. С брезгливым чувством Петр Степанович подал ему руку.
– Держимся, – сказал Остроухов, – все комбайны на ходу. Благодаря правильно поставленному уходу…
Остроухов со своими правильно поставленными техуходами сейчас бесил Волнова.
– Где председатель?
– Здесь был, да, как говорится, ищи ветра в поле.
– А Русаков?
– Слыхал, что приболел, но я видел его в поле у комбайна Шелеста. Чего мотается? Больной – лежи дома. А он – пыль в глаза пускает.
Да, все, что говорил Остроухов, Волнов слушал со скукой. Даже насчет ПТС… Механик же верил, что с организацией ПТС его ждет удача, Волнов поставит его директором, и он с размахом поведет дело, себя покажет. Петр Степанович о ПТС и вспоминать не хотел.
– Не желает пока что начальство, товарищ Остроухов, не желает.
– Бюрократизм! – жарко отозвался Остроухов. – Передовое зажимают! Писать следует куда надо!
– Вот ты и напиши, – с насмешкой посоветовал Волнов, – Ты человек рабочий, возьми и напиши.
– А вы поможете, товарищ Волнов?
– Нет, меня ты пока не трогай. Я лицо официальное. Сам понимаешь.
– Да-а, – протянул Остроухов. – А у меня еще идейка есть… – Он приблизил свое лицо к лицу Волнова и так обдал его перегаром, что Петр Степанович отшатнулся.
– Что вы? – удивился механик.
– Сейчас мне некогда! – отнекивался Петр Степанович и даже замахал руками. – Потом, потом! – Увидев, что к стану подходит Чернышев, он бросился ему навстречу.
– Странно, – пробормотал механик, – будто пчела его ужалила.
66
Вышла с морозным рассветом Хорька из дому, да глядь – навстречу шагает парень, что-то знакомое в нем. На плече суковатая палка, а на палке модная сумочка «авиа». Признав Никифора Отраду, Хорька опешила.
– Здравствуй, Никифор, – молвила мягким вкрадчивым голосом. – Ох, как дома будут рады твоему возвращению… Небось заждались.
Никифор поздоровался и прошагал мимо, мелко постукивая подкованными сапогами по мерзлой земле. Постояла-постояла Хорька да тоже не спеша направилась своей дорогой, на курятник. Запахнула потуже шерстяной платок – с выгона ледяной ветер полоснул, обжег лицо и руки. «Сдуру Никифор из села подался – как ни ходил, как ни колесил, а родного порога не обошел».
В доме у Мартьяновых неприятность. Пришел Валерка с улицы, прямо при Марье Русаковой и бухнул:
– Никифор-то горбатый явился, как пятиалтынный. На улице поговаривают, что, мол, Клавка наша еще пожалеет…
Закрыв лицо руками, Клавдия выбежала в спальню. Мать укоризненно покачала головой, но при гостье ругать не стала; отец, разморенный от чая, сиплым голосом прикрикнул:
– Дубина до потолка, а ума не вынес.
– А что я плохого сказал?
– Да плохого – ничего, да и умного – тоже, – Егор Егорыч отодвинул от себя блюдце и, кряхтя, пошел в горницу.
А мать к Валерке:
– Сынок, зазря обидел Клавку-то. Она в тебе души не чает, а ты ее… иди, попроси прощения.
Пошел. Стоял в дверях спальни.
– Клава, прости меня. Я же не хотел тебя обидеть, ведь я что слышал, то и передал. И чего здесь обидного?
У самого на глазах слезы.
– Хочешь, я за тебя с самой высокой кручи прыгну…
* * *
Не успела Марья прийти домой, выпалила:
– Явился, знать, Никифор. У Мартьяновых узнала. И чего люди зря языки чешут, не пойму никак…
И она рассказала, что произошло у Мартьяновых. Надя с улыбкой заметила:
– Какая ему пара Клава: она видная.
– Все мы видные, пока в бабах не бывали. Где Сергей-то?
– Сегодня партсобрание, мама. Разве Сережа вам не говорил?
– Говорил, да запамятовала. Да только я его не раз просила– откажись, Сережа, от секретарства. Неужель причину нельзя найти? Для себя тоже надо пожить. Жена молодая, прежде времени завянет, дитя есть – в эти годы его проглядишь, отцовства своего не запомнишь.
Надя слушала, но помалкивала.
– Что молчишь-то? Опять выберут! Могла бы и свое женское слово сказать.
– Разве в этаком деле мое слово нужно, мама!
67
Из «Сельхозтехники» пришло письмо с просьбой направить на завод представителя колхоза для получения комбайнов. Посоветовавшись с Чернышевым, Русаков предложил послать Аркадия Шелеста. Тот охотно согласился, но через полчаса наотрез отказался от поездки. Никто не мог понять толком, в чем дело. Знали только, что в бухгалтерии Аркадий вдрызг разругался с Клавдией Мартьяновой.
– Пускай наша бухгалтерия сама едет за машинами, – обидчиво выпалил Аркадий в ответ на вопрос председателя. – Расплодили тут дармоедов, сидят на шее колхозников.
Как оказалось, скандал произошел потому, что Клавдия Мартьянова оформляла документы точно по инструкции, а горячий Шелест возмутился «казенщиной».
Услышав, что она дармоед, Клавдия расплакалась, бросила бумаги и тоже пришла к председателю.
– Что хотите, а Шелесту я выписывать командировку не буду.
– Ну, куда ты поедешь без бумажки? – урезонивал Аркадия председатель. – И потом, что это за манера – обижать женщину? Она дело государственное выполняет.
– Плевать я хотел на бумажки, – горячился Шелест. – Я тоже человек. И нечего ко мне придираться. Сначала – дай ей решение правления, что еду именно я, а никто другой, затем, видите ли, подпись неразборчива – иди к председателю, пусть он завизирует. Слово-то какое – завизирует!.. Нет, скажите, Василий Иванович, – казенщина это или не казенщина?
– Ну и народ пошел, – удивился Чернышев. – Все нервные, все на горло наступают. И каждому угоди. Иначе ты и не председатель.
В конце концов документы были оформлены. Шелест взял с собой напарника. Конечно, Валерку – брата Клавдии. Чапай рассмеялся.
– Ну вот, видишь, а сам Мартьянова берешь. Что же это, может, какая корысть тебе есть? Может, в родню метишь?
Шелест расправил широкие плечи, распахнул полушубок.
– Всю жизнь мечтал. Нашлась любовь!
– Ладно, говори, говори! – В глазах Чапая хитрущий огонек. – Знаем мы вашего брата. Только учти, попадешь невзначай под ее начало – по-другому запоешь.
…Вечером, по морозцу, слушая, как под ногами хрустит снег, Шелест направился к Мартьяновым. Дверь открыла Клавдия.
– Валерий собрался? – сухо спросил он.
– Собрался. Да ты проходи, чего встал? – примирительно сказала она, пропуская Аркадия вперед себя.
– Нет, я уж здесь постою.
В полуоткрытую дверь Шелест видел, как в горнице сестра, прощаясь, поцеловала брата в обе щеки и все ему что-то наказывала и наказывала…
«Небось не в солдаты же отправляют», – подумал Шелест, с интересом приглядываясь к Клавдии.
– Ты уж, Аркадий, пожалуйста, смотри за ним.
– Маленький, что ль! – Валерке стыдновато перед другом, и он грубовато буркнул:
– Не бойся. Целехоньким вернет тебе брата.
На улице Шелест вместе с Валеркой, ожидая Клавдию, вызвавшуюся их проводить, сказал:
– Ты, значит, у сестренки любимчик.
Валерка смутился, покраснел, узнав, что Шелест все видел. Ведь упрашивал ее – не надо, чай, не на вечность еду. – Но, совладав с собою, по-взрослому солидно сказал:
– Она у меня хорошая и добрая. Знаешь, Аркадий, другой такой сестры ни у кого нет.
…Распрощались с Клавдией на Родниковой горе. Валерка и Аркадий вдвоем остались. Посмотрели с горы на село, грустно стало.
– Аркадий, а Аркадий?
– Ну что?
– А ты женился бы на моей сестре?
– Чудной ты, Валерка!
Лицо Валерки изменилось.
– Сам ты чудной!
– Честное слово, ты – чудной, Валерка…
Шелест вспомнил о своей руготне с бухгалтершей в правлении и промолчал; на сердце ничего обидного на Клавдию не осталось.
В этот же день, как уехать Шелесту в командировку, на правлении должен был разбираться вопрос об Остроухове.
После встречи с Волновым, когда рухнули надежды на ПТС, Остроухов запил. В эти дни он все-таки попался на пшеничке– с шоферами, приехавшими на подмогу, стакнулся, и, значит, потихоньку сплавили с тока зерно. Когда шофера поймали с поличным, он отрицать не стал и сразу показал на Остроухова, – что ж, вместе пропили, вместе и отвечать будем.
Звонил из района Волнов, справлялся.
– Надо, Чернышев, хорошенько разобраться. Я не верю в эту утку.
Чернышев и сам не хотел бы оглашать неприятное дело – лучше бы заглохло оно. И без этого из-за погоды зерна пропадает уйма… А тут пятно на колхоз ляжет – из района при случае всякий раз будут пальцем тыкать…
Но правленцы настаивали на своем: решить надо, в суд ли передать дело на Остроухова, наказать ли своими мерами.
И партком поддерживал – колхозники правы, перед уставом колхоза все одинаковы…
Главным свидетелем, конечно, был Мокей – хорошо помнил он, как опечалила его встреча с Остроуховым на выгоне.
Чернышев взялся за Мокея.
– Вот что, Мокей, только без вранья. На весах – честь человека.
– А я что, что видел, то и скажу, – серьезно ответил Мокей. – В нашем роду врать не заведено.
Чернышев сказал, чтоб Мокей завтра к утру был в правлении, будет ему допрос учинен по всем строгим правилам. Кивнув головой, Мокей надел шапку из заячьего меха.
– Знамо, приду, если уж допрос сниматься будет по всем строгим правилам.
Сказал – и попятился к двери. Только на утро Мокей в правление не пришел. Сходили за ним домой. Жена в слезы – нет Мокея. Поехал на колхозной лошади за соломой – и не приехал. Сбежал, значит? Испугался наказа председательского да сбежал? Бабы сразу новость подхватили, по селу судачат – днем с огнем Мокея не сыщешь!..
День-другой, а Мокея нет. Позвонили в милицию – в два счета разыщут… А отвечать Мокей перед правлением будет, как миленький…
Пока и из милиции никаких известий. Дома баба воет. В правлении головами покачивают в недоумении. – Вот-де, новость! Средь белого дня пропал Мокей! А может, его уж и в живых-то нету?
68
Как-то быстро в этом году закрутил холод. После ветренных осенних дней в ноябре ударил мороз. А в начале декабря повалил снег. Александровка сразу стала белой.
Морозец бодрящий, пощипывает уши. Все окна в затейливых узорах. Деревья, крыши домов, наличники припушены инеем. Стояли спокойные декабрьские денечки…
Не дождавшись приглашения, в переднюю вошел Кузьма Староверов. С аккуратностью стряхнул в дверях веником валенки.
– С малыми детьми трудно, – поздоровавшись, заметил Кузьма.
– А без них еще труднее, дядя Кузьма, – улыбнулся Сергей, держа на руках сына. – Проходите, будьте гостем.
– У меня-то дома бабий пасечник, – оправдывался Кузьма, поглаживая перед зеркалом свои усы. – Вот я и подался к тебе, Сережа. Дело есть…
– Садитесь, дядя Кузьма, садитесь.
– Я уж здесь… Вот здесь, на сундуке сяду.
Зоркими глазенками смотрел Володька на Кузьму, прижавшись к отцу мягким нежным тельцем. Сергей тихонечко прикасался подбородком к льняным волосенкам и мягко ходил по комнате.
– Я вот по какому делу, Сергей, – Кузьма кашлянул, прикрыв рот ладонью.
Володька начал капризничать, потягиваться, хитро пытаясь выскользнуть из цепких рук отца.
– Да подожди ты, неугомонный! Дай поговорить с дядей!
– Вот что я хотел, – сказал Кузьма. – Поскольку силы у меня есть, Сережа, хочу я вернуться опять на работу в колхоз. Можно подыскать работу. Вот, например, насчет ремесел. Зимой многие без дела, привыкли пороги правления обивать да коридоры обкуривать… А ведь когда-то александровцы – это у меня живо на памяти – отличные метелки, деревянные лопаты делали. А грабли? Всю округу ими снабжали… А сани какие мастерили – на загляденье!.. Как думаешь, можно наладить такие промыслы? И колхозу выгода. У нас ведь сейчас метелка из обихода вывелась, деревянную лопату днем с огнем не найдешь.
– А что, надо подумать, – заинтересовался Русаков. – А ты с Чернышевым говорил?
– В прошлый раз разговаривал. Удочку к нему закинул, а он, видно, не клюнул: что ж, говорит, дело ладное, да выгодно ли колхозу, да есть ли умеющие, да пойдет ли это дело, да как скажут другие… Все же, мол, наша основа – это выращивание хлеба. Вот как мне ответил председатель. А здесь каждому дураку понятно, что выгодно! Было время, меня на такое дело калачиком заманивали, а сейчас я сам навязываюсь.
– Знаешь что, – оживился Сергей, – завтра, дядя Кузьма, правление. Приходи. Мы и обсудим.
– Что ж, я приду, – согласился Кузьма и протянул тетрадные листки. – Вот здесь, так сказать, кое-какой расчет сделал… чтоб видно было…
Помятые листки испещрены химическим карандашом.
– Ты прости уж за эту размазню. Дома чернил нет. Как Катька перестала в школу ходить, вот – плюну на карандаш и пишу…
Сергей взял бумажки.
– Вот отсюда смотри, – Кузьма оценивающе, пристально вглядывался в Сергея. «В плечах ты, что отец. И вообще… будто Павел – никакой разницы…»
– Присаживайтесь поближе. Сейчас мы с вами, дядя Кузьма, подумаем…
Кузьма не спеша достал из пиджака очки, из брюк платочек, также не спеша протер стекла и, водрузив очки на нос, приготовился к разговору.
