Текст книги "Генерал коммуны"
Автор книги: Евгений Белянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)
ГЕНЕРАЛ КОММУНЫ
1
Хопер устал после дождевого паводка, утихомирился и лег в свое всегдашнее русло, разметав по выгону коряги, бревна, песок, камни… И теперь легким паром курилась вода, у берегов терпкая, с запахом лежалого сена.
Прямо от Хопра начинались улицы Александровки. В гору взбиралась ухабистая Красавка, она соединялась с Майской, выходившей к широкому выгону и старым колхозным конюшням. А там, где в Хопер впадала безымянная речка, разделявшая село на две части, приткнулась у берегов узенькая, с высокими ветлами, Лягушовка. В летнюю теплынь до самой зари здесь ненасытно квакали лягушки, выхвалялись одна перед другой.
После работы молодежь собиралась на Лягушовке, как в клубе. Так уж повелось с давних пор. Здесь веселились до самого поздна. А потом парочки расходились по укромным местам… Не было покоя тем, кто жил на Лягушовке, но куда денешься: привыкли.
Притихло по-над Хопром село Александровка, притихло и задремало. Не слышно ребячьих голосов, заглох тарахтевший за выгоном трактор, забились по конурам собаки… И лишь неугомонные лягушки горланили в темно-синей тишине…
На крыльце у Катеньки Староверовой Иван. Прижимает к себе Иван Катю – а у самого голова, словно от дурмана, кружится… Слышит он Катино сердечко, и дышать ему от этого и трудно, и легко.
И слова у Катеньки какие-то особенные, ласковые:
– Ты уж, Ванюша, не обижайся на отца… Он у нас только порой сердитый-то, а вообще добрый, даже очень добрый.
Не уразуметь Ивану Русакову доброту Катиного отца. У конюшни так ошарашил чересседельником, что до сих пор красная полоса. И рубашку стыдно снять…
А Катя продолжает свое:
– Надоело мне от людей прятаться, все по выгону, да по выгону…
Еще сильнее прижимает Иван Катеньку – чего уж там, ясно, что надоело прятаться – и ему так хочется поцеловать ее.
Катенька вдруг задрожала вся, отшатнулась:
– Ой, Ванюша!.. Папка мой…
А Кузьма Староверов уже рядом. И как он подкрался: ни ворота не скрипнули даже, ни калитка не взвизгнула. Словно с неба свалился Кузьма.
– Опять здесь!.. Я тебя, паскудника, отучу. И тебе, девка, достанется.
Иван увидел в руках Кузьмы не то плеть, не то палку. Нет, с Кузьмой силой не ему меряться…
Хотел было Иван выскочить на улицу, но путь ему Кузьма загородил. Под быстрый шепот Катеньки – «беги, Ваня, ой, беги» – перемахнул через перила крыльца – да в огород Староверовых. А огород упирался в речку. Кузьма доволен: ага, не убежишь далеко!
Плюхнулся Иван в речку, что с ранней весны запружена, и, как был во всем, так поплыл на другую сторону, тяжело и размашисто работая руками.
Кузьма с досады ломал колючий кустарник – запутался в нем и всячески поносил Ивана.
– А еще на агронома учится, сопляк! Срам какой… На чужое крыльцо, как на собственное, заявляться стал… Проучу, проучу…
Иван тем временем с трудом вылез на скользкий, глинистый берег. Так и есть – сандалию смыло. Обидно стало: новая, брат Сергей в подарок ко дню рождения привез.
И отчего у Катеньки такой бедовый отец? Прямо как у Мартьяновых кобель: никому от того кобеля покоя нет, всякого прохожего облает и норовит за штанину схватить.
И, успокоившись немного, поплелся Иван домой, поеживаясь, всем телом ощущая мокрую, прилипшую одежду.
Пошел через выгон – ночь-то ночь, да вдруг еще знакомых на улице встретишь? Пристанут: мол, кто же тебя, Иван, искупал?
Мысли у Ивана были гневные. «Ладно, Кузьма, старайся. А нам с Катенькой все равно быть вместе!»
Полоска от луны стелилась по дорожке, словно боясь, что-Иван ненароком может заплутаться… Жалко Ивану новой сандалии, брюк жалко – были с иголочки… А дорожка – брось пятак – найдешь – вилась и вилась по выгону прямо к саду Русаковых.
2
А у Староверовых между отцом и дочерью – баталия. Мать, Марфа, не ввязывается, делает вид, что крепко спит, умаявшись за день. И хотя Кузьма не раз заглядывал в горницу и окликал Марфу – не откликнулась, не выглянула из-за ситцевого полога.
Дочка подвернула фитиль лампы, давая понять отцу, что пора кончать надоевшие эти разговоры. Но отец еще не остыл. Вернулся с огорода не то что злой, а просто в ярости. Бывает же так: хотел другого проучить, да сам попался. Угодил Кузьма по забывчивости в яму, до краев наполненную водой – сам когда-то рыл для яблонек… Пришел домой с надеждой увидеть дочку виноватой. Да где уж там!
Молодежь пошла, не то что раньше. Смех разбирает Катю, знает, что отец не простит за это – да разве остановишься. Одежда у отца мокрая, усы топорщатся, похожие на ржаную солому, к бровям и к усам кусочки глины прицепились. Стоит он перед осколком зеркала, зеркало в русскую печь вделано, и выколупывает непослушными пальцами эти кусочки глины из усов, из бровей, как никогда, сердитый…
– Вы бы, папка, под умывальник, – смеется Катя.
– Баста! Девять часов – быть дома. Ишь распустилась как – совсем совесть потеряла.
– И ничего здесь стыдного – ну, посидели… Чего плохо-го-то, папа? Ваня про город рассказывал… Интересно послушать – парень-то толковый, головастый.
Лучше бы Кате помолчать, а тут отца будто оса ужалила. Вспыхнул весь, под правым глазом синяя жилка обозначилась, Кровь мелкой дрожью заходила.
– Влопалась девка! В кого влопалась, дура! Головастый, смотри какой… Все они, Русаковы, одинаковые. Все одной веревочкой перехвачены.
– Вы же сами знаете, папа, – хорошие они.
– Запрещаю водиться с Иваном – вот мой весь сказ.
– Это почему?
– Запрещаю – и все.
– Да что вы, папа, так и будете за пазухой зло всю жизнь беречь?
Кузьма с минуту стоял перед дочерью, почти потеряв дар речи. Стоял, подыскивая весомое, грубоватое словцо, чтоб на место поставить несносную девчонку. Да где оно, это словцо-то? Был бы парень перед ним – матюгнул бы как следует… А здесь все деликатничай. Говорил Марфе – роди сына, спокойнее и для дома, и для души, а она удружила…
Вот, возьми, какая! Слова сказать не даст.
Кузьма, покачивая головой, засеменил в горницу. Но вскоре вернулся на кухню, то в печурку лез, то кисет с табаком искал, то спички…
«И чего им, родителям, надо – спали бы, на работу завтра! Будто молодыми не были», – вздыхала про себя Катя в постели и, приподняв из-под одеяла голову, насмешливо сказала:
– Папа, спать пора.
Отец пробурчал что-то, потушив свет, ушел в горницу. «Так и есть, разбудил мать», – подумала Катя.
Вполголоса, чтобы не слышала дочка, Кузьма отчитывал Марфу. Катя напрягала слух, но сон одолевал ее, хриплый голос отца становился далеким-далеким, а все слышнее чудился ей Ванюшин голос. И она сладко заснула…
3
Ночью над селом разразилась гроза. Сверкнула молния: как будто вспыхнуло все вокруг и тут же потонуло в кромешной тьме. И тогда, словно старая разбитая телега по мостовой, раскатисто прогрохотал гром. Стонали и дрожали стекла. Когда грозовые разряды были близко, то казалось, что рядом где-то взрывались бомбы – вслед за огненным вихрем раздавался оглушительный удар, один такой удар пришелся где-то вблизи Майской улицы, за выгоном…
В домах засветились кухонные оконца. Марья Русакова тоже зажгла лампу, на всякий случай.
Сын Марьи Сергей, лежа на кровати с папироской, мрачно слушал, как порывистый ветер вперемежку с дождем хлестал по стеклам окон и гулко барабанил дождь по железной крыше. Комната то и дело освещалась магниевой вспышкой. И всякий раз отяжелевшая, беременная Надя, жена Сергея, съежившись, припадала к Сергею.
– Какая все же я трусиха!
На улице вроде бы утихомиривалось. Все тише стучал дождь по стеклу. Туча уходила на восток. Но ветер изменил направление, и на Александровку снова низверглись потоки ливня. Ветер рвал с крыш солому, завывая со стоном, раскачивал в овраге ветлы, гнул к земле вишню…
– Что будет, Сережа, что с урожаем-то будет! – Марья бросала на сына тревожные взгляды.
– Да, пшеничку зыбинскую жалко, – понимая тревогу матери, тихо говорил Сергей. – Крупная пшеница. Примнет ее…
И Сергей тяжело вздохнул.
– Вот не везет. Как только уборка, так и дожди в придачу… будто в сельпо: к хорошему товару в нагрузку.
Марья привернула фитиль лампы, задернула в комнате занавески.
И вдруг в избе все вспыхнуло, словно зажглась одновременно тысяча ламп. В комнате виден был каждый предмет, даже фотографии на стене. И сразу за вспышкой дом потряс удар такой силы, что дом закачался, будто сложен был не из дубовых кондовых бревен, а из спичечных палочек. Сергея точно подкинуло – миг, и он был на ногах. Вскочили все: тетя Марья, Надя. Сергей подбежал к окну и распахнул его. Певучие удары колокола ворвались через окно. Наде стало жутко.
– Ой, горим, ой, горим!
Марья торопливо застегивала кофточку.
– Иван-то, как ушел – и не возвернулся…
– Не пропадет твой Иван. Известно где, на свидании с Катей Староверовой. А может, пришел, в амбаре спит…
Сергей, поспешно одевшись, выскочил на крыльцо. Темь – глаза выколи. Тихо по кустам шуршали капли дождя. А пожарный колокол бил и бил. Рядом послышалось чавканье, кто-то шел по грязи в сапогах.
– Это ты, Иван? – беспокойно спросил Сергей. – Что там?
– Не то старая конюшня горит, не то омет соломы.
– Мама, где лопата? Иван, найди лопату! – И Сергей схватил стоящие на крыльце ведра.
За огородами, на задах, горела старая-престарая, давно заброшенная конюшня. Высоко кверху взметнулось пламя. Кругом жарило – не подступиться.
Словно облили керосином – конюшня сгорела дотла. Раскидывая остатки, обуглившиеся чурбаки и головешки, мужики обсуждали случившееся.
– Вот был удар! Силища какая, запрячь бы на пользу колхоза! – говорил восхищенно комбайнер Аркаша Шелест.
– Кой день льет, – заметил горестно Тимоха Маркелов, – а пшеничка-то в поле.
Кузьма Староверов, бывший бригадир тракторной бригады, а теперь пенсионер, сумрачно добавил:
– Если так будет лить, погибнет пшеничка!
– Что и говорить, дядя Кузьма, полегла, так по земле и стелется…
…Сергей ушел с пожара последним. Небо просветлело. Возле дома в луже обмыл сапоги, медленно поднялся по ступенькам крыльца. На крыльце, закутавшись в шаль, ждала Надя.
– Старая конюшня сгорела, – сказал Сергей и с невольной грустинкой вздохнул: когда-то в этой конюшне назначали они с Клавой свидания. Ну, что ж! И грустинка эта не о Клаве Мартьяновой, а о чем-то большем! О чем – даже сам Сергей этого не знал. Бывает так… Налетит на человека вот этакое, и на душе немного грустно – чего-то жалко из прошлого…
Но об этом Сергей ни слова не сказал жене. Да и как сказать об этом. Как сказать, что со старой сгоревшей конюшней ушло что-то из его жизни…
Вместе с Надей Сергей вошел в дом. Иван, оказывается, проголодался и на кухне рыскал по шкафчикам.
– Как горело! – У Ивана радостное оживление. – Не туда ударило. Вот по клубу стукнула бы молния, как я рад был бы! Небось новый построили б, железом или шифером покрыли… Срамота одна!
4
В эту ночь в райцентре не спалось Петру Степановичу Волнову. Начальник сельхозуправления то с тревогой поглядывал в окно, то, выйдя на улицу, долго, в задумчивой позе, стоял на маленьком крылечке, накинув на себя поношенный, военного образца плащ.
«Все беды от этого дождя… Все беды…» – думал Петр Степанович.
– Петя, ты прилег бы, – просительно звала из дому жена.
Волнов молча кутался в плащ, вглядывался в сторону Александровки, там то и дело появлялись красные всполохи.
«Все беды от этого дождя…»
Размяв папироску, Волнов закурил. Еще неделю назад перед началом уборки он был доволен собой. Сам секретарь обкома Еремин «отметил» его и другим посоветовал по нему равняться. Еще неделю назад ровные валки ложились за жатками и в Александровке, и в Вишневом, и в Бельшине. Урожай обещал быть богатым, и Волнов по-честному сказал секретарю обкома о том, что район выполнит свои обязательства с лихвой.
– Тридцать центнеров возьмете с гектара?
Волнов поскромничал:
– На круг восемнадцать-двадцать, Виктор Борисович…
А теперь Волнова знобило от своих же слов, сказанных секретарю обкома. «Какой там – восемнадцать… если погода не установится, то клади – девять, десять… а то и меньше».
Волнов вошел в дом и, не раздеваясь, прилег на диван.
– Петя…
– Я здесь, Леночка. Мне уже скоро вставать… Сегодня у нас райисполком, так до заседания я хочу побывать в колхозах…
5
Всю ночь воевал летний дождь с ветром; сверкала молния, раскаты грома напоминали канонады давно утихших боев. К утру наступило безмятежное затишье. Из-за посветлевшего леса медленно выползал огненный шар. Золотыми блестками стала покрываться гора, заискрился Хопер. Утреннее солнце не скупилось на ласку. Мягкая синева уходила по тропинкам, вытоптанным скотом, до самого горизонта. В ярко-радужных красках начинал свою жизнь новый, зародившийся день…
Петр Степанович шел по зеленому шелковистому ковру выгона. Поодаль неторопливо плелся шофер Василий.
«Девять-десять центнеров… – Волнов погружен в раздумья, – их тоже надо еще взять. Райком – хорошо, но надежда на Батова сейчас плохая; пока он будет рассусоливать, уговаривать председателей, хлеб сгорит в поле. Здесь надо и самому мозгами шевелить. Решительнее надо, надо всех в кулаке держать. Иначе стыдно будет в глаза Виктору Борисовичу смотреть…»
Волнов мял сапогами мягкую после дождя траву, поглядывая на видневшиеся вдали дома Александровки. Село пряталось в ложбине. С одной стороны оно упиралось в гору, справа его огибал Хопер. От горы подковой шел лес. А за выгоном, насколько мог видеть глаз, сразу начиналась, переливаясь и лучах солнца, пшеница.
Шофер Василий поравнялся с Волновым.
– Может быть, в правление заедем, Петр Степанович?
Волнов вытащил из бокового карманчика брюк часы, щелкнула со звоном крышка.
– В Александровку не поедем, – сказал Волнов дружеским тоном, – давай, Василий, лучше в Пески. Иначе на райисполком опоздаем.
Василий понимающе кивнул головой.
«Нет, Петр Степанович… – Волнов вернулся к своим прежним мыслям, которые не давали покоя. – Нет, Петр… Надо брать все в свои руки, если ты хочешь, чтобы с хлебопоставками хотя бы в десятку первых попасть. Хочешь – не хочешь, одни разговорчики у Батова пока, а здесь нужна железная хватка… здесь баснями соловья не кормят. – И Волнов, вспомнив последний спор с секретарем райкома Батовым, с доводами которого он был не согласен, улыбнулся, – не прав ты, Михаил Федорович. Твоя надежда на председателей преувеличена. Вот она, правда-то, в поле… лежит пшеница, да какая… В этой обстановке людей распускать нельзя, даже вредно… поверь моему опыту, Михаил Федорович… чем тверже, тем лучше. Без приказа не обойдешься. Нужна дисциплина. Где дисциплина, там и порядок. Вот тогда и надейся».
И Волнов опять улыбнулся, будто он сейчас действительно был не с шофером, а с самим Батовым. Улыбнувшись, впервые подумал о Батове как о человеке умном, но порой чересчур доверчивом к людям. «Все доброта наша, все доброта наша, – сожалеюще подумал Волнов, – а решения мартовского Пленума говорят о другом, о большой ответственности…»
Волнов остановился, закусил травинку, и лицо его выражало усталость.
«Тебе, Петр Степанович, эту дисциплину наводить не впервые… Что ж, хлеб просто так не дается…»
– Ну, Василий, – с задумчивостью сказал Волнов, – поехали.
– Слушаюсь, Петр Степанович.
– А правда, Василий, хлеб просто так не дается? Его еще надо взять.
– Конечно, Петр Степанович, его еще надо взять.
В Песках Волнов нашел председателя. Разговор с ним не успокоил Волнова.
– Вы говорите, Петр Степанович, что и в такую погоду
можно взять не меньше тринадцати на круг? Навряд ли. Пять-шесть, куда ни шло.
Волнов понимал в душе, что председатель в общем-то прав. Но согласиться с ним не мог.
– В панику впали, Морозов, в панику, – грубовато бросил Волнов, – мне эти разговорчики не нравятся… Смотри, на бюро вызовем.
– Петр Степанович, в исполком опаздываем, – заглянув в кабинет, сказал шофер.
И это, может быть, спасло председателя от начальственного разноса.
Уезжая, Волнов был твердо убежден: уборку надо брать в свои руки.
6
Сергей задержался в поле. В темноте, возле своего двора, спотыкаясь о камни, он ругал брата: ведь сколько раз говорил ему – убери… Потом нащупал в калитке щеколду, дернул за нее и прошел во двор. Постоял немного – и прошагал к амбару: раньше в нем хранили зерно, а теперь в теплые дни обычно в амбаре спал брат.
Дверь открыта, а Ивана нет. Сергей оглядел дверь, поднял кем-то брошенную не к месту доску. Будить жену и мать не хотелось, решил лучше подождать загулявшего брата – вошел в амбар и, оставив дверь открытой настеж, сел на лежак. «Опять, наверное, возле Староверовых, – подумал Сергей, и досада взяла его, – а утром не добудишься и в поле как разваренная рыба».
Не выдержал, вышел во двор. Небо с востока светлело и, казалось, было ниже; редкие звезды гасли на глазах.
После смерти отца Сергей считал своим долгом держать брата в руках. А вот попробуй, вдолби ему – если мать за него горой! Чуть что: ты уж, Сережа, его не обижай! Все смотрит на него, как на маленького…
Долго ждал Сергей брата. Уснуть бы – да сон не шел. Загорланили петухи. Петухи горланят, а его все нет. Сергей не на шутку сердился. Вот уж, студентишка. Не надо было брать его к себе на практику. И не хотел. Уговорила мать, да и Надя ей помогла. Зачем послушался?
И вдруг из сада появился Иван. В трусиках и босиком. Одежду нес в руках. Увидев Сергея, оробел. Молча стал развешивать на бельевой веревке штаны, рубашку, пиджак.
– Опять угораздило, – сказал Сергей. – Насколько я помню, в прошлый раз что-то было подобное. Смотри, Иван, – скоро на тебя собак спустят.
– Ну, чего пристал… На этот раз я сам влетел. Поскользнулся…
– Шалопай ты, шалопай, – ухмыляясь, продолжал Сергей. – И чего ты к ней привязался? Ну, девчонка, как всякая девчонка…
– А ты чего к Наде привязался? – перебил сухо Иван и пошел к амбару: ему чертовски хотелось спать.
Сергей постоял немного во дворе и тоже пошел в амбар.
– Подвинься, я лягу с тобой, – сказал Сергей уже добродушно.
– Сереж, слушай, почему нас ненавидит этот Кузьма?
– А ты откуда это взял?
– Как откуда? Мы ему, что кость в горле. Злее мартьяновского кобеля Кузьма…
– Так ты… Из-за Кати.
– При чем тут Катя? – И Иван сердито отвернулся к стенке.
…Помнит Сергей времена, когда неразлучными были отец и Кузьма Староверов. Вместе фронт прошли.
– С Кузьмой у нас все пополам, – не раз хвалился отец, – и хлеб, и табак, и сама жизнь… Кто с нами Мазурские болота прошагал, знает ей цену.
До войны отец, как и Кузьма, был трактористом. Но в послевоенные годы на тракторе уже не работал. Все село захотело, чтобы отец председательствовал в сельском Совете. Именно в эти годы и закрепилась за ним кличка «Генерал коммуны».
В двадцатые годы в Александровке первая коммуна создалась. А потом на базе коммуны организовали колхоз. И назвали его сельчане – «Коммуна». Было в этом слове что-то доброе и родное, как память о боевом прошлом.
До войны отца на сельхозвыставку посылали, а после войны он тоже не последним в колхозе был… На собраниях выступал горячо, смело. Вот и сказал как-то на отчетно-выборном: каждый колхозник в «Коммуне» нашей должен быть генералом… А это значит – хозяином себя чувствовать… Быть генералом – и ответственность другая… Вот что я думаю когда о генерале-то толкую. Правильно говорю?
Об этом Сергей хорошо помнил. Колхоз после войны был слабенький, и когда укрупнили – тоже дело не пошло. Потому, видимо, в районе и решили: образовать в Александровке совхоз. Колхозники как один против. Отец – тоже.
– Рушить колхоз? Люди ради него через многое прошли, – говорил он, волнуясь. – Не просто в него вступали-то! Как же так теперь не считаться с людьми?
Вот в этом поединке за колхоз все и увидели в отце «генерала». С тех пор как завидят его колхозники, так улыбнутся: «Генерал наш идет». Уважением село не обходило его. Бессменно председательствовал он в сельском Совете…
Кузьма шутливо спрашивал друга:
– Ну, генерал, что делать будем?
– Что делать? Надо, чтобы колхозники хорошо жили…
Кузьма одобрял:
– Это ты, Павло, правильно придумал – увеличить приусадебные участки. Народ кормиться должон. Поступаешь справедливо…
Но однажды весной в село приехал председатель райисполкома и привез дурную весть…
– Распоряжение дано, – заявил он, – надо всем разъяснить.
Отец тогда возразил:
– Ну, а чем огороды помешали? Тем, что люди сытно живут?
– Огороды – это пережитки, – сказал председатель. – Это от кулачества. Неужели, Русаков, ты воевал за огороды?
– За Советскую власть.
– Ну вот.
Председатель райисполкома строго глянул на Русакова.
– Видно, ты частной заинтересованностью собираешься колхоз поднять? – И повысил голос: – Не выйдет! Не разрешим! Не теми методами хочешь ты, Русаков, благополучие в дом принести!
– Значит, никак…
Председатель райисполкома вплотную подошел к отцу. Это Сергей хорошо помнил.
– Такое разъяснение есть: отрезать у всех до минимума, а кто не выработал трудодней – совсем… Нечего церемониться!
Не забыть Сергею унылого дождливого вечера, когда, не стряхнув воду с плаща, в дом вошел Кузьма.
– Павло, неужто правда?
– Правда.
Кузьма стоял молча. Было заметно, как мелко, будто в ознобе, тряслась левая, раненая рука.
– Так вот что, – сказал он, – ты хоть и власть, и сила, и генералом коммуны зовешься, а резать огороды не дам… Понял? А сам придешь отрезать – режь, но забудь нашу дружбу!
– Пойми, Кузьма…
– Не хочу ничего понимать, я тебе все сказал…
Отец просыпался ночью от удушливого кашля.
– Тяжко тебе? – спрашивала мать.
– А думаешь, легко!
– Откажись… Послушайся Кузьму.
– Ты что, с ума сошла? Без меня под горячую руку мало ли каких дров наломают… Нельзя этого делать, Марья.
Огороды были урезаны, и с этих пор Кузьма перестал бывать у Русаковых. Отец тосковал по другу. Иногда подзывал к себе сына, брал за плечи и говорил ласково:
– Сбегай за Кузьмой… Или нет, скажи лучше, что я, мол, вечерком приду. Пусть будет дома… – вдруг легко отдергивал руку, говорил другое:
– Не надо, я сам.
И вечером оставался дома.
Постепенно отношения между семьями стали холодные. Ходили слухи, якобы Кузьма давно простил бы отцу, не приди тот резать к нему огород сам. «А то, вишь ты, сам пришел! Ну, а если бы тебя послали голову рубить?»
Только в тот год несчастье семью Русаковых постигло… Зимой отец на тракторах в леса Саратовской области ездил – строить клуб в селе собирался. В поездке простыл сильно, заболел воспалением легких. Под новый год умер. Хоронили его с музыкой, всем селом. Кузьма на похоронах плакал.
– Вот и пойми ее, жизнь-то… – слушая, как во сне что-то бормочет Иван, думал Сергей.
Почему ненавидит нас этот Кузьма?
Сергей заботливо накрыл Ивана одеялом. В амбар просачивались первые лучи. На дворе уже копошилась по хозяйству Надя. Сергей вышел к жене.
– Ну что тебе не лежится? Зачем все это? Глядишь – оступишься ненароком, беду наживешь.
– Да я по мелочам, – оправдывалась Надя, – вот кур выпустила да корму им дала.
Сергей взял жену за руку и, вглядываясь в ее бледное, отечное лицо и глубоко запавшие темные в утренних сумерках глаза и видя, как тяжело, неуклюже она ступает и осторожно несет большой свой живот, думал о том, как трудно ей, и жалел ее.
– К тебе Аркаша Шелест приходил, – сообщила жена.
– А зачем я ему? Опять небось с Остроуховым сцепился.
– В самом деле, шкурник ваш Остроухов. И почему до него рука начальства не доходит?
– Что он сказал-то, Аркаша?
– Известно что! Возмущался… Почему Чапай не хочет платить Румянцевой? Что она – иль не колхозница!
– Успокойся, Надя: заплатит Чапай как миленький.
Из дому вышла с ведром Марья, мать Русаковых.
– Сходи, Сережа, за водой. А что Ивана не будите? Завтрак готов. Опять небось явился на рассвете.
– С вашей легкой руки, мама. – Сергей взял ведра. – Вот сушатся его портки.
Тяжело вздохнула Марья и, поправив платок, покачала головой.
– И в кого такой непутевый уродился.
Пока Сергей ходил за водой, Иван поднялся и теперь делал во дворе зарядку. Потом попросил брата полить ему. Вода тонкими холодящими струйками стекала по крепкой, упругой спине.
«Отъелся на мамашиных-то хлебах, – шутливо подумал Сергей. – Как бык стал…»
Иван выпрямился, Сергей подал ему полотенце.
– Поедешь сегодня во вторую бригаду.
– Я у тебя вроде посыльного. Может быть, еще куда-нибудь поехать? Когда я только комбайн свой получу!
Пошли завтракать. За завтраком Марья тихо, грустно говорила:
– Я и сама толковала покойному: иди, мол, объясни Кузьме, в чем дело-то… Уважь его, скажи, что ты не виноват. Не пойду, – уперся. – Он что, маленький или глупый? То ж воин земли русской…
– Если так, – лицо Ивана от подбородка до ушей стало пунцовым, брови насупились, – если так, пусть Кузьма и остается со своей обидой. Разве он колхозник? Не стал бы пенсию ему платить.
– Что ты говоришь? – ахнула Марья.
Сергей, пивший чай и мирно слушавший до этого мать, резко двинул ногой табурет.
– А ну повтори, что сморозил!..
– Выгнал бы я его из колхоза.
Сергей медленно встал из-за стола.
– Ишь ты каков.
Надя и мать, перебивая друг друга, с тревогой уговаривали Сергея.
– Ради бога, успокойся, Сережа, да он по глупости, Сережа…
Иван потупил глаза.
– А что его, Кузьму, жалеть… – пробормотал он, – какая польза от него…
– Ты мне это выбрось из головы. Вырос дубина, а ума… Ты думаешь, и вправду колхозу так поможешь? – Сергей набросил на себя пиджак. Воцарилось тягостное молчание.
«Ишь ты, красавчик…» – раздраженно думал Сергей, вглядываясь в лицо брата; не досталась Ивану гладкая суховатая кожа с глянцевым коричневым оттенком, как у него, Сергея: наградили родители младшего пухлыми румяными щеками, при малейшем волнении сразу покрывался пунцовой краской. Небось хотела мать сестренку, да в самый последний момент раздумала…
«Пижон несчастный, – горячился в душе Сергей. – Брюки в расклеш, два разреза на пиджаке, а извилин, видимо, маловато! Нарядили на свою голову».
– Скажи мне по совести – ну почему такие Иваны на свет родятся?
Иван молчал.
– Люди родятся для дела… А ты?
– Сергей, хватит. Нет у меня ни злости, ни подлости.
В прихожей тяжело зашаркали сапогами. Пришел Шелест, и Иван обрадовался ему. Разговор с братом угнетал его. В общем-то чушь сморозил, да как это доказать брату. Уж больно строг… И до того упрям… Ну, на что мне этот Кузьма сдался, пусть, леший его возьми, живет на здоровье!.. А что он отцу не был другом, об этом Иван и сейчас Сергею мог бы сказать…
Но Иван ничего такого не сказал.
Ввалился в горницу высокий, широкоплечий Аркадий Шелест.
– Сергей Павлович, когда это кончится? Почему колхозница должна выпрашивать свое… Заработала – отдай! Как будто не для нашего колхоза постановления писаны…
Иван воспользовался приходом Шелеста и незаметно выскользнул из дому.
