Текст книги "Генерал коммуны"
Автор книги: Евгений Белянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)
4
Аграфену Котельникову учить не надо. Она прожила свою жизнь, а ты, Марья, еще проживи ее.
Аграфена вот уж какое время приглядывается к жильцу в угловой комнате; и лицом чист, и душой хорош – на своем веку видела всяких, чего-чего, а распознать умеет. «По нюху», – смеялся муж Степан. «Черт паршивый, пусть по нюху, что же в этом такого, – сколько нас, девок, замуж повыдавали за вас, кобелей, а счастье все обрели? Марья – наша дочь, мое дитя, и счастье я ей сама найду».
Третий год искала Аграфена Марье жениха: нельзя девке долго в невестах засиживаться. Хоть под глазами и рябинки, с детства еще, и не так статна – все равно девка видная. Если кто и скажет словцо в осуждение, то врет как сивый мерин. Марья – девка хорошая, справная, душевная, работящая, а прилюбить никого не прилюбила. Уж больно смирна, и в кого такая? В роду-то все как люди. Тетка Матрена разве? Да и та окрутила какого-то солдата, на Восток с ним уехала. Нюра тож. Ксенька в девках засохла.
Они, мужчины, какие: скорее женятся на женщине, чем на девке в двадцать восемь-тридцать лет.
И Аграфена старалась. Приглядела Сережу Балашова, соседа по квартире. Каким только серебром не рассыпалась! Глаза узенькие, масляные, прямо не знает, чем угодить, па языке мед – на три самовара хватит.
Сам Степан в усы усмехается:
– И к чему, старуха, канитель заводишь? Следила бы за Борькой – распустила, на голове ходит. А у Сергея небось своя невеста есть, грамотная и понимающая. А Марья? В шестой не перевалила, ни в зуб ногой.
– Дурная башка ты, ему хозяйка нужна, дельная, чтобы вышивать умела; квартиру получат – чтоб убрала; стирать, щи варить.
– Ты послушай, что люди говорят.
– На чужой рот пуговицы не пришьешь. А о дочери думать – моя забота. Ты как и не отец, одни подковырки, – на нефти помешался. Хоть бы денег побольше приносил.
А с Марьей у Аграфены особый, наедине, разговор:
– Рот разинула, думаешь, сама ягодка упадет. Вишь, парень ладный, без присмотра. Аль только ругаться да с матери требовать? Вон какая: в руках все есть, а в голове ничего нет.
– Что ты, мама, пристала… что репей.
– Упреждаю, как мать: не зевай, Марья. Своего счастья другим не отдавай, хозяйкой будь своего счастья – вот что!
Тетя Груша, как звал ее Сережа, была неплохая женщина – семью свою любила и мужа; сама работала с утра до вечера: на семью надо было и постирать, и приготовить, и обшить ее. И по характеру добрая. Если и был изъян – дочь; жаль было Марьи: уж больно кроткая, года проходят – в девках засыхает.
В этот день Аграфена два раза выходила на лестницу – ждала Сережу. Всегда вовремя дома, а сегодня что-то задержался. Мужчина хоть и умный, инженер, а без рук – все они такие. Нужна женская рука.
Днем инженер обычно ходил в столовую, а ужинать она его не пускала – там и чай-то что помои. Сережа стеснялся, но она настояла. И вот теперь волновалась, ждала не стучат ли по лестнице кованые сапоги. Выйдет на лестничную площадку– нет, не слышно. Одни ребятишки озоруют, по перилам катаются, черти окаянные, – намедни один свалился, чуть богу душу не отдал.
– Я вам! – кричит Аграфена и грозит кулачищем; хоть и женский, а двинет – будь здоров! Сильная.
Не на шутку стала волноваться. И вдруг кто-то стучит по лестнице. Выскочила – Борька, сын младший, поднимается. Сразу заметила: куртка в грязи, а вчера только стирала, в школу выгладила.
– Ах, сукин сын, марш в угол! Ремня захотел?
– Да я, мама, не нарочно… дядя гнался.
– Озоровал, вот и гнался. Иди в угол, – примирительно говорит Аграфена и, недовольная, идет на кухню – пирог совсем остыл. И духовка что-то не ладится. Говорила Степану мастера позвать, но словно в доме хозяина нет.
А из кухни вышла – никак, Сережа:
– В угол становиться научат, а душу вложить…
Сережа. По голосу угадала и сразу приметила его настроение. Не в духе. Снова прикинула: всем хорош. И бледность в лице – благородство; и уста – вишневый сок, и в глазах– синева; сразу видно: не заласкан.
– Да так я его, мошенника, озорник первой гильдии, – выворачивается Аграфена. – Ну ладно, ради Сережи прощаю. Не в угол – ремня тебе отцовского.
– Тетя Груша, вы не сердитесь, морщинок меньше будет!
– Морщины… Война – морщины, каждое горе – морщины… так и клались.
Сережа у себя в комнате возился, а у нее на столе – пирог с малиной; узнала потихоньку, что любит пирог с малиной Сережа. Дождалась инженера и усадила вместе с Борькой, как братьев. А сама в свою комнату: здесь ли Марья?
– Что ж ты, Марья? Чай пить просила… – И тихо: – Почаще на него поглядывай, лишний раз взглянуть на приятное – не во вред здоровью.
И любила, пожалуй, Сережу больше всех сама Аграфена.
5
Не такие уж года, чтобы Сережа мог отчаиваться. Но даже маленькая неприятность не проходит бесследно. У молодого, неопытного человека она часто на долгую жизнь оставляет рубец.
Инженер Лукьянов не верил в это.
– Ты молодой, забудется. И стоит ли обращать на все внимание? Мой совет: когда говоришь, немного оставляй при себе. А Дымент что? Он – начальство, он должен быть осторожным. Ему спотыкаться никак нельзя. Лучше давай зайдем ко мне… такая наливка!
Сережа поколебался и пошел с Лукьяновым. Черт с ним, Дыментом. Лукьянов, может быть, и прав.
Вел Лукьянов какими-то закоулками, по доскам, переброшенным через траншеи, по гребням котлованов. Спотыкаясь, добродушно ругался.
– Впрочем, на мою бабу шибко не обижайся. Когда ее ужалит пчела, своенравна, как все.
Своенравность жены Лукьянова Балашов испытал сразу. Какая тут наливка – Сережа думал, как бы уйти потихоньку. Хозяин растерялся, ему тоже было неудобно.
– Может быть, чайку?
– Нет, нет, меня дома ждут. Я совсем забыл.
– Ладно, не скромничай. Девушка? Славная, синеглазая?
– Девушка.
Сережа на все был согласен, только бы уйти из-под острых глаз жены Лукьянова.
– Небось наливкой угощать привел, пьяница!
– Да я так… по дороге.
– По дороге… Вы его спросите: сколько он денег в получку принес?
Сереже было стыдно, что так получилось. Домой идти расхотелось. Навязчивая в своих заботах тетя Груша наводила тоску. И он долго плутал по кварталам, заглядывая в окна недостроенных домов, обходя кирпич, кучи песка и глины. Высокие краны, как большие птицы-ястребы, казалось, приветливо помахивали ему стрелами-крыльями. Он вглядывался в голубое безоблачно-осеннее небо, недовольный собой и растроганный картиной раскинувшегося большого строительства. Город нефти он представлял себе совсем другим: по уличным канавам должна была течь нефть, черная, с серебристым отливом. Он перешагивал через нее по доскам, ощущал неприятный запах… Это было в представлении, в тех снах, которые он видел. А в этом городе нефти нет, а есть кирпич, глина, машины. Здесь обычная стройка, а нефть там, за городом, в широкой степи, обозначенная десятками вышек, уплывающих куда-то вдаль, к Каме. Очень жаль, что он не был на этой Каме, – говорят, хороша река, вольная. Да, в жизни часто бывает не так, как хотелось бы.
Навстречу ему шли школьники. Они баловались, ударяли по спине друг друга портфелями. Сколько лет, как он окончил школу и не переступал порога ее? И ему стало жаль детства. Мальчиком он ходил за три километра, школа была за речкой. Бывало, возвращаясь из школы, он непременно останавливался у плотины и мог часами смотреть, затаив дыхание, как барахтаются «мельничные» утки. В руках – портфель, за плечом полуботинки, желтые, какие он хотел. Жалко их, лучше босиком.
В шестом классе его, Сережу, постигла первая неприятность. Когда после переэкзаменовки спросил учителя, перешел ли, – тот усмехнулся, оставив на Сережином сердце первый красненький рубчик обиды:
– Перешел. Из одного класса в тот же. На другую парту.
Потом он был старше, кажется, в восьмом. По вечерам на улице играли в «откровенность». Светке Крыгиной задавали вопросы:
«Костька нравится?» – «Нет». – «А Сережка?» – «Не знаю». – «Кто ж знает? А еще честно играешь, да?» – «Не знаю». – «Сережка нравится?» – «Да».
Тогда их поставили спиной друг к другу и считали до трех; если они повернутся в одну сторону, то их отправят «гулять». Света задержалась и повернула голову, как ей казалось, в сторону Сережки.
– Мы в разные стороны, – сказал он.
– Нет, в одну. – Все хотели, чтобы они пошли вместе. И пошли в наказание – повод для сближения, который существует в играх. По дороге он набрался храбрости и, взяв Светку за руку, поцеловал.
«Спасибо», – тихо сказала она; в ту ночь он плохо спал, мечтал.
Детство расплескалось янтарными каплями. Где Светка? Если бы сейчас все было по-старому!
В девятом, да и в десятом он был каким-то другим, даже для самого себя непонятным. Мама говорила, что это переломный возраст; вот кончится он, и тогда неудовлетворенность собой пройдет и вообще желание скорее покинуть детство покажется смешной глупостью. И воспоминания о детстве будут всегда волновать.
Как-то весной он отнял у Светы Крыгиной дневник и все прочитал про себя. Это было неожиданное откровение. Это было больше, чем он думал. Сначала он прочитал сам, а потом дал другу. «Мальчишница», – насмешливо бросил тот, и он тоже поддержал, хотя было очень приятно, что Света все-все писала о нем:
«Я люблю Сережу, и, когда вижу, что он с другими девочками, я теряю самообладание. Я не могу больше таить в себе все…»
«Никто меня не знает такой, какая я на самом деле. У одного человека есть возможность узнать меня, но кому я нужна? Ведь сейчас во мне все поддельно: и грубость, и резкость, и холодность, иногда я бываю лицемерна, и, если меня сейчас так добивать, как Сережка, я могу остаться такой».
«Ведь Сережа не знает, что я каждый день жду его, хотя знаю, что он не придет, а все-таки надеюсь. Жду. Ну что ж, видно, мне так и не завоевать его сердца. Он слишком непостоянен. Девочек много, и у него глаза разбегаются…»
«Все-таки он хуже, чем я ожидала. Он не замечает меня. Да, видно, это жестокая ошибка. Я думала, что он порядочнее многих мальчиков, что у него высокие стремления… у него в груди не сердце, а кусок льда».
Где теперь Светка? Каким ветром сорвало одуванчик и унесло?
Эти странички из дневника он вырвал, и они блуждали с ним на дне чемодана все время.
Если бы Дымент все это знал. И был ли он в жизни когда-либо мягче? Сухарь.
Сережа вспомнил детали своей ссоры с Дыментом.
– Разработкой проектов сооружения связи занимаются проектно-монтажные тресты, институты, Гипротяжмаш, Гипронефть. Вот и попробуй там скоординируй, – зло бросил ему Дымент. – Нашлют мальчишек, они и крутят, и крутят. Твой проект забракован, как нецелесообразный. И не мешай мне… своими детскими забавами.
– Мне двадцать пятый.
– Я не девчонка, мне твои года не нужны.
Словно он никогда не мог говорить по-другому, мягко, сердечно. Сухарь.
Почему люди так грубы? Неужто сама жизнь толкает? И Сережа, меся ногами глину, смешанную с цементом, алебастром, известкой, возмущался. Возмущался всем плохим, что он видел в людях, возмущался Лукьяновым, его пассивным отношением к жизни.
Так незаметно он дошел до дому. Медленно поднимался по лестнице, смакуя папироску. И курил-то для того, чтобы забить табаком горечь.
…Светка – маленькая, курносая, из детства, и Дымент – большой, грузный, с мешками под глазами и тяжелым, пасмурным сердцем.
Он чувствовал, как холодеет его собственное сердце. И даже Борька и Марат, летевшие по лестнице и чуть не сбившие его, не обрадовали.
– Дядя Сережа!
Он улыбнулся, но не той приветливой улыбкой, которой он всегда встречал ребят, – в ней было больше холода.
– Меня опять в угол ставили, – шепнул потихоньку и с удовольствием Борька, – мама, ух, злая… из-за Марьи.
– Ну? – неопределенно спросил Сережа, подумав: «Идти ила нет? Меня самого в угол поставили».
– Мы уроки к Марату учить, – тараторил без остановки Котельников. – Воробья поймали, чик-чилик… быстро он оклемался.
Сережа прошел к себе. На кухне знакомый голос:
– Ох, небось проголодался, чугуна мало.
Лег на железную койку. В комнате, пустой и необжитой, еще своего было мало: стол принес с работы, кровать взял у Котельниковых, стул – тоже; свое – этажерка с книгами да приемник, студенческая память.
Болела голова. По-прежнему мучили Светка, Дымент и Лилька.
Лилька примешалась как-то некстати. Познакомился с ней еще в научно-исследовательском институте, где он работал первое время. Там-то у него и родилась мысль о комплексной телефонизации. Бывая в командировках в различных городах на заводах, он утвердился в своих мыслях. Лиля была первой, которая одобрила, поздравила. Но там он не смог претворить свои мысли в жизнь. «На нефти у тебя возможностей во сто крат больше», – говорили ему, и он поехал искать свои возможности. Она тоже поехала – в экспедицию, и должна скоро быть в городе, вероятнее всего в конце года.
Лилька не действовала, как Светка. Это была проза, а то– поэзия, расплескавшееся янтарными каплями детство. Как права мама!
Лиля не смешивалась с воспоминаниями, это было что-то другое: в ней не было необходимости, когда грустно; он вспоминал о ней в веселые минуты, когда на душе тепло, а на улице играло солнце. Или после дождя, когда капель так звонко бьет, так будоражит, что хочется прыгать, как мальчишке, прыгать и веселиться.
Болела от грусти и дум голова, в больших, неизведанных мечтах проплывало детство…
Сережа вздрогнул. Стук в дверь повторился, пожалуй чересчур осторожный.
– Войдите.
Дверь приоткрыла робкая и смущенная Марья.
– Входите, входите.
Марья робко прошла, опустив большие, нежные и грустные глаза.
– Вы не хотите кушать? – вдруг смело спросила она.
– Совсем нет.
– Тогда я пойду.
– Нет, зачем же. Оставайтесь. Садитесь.
Она присела:
– А у вас грязно. Я бы убрала, но вы ключ унесли.
– Да-да…
Сережа с интересом рассматривал ее. Чудная девушка, душа так и светится. И почему природа так обидела, зачем она сунула ни к чему эти рябинки под глазами, зачем сделала нос большим, расплющенным и губы узкими, длинными? Все топорной работы. Марья, смущенная, медленно покрывалась краской под его взглядом – и все в ней кипело. Румянец и возбуждение как-то по-новому осветили лицо: менее заметны рябинки, да и вообще лицо уходило на второй план, выделялись глаза – лучезарные и большие, они были тревожны и печальны.
Сережа поежился, словно прочитал неположенное. Марья встала:
– Я пойду.
Он не задерживал. Все равно разговор не клеился.
6
Добыча нефти обычно проходит две стадии. Сперва скважины фонтанируют: в пласте достаточно заложено движущей силы – газа или водонапорной энергии. Но вот наступает период «увядания». Нефти еще много, но пласт не отдает ее на поверхность земли, как бы прижимает. Природные силы исчерпаны. И тогда «гаснут» фонтаны, уступив место глубоким насосам. Иной раз такое Садыя замечала и в людях. Энергии хоть отбавляй, а вот «отфонтанируют», встретятся с трудностями – и обмякнут, отойдут в сторону. Садыю всегда это удивляло.
Только что закончилось заседание бюро горкома партии. Не расходились еще: тревожило наболевшее.
– Я все же просил бы вас, товарищ Бадыгова, – начальник строительства Лебедев морщился, тоскливо смотрел в сторону, – я хотел бы пойти на нефть, в производственный отдел.
«Нюни распустил или запала не хватает…» – подумала Садыя, уставшая от заседания. Лебедев ей надоел со своими просьбами о переходе на другую работу; в голове еще сидела мысль о людях, которые сначала «фонтанируют», а затем «гаснут».
– Мнение горкома есть определенное… работайте. Пятнадцать домов, хлебопекарня, баня, магазин должны быть сданы в срок. Мы же не в куклы играем, товарищ Лебедев!
– Я никогда не играл в куклы. Но подвоз стройматериалов не от меня зависит. А сообщениями подорожных строить не будешь.
– А жаль, что в детстве не играли в куклы. Надо бы поиграть, чтобы теперь заниматься более взрослыми делами. Вы прохлопали, а теперь хотите, чтобы я за вас составы подавала?
Садыя улыбнулась: «Гаснут фонтаны, уже нужны глубокие насосы».
Лебедева оттеснил Ибрагимов, второй секретарь горкома; он нервно теребил полу добротного пиджака.
– Мы вынуждены на фонтанных скважинах устанавливать штуцера малого диаметра, чтобы задержать приток нефти. Транспорт не успевает вывозить нефть из пределов республики.
На стене, рядом с широченными листами ватмана – геологической картой нефтяного месторождения, – висела другая, самодельная, с нанесенными Садыей пунктирами, обозначающими магистральные трубопроводы. На север – до Перми, на запад – до Горького, на Ярославль, Рязань, Москву…
– Что будем делать, товарищ Бадыгова? Восемнадцать новых скважин. – Панкратов, начальник управления, медленно ходил по кабинету, как бы рассуждая сам с собой. – Обычно, ну, нашли нефтяную залежь. Наступает период изучения – долгий, я бы сказал, период. Определяются ее размеры. Шаг за шагом, от скважины к скважине буровики подходят к границам месторождения. Когда-нибудь достигнешь контура, и можно составлять план разработки по всем правилам геологической науки. Годами складывалась такая практика. Слишком дорого пришлось бы платить за каждую ошибку. Но вот здесь, у нас, все перевернулось, все не так. Начиная с Шугуровского участка, никто не может угнаться за разведчиками. Широта охвата… – Панкратов иронически улыбнулся: – Помнишь, Садыя Абдурахмановна, речку Степной Зай, как переправлялись и как вы вместе с поклажей угодили в воду?
– Помню, Илья Мокеевич.
– Я ведь вас тогда вытаскивал.
– Вы…
И опять зашагал Панкратов, продолжая как бы про себя:
– Нефть идет половодьем, Камой. Да-да, рекой. И никто не поспевает принимать ее. Александр Муртазович, память ему вечная, как сейчас помню, однажды протянул мне образец породы, только что вынутой из скважины, и сказал: «Каково!» Я показал работникам обкома. Смотрели – ничего примечательного не было в осколке песчаника. А для меня этот темный шершавый камень тогда был очень ценным подарком. Как сейчас помню, завернул я его бережно в бумагу, и сразу проступили пятна – маслянистые ржавые пятна, а по душе были. Значит, вон куда пробираются нефтяные пласты! А теперь нефть идет половодьем, Камой. Да-да, рекой. И никто не поспевает за ней.
– Товарищ Панкратов, лирические отступления – дело приятное, но о поэзии позаботятся другие люди; для них она – мать родная, а для нас – нефть! – перебивает Ибрагимов.
Панкратов, широко расставив ноги, останавливается у карты. Лицо его, широкое, с глубоко сидящими хмурыми глазами, улыбчиво: от природы такое.
– А для нас нефть… – Он смотрит в окно; через форточку доносится скрежет бетономешалки, под самым окном, мешает говорить. – Что же не уберете? – И опять тот же нахмуренный взгляд. – От головного участка до Камы вырыты траншеи и сварены трубы. Задерживает Кама. Надо там прорыть по дну траншеи. Пока водолазов не хватает, с волжского участка перебрасываем. В общем – точка. И зимой будем работать, а через Каму нить проложим.
– Теплые слова начальника, – пожимает плечами Ибрагимов. – Между прочим, у него всегда так. Натура такая. Когда к стенке прижмут, он и пошел философствовать. То ему песчаник в руки дали – и нефть его всколыхнула, то начнет распевать, с какими трудностями наши первоискатели нефть в Бавлах нашли, – и пошел, пошел, как по маслу… слушай, и все. Красиво говорит, с улыбкой, заражает, черт, и отведет от главного вот что. Рассказывали мне из обкома товарищи, бригада приезжала. Так он их от вышки к вышке водил: вот, мол, это первая, так сказать, «открывательница», а вот на этом участке однажды зимой буровики от волков отбивались. А вот на этом месте, где город растет, мол, холмистая равнина была, горсточка деревенских изб да две вышки разведочной партии, пришедшей сюда в пятьдесят втором году.
Панкратов весело похлопал по плечу Ибрагимова:
– Ну ладно, дорогой, у каждого есть своя слабость. Пора мне заняться только буровиками; я все же до мозга костей буровик – кому-кому, а Ибрагимову это надо знать! Брошу я скоро ваше управление с этими траншеями. Займусь нефтью.
– Садыя Абдурахмановна, – Ибрагимов показал пальцем, – всегда он такой!
Панкратов подошел к вешалке, накинул плащ:
– Садыя Абдурахмановна, на отчетно-выборном партийном собрании вы меня можете крыть как полагается, по совести, но вот парторг, как хотите, нужен крепкий, из нашей братвы, нефтяников. Иначе как же? Ну, я поехал.
Когда Панкратов вышел, Ибрагимов улыбнулся:
– Прямо историк, язык подвешен чертовски. Никому другому, а ему писать историю рождения нашего города нефти.
Члены бюро – буровики, каменщики, начальники строительств – прощались, пожимали друг другу руки. Рука Садыи – маленькая, жесткая. Каждому хотелось ощутить ее твердость.
– Ну, Фанис Григорьевич, вы действуйте. Меня беспокоит Лебедев, и заменить нельзя. Вообще страшное дело – замена, сколько их там было. Если на некоторых нажимать– они гору свернут. Но прежде надо понять такого человека.
– И глубокий колодезь все же имеет дно, – ехидно кивает Ибрагимов.
Садыя хитро улыбнулась:
– Ладно уж, Фанис Григорьевич.
Неожиданно резкий, тревожный звонок. Телефон.
– Что? – Садыя сжимает трубку. – Хлынула нефть? Девонская скважина? Это хорошо. Это хорошо, – повторяет Садыя, обращаясь к Ибрагимову. – На сорок второй нефть ударила фонтаном. Я на буровую. – И уже в дверях, накидывая плащ: – Фанис Григорьевич, если мальчики будут звонить – пусть не ждут. Вот тетя Даша уехала в гости, на душе одно беспокойство. И не поедят, как люди. Ух, эти мальчишки.
И по дороге на буровую Садыя еще не успокоилась: «Ух, эти мальчишки… Были бы девочки – совсем другое. Девочка в восемь лет – маленькая хозяйка, в четырнадцать – большая, а в шестнадцать, как Славик, может взять на свои плечи все. В шестнадцать лет татарская девушка – что орленок, расправляющий сильные, окрепшие крылья, ей и старики кланяются».
В «газике» трясло. Ржавчиной краснеет по обочинам трава. Деревья почти голые; лишь кое-где остались золотые крапинки – надежды уходящей осени. В ушах легкий звон. Не то Садыя устала, не то в машине простыла: с пустых лощин несло холодом.
