Текст книги "Генерал коммуны"
Автор книги: Евгений Белянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)
49
Еще недавно Славик влюбленными глазами следил за Ксеней; он ходил по пятам за ней, стоял под лестницей, когда она поднималась и щелкала замком, унося с собою таинственность и запах духов. Он замечал ее платья, которые она меняла часто, старался увидеть, как она возвращается с работы.
Теперь Славик думал о Сереже; его тянуло к нему, но он боялся быть надоедливым. И Ксеня влекла… Мальчишечье сердце само не знало, что для него нужно: любовь или дружба?
В субботу, после школьного вечера, Славик увидел Ксеню. Она была радостная и что-то настойчиво говорила Аболонскому. Славик спрятался. Они прошли, и он слышал, как она заперла дверь и проверила изнутри – заперта ли? Что-то укололо в груди. Он понял все, стало тяжело дышать. Вышел из подъезда и пошел прочь. Но вернулся, кружил возле дома, снова уходил и приходил, вглядывался в знакомое окно. Свет не зажигался. Но вот вспыхнул свет, и он узнал тень на занавеске. Она надевала кофточку, но протянулась чужая рука и не давала этого сделать; затем то, чужое, темное, нагнулось, и Славик догадался… он целовал ее в грудь.
Раскрылась самая противная, самая ненужная тайна.
С больной душой Славик почти бежал к тому, кто еще мог его спасти. Он поднялся по знакомым ступенькам и с трепетом, боязливо позвонил. Открыла Аграфена, немного удивленная, увидев Славика.
– Мне Сережу.
– Проходите, он, пожалуй, уже спать ложится.
Сережа действительно ложился спать. Славик одним духом рассказал все: и что он больше не любит Ксеню, и что она противная, гадкая женщина, и что, кроме мамы и Марата, у него никого нет, и что они его не поймут, и он не может этого сказать им, и только он, Сережа, должен выслушать его…
Сереже стало жалко мальчишку: он перед ним был как на ладошке. Но Сережа не знал, что сказать, как помочь. И вдруг, весело обняв Славика, он притянул его к себе, – в глазах мальчика такая доверчивая чистота; Славка легко подался, положил голову на его плечо, и Сережа почувствовал теплое, нежное прикосновение разгоряченного лица.
– Ну что ты, разве я тебе не друг?
Славка схапал Сережу и с восторгом и упоением закричал:
– Ты правда мой самый верный друг?
Они сидели и говорили, и говорили.
– Кажется, я долго теперь не буду любить.
Сережа засмеялся:
– Будешь любить. Не зарекайся, я тоже когда-то говорил так, а теперь люблю. Хочешь, я тебе все, все расскажу о Лильке.
– Прямо-таки все?
– Все, до крупинки все. Только надо час, а может, два рассказывать… Сначала о Светке. А время позднее.
– Я позвоню маме. Она разрешит, честное слово.
Вместе со Славиком Сережа сходил к автомату. Он догадывался, что Садыя отчитывала Славика и Славик не оправдывался, а только просил разрешения остаться ночевать у друга: «Мам, он самый верный, самый любимый мой друг…»
– Сережа, она разрешила!
Аграфена недовольно ворчала:
– Что за анафема стряслась? Расходились! Ты, Сережа, сегодня и чай не пил?
– Устал было. А может, мы попьем чайку?
Пили с удовольствием. Сережа из стакана, а Славик из бокала, который Лилька подарила Сереже на день рождения. Аграфена принесла сдобные булочки, варенье, тихонько заговорщицки шепнула:
– Сам велел, Степан-то. Придет Сережа, угости… А то, говорит, ты, старая ведьма, жадная. Мужьям всегда жены кажутся жадными. Пейте, нехристи, полуночники.
Аграфена ушла.
– Напился, чертенок?
У Славика радостно сверкали глаза:
– Ага.
И вот та минута, долгожданная минута для Славика. Открыли окно. Голубая лунная лента от окна рассекала комнату.
– Ну?
– Когда нас послали со Светкой к сельсовету, я не знал тогда… что такое игра в откровенность.
– А дальше?.. дальше?..
А дальше?.. Дальше листочки дневника, те самые, что остались от Светки, институт и Лилька. О Лильке Сережа мог говорить часами: и как они познакомились, и как ссорились– они ужасно много вначале ссорились, – и о том, как ему было грустно, когда она уезжала… и о письмах, которые она писала, называя его «сухарем», не разбирающимся в жизни и в ней. Как у каждого листка на дереве свое выражение, так и у человека собственное мнение, и с этим надо считаться… Вот какая Лилька!
А ночь шла, ей не было дела до чьих-то печалей и радостей: у нее своя жизнь. И по комнате уже блуждали неяркие, светлые пятна нарождающейся зари.
* * *
Славка понял, какими сокровенными минутами он обязан Сереже. Он ощутил радость нового, неизведанного – дружбы. Самое сильное, самое героическое, что связывает человека, – дружба; близость одного человека другому во имя высокой идеи; ради нее лезли через колючую проволоку, ползли в осеннюю непогодь и непроходимую грязь… Дружба! Умирая, падали на поле боя – из-за нее, солдатской надежной дружбы!..
Что-то теплилось еще к Ксене, но это было не так интересно – наступало охлаждение.
Не ушло незамеченным все это от проницательных глаз матери. Какое-то легкое, щекочущее удовлетворение Садыя почувствовала на сердце. «Сын выздоравливает… переболел». И она опять, опять старалась быть в роли умного и тайного направляющего, от которого ничего не ускользнет, но который и не облегчит внутреннюю борьбу в мальчике. «Он должен сам через все пройти… важно следить, чтобы шел по правильной линии…»
И когда она случайно в его школьной тетрадке, в конце, на последней страничке, увидела строчки, переходящие на обложку, на которой ребята обычно рисуют, они уже не встревожили ее: опасность миновала.
«Любовь – на чувствах; дружба – на чувствах и разуме; любовь не строга к мелочам, она ревнива к мелочам; дружба строга к мелочам».
Даже интересно!
50
Ветрогона судили показательным судом.
– Ну как? – неожиданно подвернувшись, спросил Андрея Петрова Балабанов.
– Смерть. Я бы его сам, подлую душонку, пригвоздил.
Балабанова точила совесть:
– Грех на душе у меня. Деньги-то те я как-то нашел, запамятовал.
У Андрея вздрагивали жилки под глазами:
– Ну какая между вами разница? Ты можешь в душу ни за что плюнуть, а этот ни за что человека загубить…
Андрей Петров отвернулся. Балабанов стоял виновато и выжидательно, понурив голову.
После гибели друга Андрей Петров чувствовал себя неважно: болела грудь. Второй день шел дождь, его мутные потоки тоскливо барабанили по раме, напоминая о случившемся. Равхат Галимов, приехавший с сессии, уезжал снова в Казань на партконференцию. Костька Нехайморока неотступно следовал за Андреем Петровым.
– Вот так, Нехайморока, осиротели. Ну пустили Ветрогона червей кормить, а нам то от этого легче, а?.. То-то, душа вон из тебя… А как думаешь, на этом оборудовании без замены сумеем четыре скважины пробурить? Я так и Садые Абдурахмановне сказал: пусть помнят Мишу Тюльку, надежный парень был!
Дня через два поехал Андрей Петров в контору бурения.
– Вот, смотри, легок на помине.
– А что?
– Помогай! Прислали ремесленников, нет мочи, расхулиганились. Никакой управы.
Перед Андреем Петровым стояли два крепких, здоровых паренька, один пониже, пошире, с круглым добродушным лицом, – «этот быстро освоится», другой тонкий, повыше, с мягкими каштановыми волосами и яркими губами. «Повозиться придется, – думал Андрей Петров. – Уж больно закваска жидкая…» Но тем не менее ремесленники понравились.
– Вон тот, белобрысый, – потихоньку шепнули в конторе, – что ни на есть атаман, вечером попадись – не моргнет, часы снимет…
Андрею Петрову стало смешно: ну что, как бабы, раскудахтались, ребята как ребята.
Вскоре Андрей Петров сидел во временном общежитии ремесленников. Поначалу вошел – удивился. На столе – табуретка, а наверху на вытянутых руках – малец.
– Что делаешь?
– Не видишь, стойка.
Остальные лежали на нарах вповалку, одетые; кто курил, кто анекдоты рассказывал, а кто просто ногами в воздухе кренделя чертил.
Сел Андрей Петров, поморщился.
– Что ж, баклуши бьете?
– Бьем.
– Да… – многозначительно протянул Андрей Петров, – да… Комсомольцы. Душа человеческая есть?
Это есть.
– А я пришел не сусолить, а за делом. Бригадир я буровой, убили у нас Тюльку, лучшего друга… за заменой пришел, но не за трусом. Чтобы за рабочее дело мог постоять, а не только финтифлюшки в воздухе писать.
Неожиданный приход Андрея Петрова взъерошил ребят. Все окружили его, слушали со вниманием.
– А мы думали: пришел нотацию читать.
– Вот так, – кончил Андрей, – кто пойдет?
Все стояли напряженные, с удивительно смешными лицами и острыми глазенками. «Дело понимают», – подумал он.
– Возьмите… – вдруг сказал кто-то из молчавшей, насупившейся подростковой толпы, – мы все со специальностями… А нам в руки лопату.
Загалдели все разом, непонятно, обиженно и по-ребячьи горячо.
– У нас трудно, – зачем-то вдруг сказал Андрей Петров, – и грязно. Глину таскать приходится. Трубы мокрые свинчивать.
– Да мы… – смутились ребята, – все видели, не впервой.
– А что ж, в институт силенок не хвата? – Ребята засмеялись. – Смотрите, у нас тоже можете по конкурсу не пройти. – Но Андрей Петров не мог долго изображать «строгость»; все же он был Андрей Петров: – Ну, душа вон… – И улыбнулся. – У нас тоже институт. Вон Галимов, не знаете? Жаль. Какой проектик дал – бурение на чистой воде. Не слыхали? А еще в бурильщики собрались, мамочка.
Андрей Петров придирчиво осмотрел ребят и взял тех двух, которых в конторе приметил.
– Скажу честно: волынить прекращайте. Чтобы завтра, как мухи, рассыпались по буровым.
В конторе бурения Андрей Петров встретил Балашова. Сергей обрадовался. И Андрей тоже. Крепко обнялись.
– Ну как, инженерия?
– Ездил по промыслам, заехал. Так просто. Вот новую работенку подсунули. Диспетчирование. Надо сконструировать так, чтобы оператор сидел на месте, а сигнальные лампочки полностью говорили о том, как работает скважина, весь ее характер, а?.. Есть у нас такое дело, но надо упростить и улучшить схему. Понял, какая загвоздка?
– А мне вот воробьев подсунули.
– А мы не воробьи, оперились.
Андрей похлопал по плечу широколицего:
– Ладно уж…
– На Каме был, – рассказывал Балашов, – встретил в поле Бадыгову, подвезла. Вот река. Правда говорят – вольная. Простор, покуда глаза видят, а гряда лесная, как волосы дыбом, до самой Перми, наверно…
О Тюльке не говорили. Из тактичности Балашов не бередил рану. Наконец распрощались, и Андрей Петров занялся делами, которые заодно надо было утрясти; потом сходил к геологам – они с ним, не в пример другим буровикам, дружили и называли его грамотным, умеющим вести культурную разработку.
Ребята долго и молча ожидали своего бригадира. Явился он в настроении.
– С Казанью по телефону говорил; Галимов, парторг наш, там, на партконференции, – пояснил он.
Стояла грязь, вязкая, глинистая. Шли серые и совсем не летние облака. На скатах машины цепи: без этого не проедешь. Кузов закрыт брезентом и затянут веревками. Шофер что-то сердито ворчал.
– Ладно тебе, – усмехнулся Андрей Петров, – за свой грош везде хорош… Полезай, ребята. Удержитесь? А вещевые мешки прихватите веревками. Вот так.
Заморосил дождь…
51
Садыя шла через поле по прошлогодней вспашке. Впереди ее по полю бежали, подпрыгивая, грачи. Время от времени она нагибалась – левый сапог жал. Грачи подпускали близко, затем, отлетев на небольшое расстояние, нахохлившись, важно шли навстречу. Конечно, им не было дела до Садыи, грачи занимались своим – кормились; но Садыя, идя по их следу, жалела это бесплодное осиротелое поле, отданное пока на птичью волю. Проснулась зарытая где-то в глубине та крестьянская жалость, что впиталась с молоком матери. «Теперь бы посеяли; колхозники управились бы. Народ здесь расторопный, на землю жадный…»
Садыя взяла комочек земли и, сжав его в руке, подумала: «А земля богатая».
Садыя села переобуться; так и есть, натерла. «Конечно, и нефть нужна».
Земля несла двойное богатство – хлеб и нефть. Пока нефть была более необходима, и вот новые участки вспаханного поля отдавались под буровые.
Садыя встала. Небоязливые грачи с любопытством отпрыгивали; Садыя смотрела, как они задирали к небу гладкие, с черным отливом головки, как в раскрытом клюве топорщился, извивался неподатливый червяк.
На буровой Садыю ждали. Мухин потирал маленькие потные ладошки, язвительно щурил заплывшие глаза:
– Милая Абдурахмановна… Вы все создаете себе фронтовую обстановку.
– Нет, вот ногу натерла, – просто сказала Садыя, – не машину же вызывать, когда буровые рядом.
– Оно да, конечно.
Третий день у нефтяников жил Мухин. После встречи с Аболонским он был раздражен: «Вот балда, надо не болтаться под ногами, а действовать, если уж захотел быть управляющим… На ладошку и муха без дела не сядет».
Приехал Мухин с твердым намерением побороть, свалить Садыю.
В горкоме Мухин не нашел поддержки и теперь, захватив с собой бога торговли Пенкина, ездил от буровой к буровой с явным желанием найти что-то такое, в чем можно было бы обвинить Садыю.
С утра у Мухина болел желудок, плохо проходила пища, и он опасался: не рак ли? Еще не прошло болезненное ощущение. Еще не остыли мысли после вчерашнего опьяняющего разговора с Аболонским и выпивки, которую с великолепием устроил Пенкин. Пенкин надеялся при помощи Мухина «замазать» дело с управляющим совхозом Гизатуллиным, на– делавшим ему столько хлопот.
Мухин же надеялся на крупный разговор, из которого Садыя должна сделать выводы.
Садыя избегала в спорах единоборства, она старалась вести разговоры при людях, и это сразу как-то обескураживало Мухина: он не мог раскрывать всех карт. Но это удваивало злость и ненависть. «Она боится меня».
Встреча на буровой была подходящей. Она давала Мухину возможность применить испытанный метод.
Он сразу пошел в атаку.
– Что, вас блоха укусила, Бадыгова? Чем вам министерство насолило?
– Своей работой, – очень спокойно сказала Садыя.
Спокойствие, задумчивость в глазах Садыи нервировали Мухина. Он не мог стоять на одном месте; заложив руки за спину, медленно пошел по тропке. Садыя подумала и тоже медленно пошла по тропке. Пенкин шел чуть-чуть поодаль, как и полагается держать себя при начальстве.
– Раскроем свои козыри… – говорил властно Мухин. – Что такое министерство и что оно дало? Опыт десятка лет, сложившаяся организация. Порядок. Законность. Что такое совнархоз? Я знаю, что такое совнархоз, и знал из совнархоза Батурина, в девятнадцатому году погиб. Председатель губсовнархоза в Иваново-Вознесенске. Батурин Павел Семенович – голова. – Мухин подумал, правильно ли отчество Батурина, но потом махнул на все и пошел напропалую. – Шестьдесят четыре года ему сейчас было бы, он вам сказал бы, что такое совнархоз… Анархия. Я в девятнадцатом году за Советскую власть дрался и не позволю, чтобы ценой людской крови… – Мухин запинался.
– Дело не в совнархозе и не в министерстве, – опять спокойно, словно и не заметив последних слов Мухина, сказала Садыя, – дело в том, что теперешняя организация руководства нашей промышленностью изжила себя, стала мешать… А когда и новая система окажется отжившей, старой по отношению к жизни, мы и на нее пойдем так же смело, как сейчас, товарищ Мухин.
Мухин почесал подбородок.
– Неудачное изменение в государственном аппарате, кроме новых затрат, ничего не дает. Надо присматриваться к жизни, – со вздохом сказал он. – Что сжилось, спрессовалось – оно навечно. Оно как дуб.
– Я и сейчас предвижу многие недостатки в совнархозах, если они будут, – заметила Садыя, – это, пожалуй, ограниченность вотчины… если так можно сказать. Но и сложившуюся ведомственность надо тоже ломать. Она сейчас главный барьер всему, это я тоже поняла. А сломаем этот барьер, тогда можно и к министерствам вернуться, товарищ Мухин… Дело же не в названии, а в сущности, в потребности времени… Организация производства должна все время меняться, отражая уровень техники и опять потребности времени.
За разговором они отошли от буровой в сторону, оказались у оврага; глубокий, обрывистый, заросший внизу кустарником, овраг был наполовину наполнен водой; видно, пастухи перегородили родник и сделали на дне оврага подходящий водопой для овец. Противоположная сторона его была пологая, истоптанная и выровненная овечьими отарами. Мухин носком сапога отковыривал глину и смотрел, как кусочки катились и ссыпались вниз.
Пенкин стоял в трех шагах и испытующе смотрел то на Мухина, то на Садыю.
– В ЦК недовольны возней, – резко заметил Мухин, продолжая сапогом отковыривать глину.
– Какой возней? – недоуменно переспросила Садыя, понимая, о чем говорит Мухин.
– Нам нечего играть в прятки. Вы не понимаете принципиальной линии партии, Бадыгова, и идете на поводу нежелательных для нас элементов, отсталых людей, тех, кому нужны всякие новые перемещения: авось и освободится тепленькое местечко… Для партии не новы различные наскоки на ее сложившуюся систему управления промышленностью…
– Не понимаю…
«Притворяется», – зло подумал Мухин.
– Горком должен взять из обкома свое решение. В противном случае вы попадете в неприятное положение.
– Почему вы вчера, на бюро, об этом не говорили? – понимая все и еле сдерживаясь, спросила Садыя и тоже посмотрела на дно оврага.
– Я вас уважаю и жалею, Бадыгова, – понижая тон, смиренно сказал Мухин. Злоба душила его. «Время не то, изменилось… раньше со мной ты не посмела бы так разговаривать. Сковырнул бы, как этот кусочек глины… и без следа…»
Садыя подняла голову и, встретившись с Мухиным глазами, вдруг поняла его.
– Сейчас другое время, Мухин.
«Остроглаза, стерва!» Он виновато улыбнулся и, откровенно, не скрывая неприязни, с одышкой продолжал:
– Человек, как червяк: надави каблуком посильнее…
– Неправда, – сказала Садыя и тоже улыбнулась; она подошла к самому краю оврага и своим спокойствием дразнила Мухина. – Правда живуча… ее не придавить каблуком.
Лицо Мухина перекосилось.
– Я от чистого сердца… Жаль вашу молодость и красоту…
– Я не жалею своей красоты.
Пенкин в стороне ожидал. Ему явно не нравились словесная битва и твердость Садыи. «Головой бы ее в овраг, вода сглотнула бы – и все готово…» Ненавидя Садыю, он не менее ненавидел и Мухина: «Карьерист. Завтра отвернется, если она отдаст меня под суд…»
Вдруг лицо Мухина просветлело. Он увидел на горизонте, посреди поля, дерево; оно стояло властно, распустив мохнатую крону. Мухину показалось это почему-то символичным. «Вот так и я. Я дуб, и вся местность под дубом подвластна мне…» Яркая, оригинальная мысль понравилась Мухину, подняла настроение. Широким, тяжелым шагом он пошел вдоль оврага.
«Дуб над широким простором…»
Там, в Москве, были правы, когда пророчили ему пост первого; он знал, что будут выгодные осложнения, ему на руку.
И если в ЦК сейчас разделились мнения, – он вчера говорил с Москвой, – если «совнархозники» (он им уже придумал кличку) потерпят крах, то Столярову нечего более здесь делать. Мухин заранее предвкушал ту неожиданную перемену, которая его ожидала.
И тогда Садыя, эта гордая и надменная женщина, узнает что такое Мухин.
И он широко улыбнулся.
– С горы виднее, Бадыгова…
– С горы виднее, – иронически повторила Садыя.
Потом, уезжая с буровой, захлопнув дверцу машины, Мухин весело прищелкнул пальцами.
– Сама жизнь подчеркивает величие нашего дела. Смотри… Как властен дуб…
– Это вяз, – не понимая всей возвышенности чувств Мухина, сказал Пенкин. Ему были чужды лирические излияния. А тут еще на шее сидело дело с Гизатуллиным.
– Вяз? – недоуменно переспросил Мухин.
– Да. То властен, а то в засушье одной корягой торчит. Жалко. Отбитый от всех.
Мухин, втянув голову, в молчании прижался к спинке сиденья; больше он не смотрел на дерево.
Как известно, вяз не дуб.
52
В полуподвальном помещении у нового сквера работало кафе национальных татарских блюд. На окнах сдвинуты шторы, на дверях вывеска, что кафе закрыто, но Балабанов настойчиво барабанил в дверь. Его впустили. Он один сидел в просторном зале и тупо смотрел, как официанты убирали помещение.
Слипались глаза, рука судорожно ползала по столу.
– Водки…
– Какая водка? – Подошел молодой официант. – А потом, мы водкой не торгуем.
Оттопырив губы, Балабанов брезгливо морщился, о чем-то думая. Потом пальцем поманил к себе паренька:
– От тебя никогда еще не уходила жена?
– Я не женат, – ответил официант.
– И не женись, Кузька. Ушла…
И, потянув официанта за рукав, приблизившись к его лицу, обдавая водочным перегаром, слюнявя, зашептал;
– Пьяница, сказала. Непорядочный, мол. Я пьяница. Я непорядочный. Ты не уходи, иди сюда… Какой я пьяница, я просто обиженный человек.
– Хорошо, хорошо, но мне надо работать.
– Хм… пьяница…
Пенкин зашел в кафе в тот момент, когда Балабанов, положив локти на стол, старался вывести что-то похожее на «Судьба играет человеком». Пенкин улыбнулся:
– Опять этот шалопай здесь.
– Жена ушла от него, – с участием сказал официант.
Пенкин усмехнулся. Потом, сообразив что-то, подозвал официанта и отдал распоряжение найти стакан водки. Подавая водку Балабанову, сказал:
– Что, сорока-белобока, отшлялся?
Балабанов схватил стакан и, опрокинув, стал искать, чем бы закусить.
– Принесите, – приказал Пенкин.
Через час Балабанова вытолкнули из кафе, и он, качаясь, притулился возле железной решетки сквера. Сквозь мутную пелену, заволакивающую сознание, еще чудился глухой голос Пенкина, его рыкающая интонация.
Тошнило. Ночная свежесть действовала отрезвляюще. Он долго напрягал мозг, пытаясь привести в порядок мысли. Что-то прояснилось, и он закашлялся.
– Сволочь торгашеская… – выдавил Балабанов, – Бадыгова тебе дорогу перешла, ниточку твою нащупала.
Облокотившись на железную решетку и ощущая холод, он зашептал кому-то доверительно и обидчиво:
– Тюльку ухлопали… Андрей – дрянь, нефть у меня на горбу, и обида гложет всего… А этот на Бадыгову пусть клепает сам… Балабанов в стороне. Балабанову не мешайте жить.
Пенкин явился домой поздно. Жена в китайском халате вышла из спальни, сонная, растрепанная, обдавая запахом духов:
– Опять?
– Нет, не опять. Как видишь, трезвый.
– Чаю?
– Не надо. Гизатуллин оказался из воска.
Жена все поняла:
– Что будем делать?
– Поменьше надо коврами запасаться да родных своих оделять, – зло сплюнул Пенкин, стаскивая сапоги. – На днях будет показательный суд. Вот и все.
– Ну, ты свидетель. Ты к Гизатуллину не имеешь никакого отношения… А затем товарищ Мухин, Федор Федорович, к тебе так расположен.
– Пошли вы с Федор Федоровичем подальше… Ведь были сигналы, основания – надо бы перевести его или даже снять. Голова чертовская, недодумала.
Жена села на кушетку и запрокинула голову:
– Ой, мне плохо!
– Выпей воды и не притворяйся.
